О «Грузе 300», поставленном группой прежде не связанных с театром художниц и активистов, в соцсетях спорили всю весну. ТЕАТР. пытается разобраться, что же там произошло.
«Груз 300», сделанный командой из шести человек (Саша Старость, Катрин Ненашева, Полина Андреевна, Олеся Гудкова, Артем Материнский и Стас Горевой) и названный ими иммерсивным спектаклем, — одно из самых неоднозначных явлений театрального сезона 2018—2019.
Он произвел сильное впечатление прежде всего потому, что мне как зрительнице дали полную свободу открыто и прямо проявить свою агрессию, а потом так же открыто, прямо и публично подвергнуться унижению. Если вы увидели в этой фразе признаки садомазохизма, то вы правы. Сначала я каталась у мужчины на спине, потом он носил меня на руках, на плечах — и пел при этом. И не потому, что хотел этого, а оттого, что я приказала. Потом меня заставляли выпить алкоголь, а когда я отказалась, мне пришлось убегать от этого человека и драться с ним. Все это произошло во время ролевой игры «Шавка», второй части «Груза 300», где зрителям разрешают сделать то, что в публичном пространстве считается не комильфо — командовать (если выпала роль командира) или подчиняться (если выпала роль шавки).
Игра — вторая часть спектакля. (Всего их три, и длятся они в целом долго — около четырех часов.) Свои имена на бумажках зрители заранее пишут на входе, а перед началом «Шавки» их вытаскивают в свободном порядке, и вы либо командир, либо шавка. Среди зрителей всегда остается группа, которая изначально отказывается играть, просто смотрит. И есть группа авторов-перформеров, которые то провоцируют других, то становятся их жертвами (это опционально).
Игра, как говорят авторы, детская, но на спектакле — все взрослые. И вроде бы есть выбор: смотреть, уйти, останавливать увлекающихся командиров. Когда я была на спектакле, примерно половина людей ушла в течение часа. Некоторые из тех, кому досталась роль шавки, отказались ее выполнять, им указали на дверь. Из запомнившихся случаев — парень стал кричать, что спектакль говно и шавкой он не будет. Ему предложили быть командиром, и он вызвал Катрин Ненашеву в качестве шавки. Закончилось все их дракой. Никто в нее не вмешался, только еще несколько человек вышли из аудитории. На обсуждении, которое последовало за спектаклем, перформеры оценивали невмешательство резко негативно. По их словам, на первых двух показах люди вмешивались и даже предлагали всем встать и покинуть зал, где их провоцируют. Показ в Санкт-Петербурге кончился для команды и зрителей вовсе скандально. Зрительницы, по их словам, пытались объяснить, что «смотреть на насилие — это тоже насилие», но получили пощечины от перформеров. Это вызвало ряд обсуждений в прессе и публичную дискуссию «Иммерсивность» в Москве, которую организовали авторы спектакля.
Создатели «Груза 300» заявляют, что игра — крутой опыт: во время нее в безопасной обстановке можно попробовать себя в роли насильника и жертвы. Но одно дело наблюдать за игрой, другое — в ней участвовать. Не вмешиваться, если тебе угрожает опасность, — первое правило первой помощи. И часть зрителей, возможно, поэтому оставалась на местах. Был момент, когда зритель вмешался, но авторы крикнули ему «Это не твое дело» — и он просто вышел. Хотя шавку продолжали жестко прессовать, фигуры авторов, наделенных так или иначе властью, повлияли на решение зрителя, хотевшего остановить действие.
Всех вышедших ждал психолог, который, сидя с ними за круглым столом с чаем и вафлями, проводил беседы на тему насилия. Предполагалось, что психолог может помочь также тем, для кого игра оказалась травматичной.
У спектакля есть первая часть, о которой постоянно забывают. Сделана она в документальной манере. Зал разделен на пять частей, в каждой из которых воспроизводится фрагмент истории бывшего заключенного омской исправительной колонии Руслана Сулейманова. Играют непрофессиональные актеры. Зрители свободно передвигаются между «комнатами». В руках у них распечатка, на которой написаны названия комнат: «Место непрерывного ожидания, прохода, входа или выхода», «Село, предположительно рядом с Кизляром», «Актовый зал», «Спальня», «Едальня на Буйнакского» и короткие реплики к ним. С другой стороны — текст, почти манифест спектакля, в котором есть фраза: «стенами в этом городе стали пыточные тела, тела людей, носящих на себе печать насилия, но не имеющих возможности быть и говорить с нами». Интерпретация очевидна: авторы спектакля хотят дать голос тем, кого не слышно. Сразу вспоминаются многие вещи Театра.doc, новой драмы, активистских проектов.
