Журнал ТЕАТР. – о лаборатории, на которой было показано три эскиза: «ОА» Елены Павловой, «Имя» Бориса Павловича и «Убывание мира» Марины Давыдовой.
Начнем с истории. Остров-град Свияжск, одно из красивейших мест на свете, расположен в месте слияния Волги и Свияги. У окрестных народов это место всегда считалось запретным – на крутых берегах располагалось языческое капище. В 1551 году на месте чувашских и марийских святилищ была заложена русская крепость, как плацдарм для завоевания Казани. После падения Казанского ханства Свияжск рос и богател – удобное расположение дало начало нескольким крупным ярмаркам. А после возведения монастырских комплексов в XVI-XVII вв. Свияжск превратился в одну из православных святынь и центр паломничества. В советские годы монастыри были разграблены и превращены в исправительные заведения, остров стал точкой на карте архипелага ГУЛАГ.
В годы оттепели произошло два знаменательных события. После заполнения Куйбышевского водохранилища волжские воды затопили прилегающие низины и Свияжск впервые в истории стал настоящим островом. Транспортная доступность резко снизилась. Снизилась численность населения. И даже исправительная колония перебралась на «материк». А в стенах бывшего Успенского монастыря на добрых сорок лет разместилась цитадель советской карательной психиатрии. И хотя в перестроечные годы в Свияжске стихийно возникла коммуна полуопальных казанских художников и прочей сочувствующей интеллигенции, остров продолжал хиреть.
Так было до тех пор, пока первый президент республики Татарстан Минтимер Шаймиев не взял Свияжск под свою опеку и за несколько лет превратил его в туристический центр под эгидой ЮНЕСКО. Хибары снесли, овраги окультурили, вывезли кубометры мусора, проложили бетонные дороги и автомобильную дамбу к острову, вновь связав его с большой землей, отреставрировали храмы и исторические здания, открыли музеи (включая уникальный Музей дерева).
Но с появлением этих в целом разумных новшеств под гомон толп стала исчезать и неповторимая аура острова. Хорошо, что есть театральная лаборатория «Свияжск АРТель», исследующая свияжскую историю и мифологию, вписывающая режиссерские эскизы в здешние ландшафты. Точнее, исторические были и байки Свияжска становятся опорными точками при создании театральных текстов, вступают с ними в живые, творческие связи, наполняют окрестные пространства новыми смыслами. Нынешняя лаборатория – седьмая по счету. Тема ее – алфавит, как «набор знаков и форма письменности», а шире – язык. Язык букв, слов и аббревиатур, язык исчезающей реальности и новояз, язык, как особая форма хранения, развития и утраты культуры.
Лаборатория, которую проводит фонд поддержки современного искусства «Живой город», руководимый Инной Ярковой, Дианой Сафаровой и Артемом Силкиным при художественном руководстве Олега Лоевского, в условиях пандемии готовилась буквально на коленках – при реальном отсутствии бюджета. Поначалу организаторы даже решили отказаться от проведения «АРТели», но затем кинули клич (то есть объявили open call), получили 20 заявок и выбрали из них три.
При всех очевидных достоинствах и незначительных недостатках лаборатории «Свияжск АРТель-2020» ее главная заслуга – ломка ковидного льда, сковавшего театр, оживление театрального пейзажа.
Первый эскиз-променад – «ОА» – показала молодая режиссёрка из Петербурга Елена Павлова. Название расшифровывается как «Остров аббревиатур». Ведущий (актер Роман Гуськов) ведет за собой зрителей от одной точки до другой под аккомпанемент звучащего из колонки голоса. Голос в записи принципиально нейтрален: «ВЦСПС – Всесоюзный центральный совет профессиональных союзов; ДРА – Демократическая республика Афганистан; ОГПУ при СНК СССР – Данная структура была образована на базе ГПУ при НКВД РСФСР постановлением Президиума ЦИК СССР от 15 ноября 1923 года после учреждения в…». Прием ожившей википедии не то чтобы нов, но учитывая жизненный опыт родившейся уже в другой стране режиссерки, работает как точка входа к прочтению эскиза. Для целого поколения россиян все эти аббревиатуры – ничего не значащий набор букв, смысл которых можно прочитать в интернете. Как можно в нем прочитать и о столетней войне, и о стоянках первого человека, и о Кватроченто. Ускользающая семантика советского новояза всего лишь фоновый шелест радиопомех на волне современности. И от этого становится страшно. Потому что, по естественным причинам забывая про ОРУД и Осоавиахим, мы забываем про ГУЛАГ и АЛЖИР и рискуем на новом витке вернуться к трагическим страницам прошлого. Но как бы там ни было, это своеобычный способ рефлексии на советское для человека, ни дня не прожившего в СССР, то есть в Союзе Советских Социалистических Республик. Что касается смыслов – они ясны и действенны. В собственно театральном плане эскиз не вполне благополучен. Идею утрачиваемых языком смыслов режиссёрка сопрягает с ходом человеческой жизни. В первой локации – в Музее Гражданской войны, Ведущий молод и задорен, отчаянно жестикулирует, став своего рода экраном для бегущей по нему хронике под озвучку речей пламенных революционеров. Затем в бодром темпе тащит за собой зрителей сквозь толпу туристов – на площадь, где разыгрывает небольшой кукольный спектакль на темы первых лет советской истории. Затем мы вновь почти бежим по мостовой – к дому-музею замечательного казанского художника Геннадия Архиреева. И тут темп променада снижается, зритель впервые видит не хлопочущего лицом и членами перформера, но человека, персонажа: возникает иной способ актерского существования, интонации актера приобретают исповедальный характер, становится возможно эмоционально подключиться к этой истории. Чем больше стареет герой, чем согбенней и медлительнее актер в движениях, чем сильнее изнашивается язык советских аббревиатур, чем ближе по сюжету (хотя какой тут сюжет, скорее, схема движения) финал, тем сильнее воздействие эскиза. И вряд ли это осознанное режиссерское решение. Эскиз, сделав хороший круг по локациям острова, кончается на берегу Свияги: на песке, рядом с рыбацкой лодкой, где находит последний приют-пристанище наш герой, и иже с ним «великий, могучий Советский Союз» и его язык. А из динамиков, как реквием по эпохе звучит «Дельфин и русалка».
В этой работе ценнее всего – отчетливо звучащий голос поколения. На лишенном какой-либо политической окраски материале сугубо художественными средствами произносится – с помощью его же аббревиатур – приговор семидесяти годам советского режима. Так стилистический конфликт художника с советской властью продолжается и спустя три десятилетия после ее исчезновения.
Второй эскиз – результат сотворчества режиссера Бориса Павловича и актрисы Регины Саттаровой над текстами философа Владимира Бибихина, импровизационными монологами, шелестом листьев и шепотом волн. Иными словами, этот эскиз – идеальный по форме образец направления «сайт специфик». Если два других эскиза лаборатории при желании можно перенести в другие места без какого-либо ущерба их художественной целостности, то эскиз «Имя» не вычленить из природного ландшафта острова, он может быть только здесь и сейчас. Увы, эскизы «АРТели» превращаются в спектакли в других пространствах. Это, кстати, одна из проблем лаборатории: директор Музея-заповедника «Остров-град Свияжск» и со-руководитель фонда «Живой город» Артем Силкин не может пока наладить механизм доработки эскизов на самом острове. И с прокатом на острове пока туго. Поэтому эскизам, подобным «Имени», уготована судьба мимолетной встречи со зрителем.
На высоком яру – метров тридцать, не меньше – актриса Регина Саттарова в штанах и футболке под цвет травы и в красной накидке, словно парит над миром. Не щадя горла, на разрыв аорты, прокрикивает – пропевает – провывает свое имя, а затем, не снижая децибелов, но резко меняя тональность, рассказывает смешные и трогательные истории из своей жизни. Истории, связанные с именем «Регина». Дальше в ход идут размышления о природе имени от маргинального философа, озвучиваются и мысли Павловича, потом вновь монологи Регины, игра в имена с «залом», стоящим внизу, почти у воды. «Как Вас зовут, да, Вас, Лиля? Привет, Лиля! Я уйду и не вернусь, пока вы меня не позовете, только здесь плохо слышно, кричите громче: Ре-ги-на!» Весь перформанс занимает не многим более двадцати минут, но дарит – уж не знаю благодаря чему, ведь все элементы действия, включая манипуляции со зрителем, просты и наивны – ощущение катарсиса. Очищения собственной души от временной налипи и накипи, от отравлений, революций, обнулений. Дарит – пусть ненадолго – незамутненную детскую оптику восприятия мира.