В дискуссии «Иммерсивность» Саша Старость привела в пример остенсивные практики, которые, на ее взгляд, имеют непосредственное отношение к спектаклю. Это навело меня на мысль, что в целом «Груз 300» — это такое логичное продолжение «перформансов насилия» новой драмы, о которых целую книгу написали Марк Липовецкий и Биргит Боймерс. В своем исследовании 2008 года я полемизировала с авторами: новая драма была не столько о насилии, сколько о насилии как инструменте разрешения кризиса идентичности. Поэтому среди героев новой драмы было много подростков и молодых людей. В первой части своей диссертации я подробно описала сообщество новой драмы как социокультурное движение. Для большинства из организаторов и участников движение было местом самоопределения и самоосуществления. Это непосредственно отразилось и в их текстах, где аналогичные авторам герои решали свои кризисы тем или иным способом. Дело доходило до полного неразличения автора и его персонажа. На негативные реплики критиков о героях драматург мог отреагировать репликой: «Вы сейчас оскорбляете моих друзей!». Или автор мог писать в третьем лице и вдруг перейти на первое — личный голос побеждал историю. Или, как часто бывало в «Доке», зрители воспринимали актеров как реальных людей, которым дали слово на сцене. Или вот пример, «Павлик — мой бог» Нины Беленицкой, где автор и образ автора в тексте выясняют свои отношения с отцом, используя историю Павлика Морозова.
«Груз 300» — это «перформанс насилия», явленный во плоти. Я вижу в нем многие черты российского документального театра, доведенные до предела. И в первой части, и во второй. И особенно — то самое агрессивное «доковское» по отношению к зрителю: «Здесь вас никто развлекать не собирается». Ирония в том, что спектакль создатели обозначили как иммерсивный, то есть выбрали определение, которое теперь уже стойко ассоциируется с развлечением, даже если эти развлечения «кровавые» (например, квесты-страшилки).
Третья часть спектакля — обсуждение — также напоминала традиционную рефлексию авторов Театра.doc над показами, с той разницей, что эта часть в «Грузе 300» — большой кусок самого спектакля. Эту часть отличали большая степень рефлексии зрителей и полная открытость авторов — вплоть до того, что Катрин Ненашева прямо говорила: «Мы прорабатываем здесь свои личные травмы», «Вы не имеете права меня осуждать». (Напомню, что Ненашеву и ее товарища задержали в Донецке для установления личности, а после этого подвергли избиениям с целью заставить их дать показания о подготовке акции на территории ДНР. В результате у художницы диагностировали посттравматическое стрессовое расстройство. Саша Старость подвергалась насилию в острых отделениях психиатрических больниц.) Зрители же на обсуждении отвечали: «Вы в безопасности, а мы — нет», обвиняя авторов в том, что объяснение происходящего дается только в финале игры. В действительности, в опасной ситуации оказывались все. Перформеры били стекло, которое отлетало в зрителей (правда, порезались в итоге два перформера). Зрителей провоцировали, но драться с напавшим на Ненашеву парнем пришлось ей самой.
Сейчас самое время вернуться к садизму-мазохизму. Чаще всего эти термины используют для сексуальных практик, однако ясно, что речь идет не столько о сексе, сколько о власти и подчинении. Садизм — это о слиянии с объектом, о получении его в полную власть. Игра «Шавка» как раз предполагает полную власть командира над другим зрителем. Публичность же автоматически делает из подчиненного зрителя мазохиста. Он не просто соглашается с тем, что его могут унизить, но унижается на глазах у всех. Мазохизм — это, как известно, получение удовольствия во время боли и унижений. И это удовольствие, как принято считать, — защитная реакция организма, самообман, чтобы не погибнуть от боли в ситуации, когда от насильника невозможно убежать, когда его невозможно обезвредить.
Лично себе я задаю вопросы: «Почему мне понравилось публично командовать и публично подчиняться?», «Если бы мне сказали делать не то, что мне не понравилось, — пить алкоголь, а более легкие варианты, я бы, наверное, подчинилась?», «Согласилась ли я участвовать в игре потому, что считала себя более опытной? Или потому, что мне стало скучно и я ждала другого зрелища? Или потому, что я хотела произвести впечатление на знакомых, сидевших тут же (и мне это удалось, по их отзывам)? Или потому, что во мне есть садистские и мазохистские наклонности?».
И главные вопросы. Можно ли оправдать словом «игра» то, что происходит во время «Шавки»? Что происходит во время такой игры? Принятие себя и своих проявлений или диссоциация, отделение тела от личности? Тренировка реакции на насилие, как утверждают авторы, или подавление чувствительности на боль, унижение себя и других? Оздоровление, терапия (вас ведь потом ждет психолог!) или травма и ее усугубление?
Если есть угроза, то реакция нормального организма — бежать, уходить. Или нападать, но, хотя ситуация перформанса это допускает, мало кто решается на такой трюк по отношению к перформерам. Нахождение в ситуации, когда унижают вас или других людей, даже если оно вызвано любопытством (что будет дальше?) или исследовательским интересом (я театровед, и мой долг — участвовать здесь по полной) делают вас беззащитным, а значит, ситуация такого представления для вас — опасна.