Последний показ, «Убывание мира», авторства Марины Давыдовой (это не дебют, но первая режиссерская работа Марины в России), случайно, но от этого не менее концептуально диссонировал с эскизом Павловича/Саттаровой. Здесь взгляд на мир уже не по-детски светел, но печален умудренностью знания. В лабораторной композиции, конечно, это кульминация, яркий и жесткий финал. В нем много от капустника, от игры с залом, много веселого интерактива, сквозь который, постепенно меняя жанровый регистр, смещая смысловые акценты, во весь рост встает проблема рукотворной конечности языка-мира. Помогают Марине Давыдовой: Ведущий (Артем Силкин) в строгом костюме и при гаерском цилиндре и трое перформеров в черном – композитор Александр Маноцков, художник Ксения Шачнева, хореограф Анна Хлесткина. Помогает и само пространство летней сцены-веранды в свияжском «Саду размышлений» (это небольшая усадьба и парк с цитатами из книг Льва Толстого, чей прадед был воеводой в Свияжске).
При всей простоте художественного решения и сценического языка задействованными оказываются все аристотелевские части трагедии. Эскиз поделен на три символических акта, во время первого из которых Маноцков пропевает алфавиты: сперва старославянскую кириллицу, потом дореволюционный русский, реформированный большевиками. Поет а капелла и в несколько мегафонов, их звучание опаздывает, рождая странный аудио-эффект. Шачнева на трех полосах ватмана черной тушью пишет буквы, а затем пририсовывает к ним другие, чтобы получились слова. И если слова кириллицы, как водится, обозначают название самих букв: Аз, Буки, Веди и прочее Добро, то буквы дореволюционного алфавита и советского новояза, образуя слова, как будто вступают в последний и решительный бой. Их расхождение закреплено на семантическом уровне. А Хлесткина все это время пластически визуализирует действие, прислушиваясь к партии композитора и присматриваясь к работе художника, словно получая от них некий импульс. В это время на задник транслируются тексты, поясняющие судьбы русских алфавитов и освежающие память о языковых реформах. В проекции буквы и слова тоже ведут бой: исчезает то одно слово, то другое, а то целая строчка или вдруг привычный нам алфавит заменяется буквами глаголицы. Мир языка – неспокойный мир.
Во второй части в дело вступает Ведущий, он просит каждого из зрителей написать на клочке бумаги слово, начинающееся на букву, которая наклеена на его стул. Затем выбирает три раза по три бумажки, показывает их перформерам, которые должны соответственно спеть, станцевать и нарисовать эти слова. Конечно, радость узнавания чаще всего сопровождает работу художника – графически она более конкретна, с ней легче сопоставлять пение и движение. В ходе этого оживляжа и формируется новый словарь, зрительский. А перед третьей частью неожиданно меняются правила и на стену проецируется уже три словаря: словарь современного человека (имеется в виду житель просвещенной Ойкумены), словарь современного россиянина, со всякими «автозаками» и «навальными» (на мой вкус это несколько притянуто, но общего впечатления этот вокабулярий не портит); третий словарь – как раз зрительский.
В третьей части на сцену приглашаются три добровольца, и мир из слов, построенный в двух предыдущих частях, оказывается в их руках. Я сам был среди добровольцев и наши три слова: «любовь – семья – юмор», оставшиеся после «умаления мира», вероятно, укрепили веру зрителей в традиционные ценности. После, в финале, мы все вместе – перформеры, добровольцы и Ведущий пропели эти три слова под руководством Маноцкова. Поучительно, забавно, странно, но логично. Судьба языка – судьба народа, отраженная в языке и не более. Язык живой, ему страшно, ему больно, он тоже может надеяться и может утратить надежду. Он даже может погибнуть, как и человек. Точнее, как герой античной трагедии.
Эскиз Давыдовой сотоварищи графически строг, внятен и в чем-то пугающе страшен, но щедро дарит надежду: ведь с этим языком чего только не случалось. Снесет он и нашу эпоху, оставив после нас слова, слова, слова.