При чем тут театр? В истории современного искусства нередки случаи, когда именно в нем апробировалось художниками то, что потом брали на вооружение другие виды искусства, а иногда и наука. С этой точки зрения я бы выделила несколько пунктов, на которые стоит обратить внимание всем, кто интересуется нарушением границ театра. В «Грузе 300» приемами, заслуживающими внимания, можно считать следующие:
— обнажение репрессивности самого института театра, доведенной тут практически до крайней точки. Причем тут речь именно о современном театре, вынуждающем зрителя быть активным. Такая насильная эмансипация может быть болезненна, если человек к ней не готов;
— полная неосведомленность зрителя и создание условий, в которых насилие может возникнуть спонтанно. Так искусственно воспроизводится реальность: никто из нас не застрахован от столкновения с насилием в нашей обыденности. На спектакле каждый может апробировать разные паттерны поведения. Если будет готов. В том числе можно выявить собственную уязвимость, мазохизм или склонность к садизму;
— перекладывание ответственности на зрителей. К ним относятся с уважением, как к взрослым, как к тем, кто справится. А если что не так, можно обратиться за помощью. Тем более, вот, авторы приготовили психолога и сами готовы поговорить. Однако многие ли из нас могут похвастаться той самой взрослостью? Как написала в своем телеграм-канале театровед Елена Гордиенко: «Мне не кажется, что можно взять ответственность за свою будущую травму. Пока ты не травмирован, ты не понимаешь, что это такое и чем это грозит реально».
Самый важный вопрос — об ответственности создателей «Груза 300».
Назвав свой перформанс спектаклем, да еще иммерсивным, авторы должны были понимать, что создали определенную рамку и с ней нужно работать: хотя бы подумать, в какой контекст они попали с таким определением и какой зритель к ним придет. Но в этом случае перед нами не художники, перед нами скорее активисты.
Горизонтальность в театре здесь фактически равноценна утверждению «Каждый сам за себя». Игнорируется негласная, но существующая конвенция между перформерами и публикой, ведь событие происходит всегда на границе между ними. Это значит, что и авторы, и зрители изначально в неравной позиции, и одновременно — в равной. Неравной, потому что авторы — ведущие и знают всегда больше, чем зритель. Равной, потому что без последнего ничего не будет. Событию он необходим.
Наконец, если говорить о существовании перформеров внутри проекта, то в первой части показа они все‑таки исполняют роли: есть даже декорации и костюмы. Во второй части мы воспринимаем их уже как конкретных людей. Не персонаж Полины Андреевны ударил, а сама Полина Андреевна, хотя наверняка для нее это могла быть логика персонажа. Убедительно играть насилие у подставных лиц выходит с трудом. Как и у зрителей. Рамка театра и публичность способствуют тому, что зрители как раз выходят играть и драматизировать! А не представлять себя. Некоторые даже приходят с домашними заготовками.
Наконец, не выдерживают никакой критики завышенные ожидания авторов по отношению к зрителям и явное бравирование своим, отличным от зрительского, опытом. Игнорируется тот факт, что у каждого человека свой опыт, и опыт насилия все же далеко не универсальный.
После инцидента в Санкт-Петербурге создатели «Груза 300» решили ввести договоры или соглашения перед спектаклем, в которых зрители возьмут на себя ответственность за участие в спектакле. Теперь юридически. Такой шаг вряд ли вызван заботой о публике. Авторы не видят в зрительской травме что‑то, о чем они должны думать, предупредить, оградить.
Проект продолжается, и его создатели продолжают менять структуру, содержание и способы взаимодействия со зрителем, продолжают экспериментировать. В этом смысле мы имеем дело все же с театрализованным перформансом. А его перформеры суть жесткие «терапевты», взявшие на себя роль избавить зрителя от привилегии ничего не знать о пытках, насилии — путем насилия. Вас не пожалеют, но на вас и не разозлятся, если вы испытаете гнев и агрессию; вам не помогут, но вас будут терпеть, пока вы командуете или унижаетесь.
P.S. В одной из версий «Груза 300» его создатели оставили зрителей зрителями и разыгрывали сценки насилия-подчинения сами, воспроизводя случаи из прошлых спектаклей. Получился такой «спектакль о спектакле». Из переписки с Катрин Ненашевой я узнала, что большая часть зрителей пришли подготовленные, с целью разнимать людей и не допустить насилия. При этом они уличали перформеров в «плохой игре», то есть осознавали, что перед ними «спектакль», а не реальные ситуации. В дальнейшем группа планирует играть «Груз 300» в старом варианте в регионах, а также продолжать ставить «спектакль о спектакле» и снимать фильм по мотивам.