Евгения Бильченко — культуролог, религиовед, философ. Родилась 4 октября 1980 года в Киеве. В 2002 г. окончила Киевский национальный университет культуры и искусств. В 2006 году защитила диссертацию по религиозно-образовательной проблематике Киевской Руси. Кандидат педагогических наук. Работает старшим преподавателем кафедры культурологии Национального педагогического университета им. М.П. Драгоманова.
Вместо обращения. Письмо Солженицыну
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Иосиф Бродский
Над Карпатами — небо низкое, соловьями грохочет Ворскла… Здравствуй, милый Иван Денисович! Расскажи, как тебе живётся. Напиши мне полстрочки Бродского, наколдуй пол-октавы Брамса… Ничего, что на «ты» без спросу я? Во Христе мы да в Будде — братья. Над Шекспиром белеет статуя. Два студента зубрят науку: говорят, мол, что род диктатора завершается с третьим внуком.
Не грусти.
Не скрывай под никами, как будильник под снегом тикал. Что нам Сталины? Что Деникины? — покуражатся и затихнут. От давления в перепонки бьёт пульс, как школьницу в спину — ранец.
Смерть, естественно, − дело тонкое (потому и не умираем).
А в России метели бесятся, гуру Цой не спешит с ответом. Но твои пацаны Небесные — Сотня Мышкиных — дышат светом. Дышат мёдом, ольхой, Анисовкой… Интернет обживает Яго.
До свиданья, Иван Денисович!
Лучше — вы к нам.
Нет, лучше я — к вам.
15 июня 2014 г.
Одноклассники
Моему прадеду
Здравствуй, Вадик.
Ты это письмо никогда не получишь,
Даже в оттепель, в будущем, шестидесятом, году.
Разве только, заплачут ромашками локти излучин,
И к дочурке своей я на карточке жёлтой приду.
Помнишь тот грузовик, где написано «Хлеб»? — Ты был рядом.
Ты стоял у киоска, болтал с продавщицей хмельной
И на кузов смотрел очень долгим, мучительным взглядом,
Но, заметив меня, поспешил повернуться спиной.
Знаешь, Вадик, спина — это форма лица для удара.
Завтра — лагерь, Сибирь, скот-начальник, допрос и расстрел.
И сопливый писатель напишет потом в мемуарах:
«Мол, был взят по ошибке в зачистке на пятый отдел».
Я и думать не думал, что стану читать Дон Кихота:
Он, как Васька-сосед, − тоже дрался с воздушной тюрьмой.
А жена моя, Людка, на месяце пятом всё ходит
В милицейский участок — и Сталину пишет письмо.
Говорят, что в Эдем выдают заграничные визы.
Но зачем они мне? — Мне бы к батиным пролежням нив!
Твои внуки, Вадим, будут дома смотреть телевизор.
Я его не застал, но уверен: он очень красив.
Спи спокойно, товарищ. Сомнения, страхи, на кой нам?
Если можно жевать свою гречку, играя в дуду?
Завтра, Вадик, − война.
Я пошёл бы в штрафбат, но покойным
Незаряженной даже винтовки в раю не дадут.
Загрустит камышами соловья сверчковая Ворскла:
Здесь, в подвале, её перекаты — особо тихи…
Ночью видел я сон:
Мне приснился волчонок из воска.
Будто он — вот потеха! — мой правнук. И пишет стихи.
Говорил я ему: «Рвёшься в бой? Так, теплее обуйся!
Видишь, Вадика племя по видео смотрит на бунт?» −
Из булыжной крови, будто лодочка, детские бутсы
Выплывали навстречу апостолам мимо трибун.
Я, родимый, теперь, как шаман, − и грядущее знаю:
Возле нашей спецшколы откроют бутик «Adidas»…
Помнишь Раю? Ну, в перьях и блёстках, блондиночку Раю? −
Если можешь, скажи, пусть Людмиле муки передаст.
Ладно, Вадичка. В двери стучат. Напоследок: «Свобода», −
Говорю я тебе, − это то, что смеётся внутри,
Когда в двери стучат…
На девичьих плечах небосвода,
Как на мамке моей, − коромыслом висят снегири.
22 января 2014 г.
Буратины
Андрею Макаревичу
Уйдём, не знакомясь: каждый — к себе на кухню.
Вертинским в душе начнёт причитать Пьеро.
Мы будем курить —
Курить, пока мир не рухнет.
А после − стряхнем бычки и возьмём перо:
Писать на руинах призрачные картины
Под общим смешным названием: «Смерть шута».
К рассвету Пьеро погибнет…
И Буратино
Родится из твёрдых складок сухого рта.
Мальвина — не в теме: девочки нам не верят.
Они обучают ласкам по букварю.
Послушай, Макар, открой мне под утро двери:
Как сын с папой Карло —
Я с тобой говорю.
Я знаю тебя. А ты меня — нет. Не важно.
Узнаешь ещё. Не выгорит — не беда.
Ты — детство моё:
Ковчег и очаг бумажный.
Фанатка в метро. Прогул на урок труда.
А наших пиитов время страшит нуаром:
Шарахнула бомба в розовый их альков.
Они призывают прелести Ренуара
Постить в аватарках птичек и мотыльков.
Но тошно мне, брат, от их мишуры клубничной.
Молитвой гашу в гортани: «Иди ты на!».
Коллеги по цеху, выдайте мне больничный:
Больна − моя Дочь,
Малышку зовут Страна.
Сергей Параджанов канул во время оно.
Седым Орионом светит в Сибири Сечь.
Две наших земли — два скрюченных эмбриона
В поленьях имперской печки:
Не дай их сжечь.
Вернемся, не плача. Каждый — к своей нирване:
Сорбонной всегда кончается Магадан.
Мы будем курить —
Курить, пока мир не встанет, −
Ключом Золотым Вселенский открыв Майдан.
22 марта 2014 г.
Шаганэ. Postmodern
Моей любви посвящается
Твои русые волосы так нежны,
Как суровые зимы твоей страны…
Моя русская девочка, как ты там? −
Вижу, веки смежая, кремлёвский храм.
Возле храма — «помазанник» на «Пежо».
Он — твой царь.
Этот тип для меня — чужой.
Он не пустит зачинщика к алтарю:
Только Бог ваш и знает, Чем я горю.
Для тебя он, принцесса, − отнюдь не враг,
Потому что он — умный,
А я — дурак.
Баррикады, конечно — не каравай…
Продавай меня, маленький,
Предавай, −
С тельцем тонким, как барышни у Дега,
Избегай меня, куколка,
Убегай.
Верь газетам, что царь твой — зверей добрей:
Мне и даром не надо таких царей.
Может, завтра, листая журнальный хит,
Ты мне скажешь:
«В буддисте воскрес шахид».
Ладно, ты…
За мою неспособность лгать
От меня открестилась родная мать.
Чем я грелся? —
Табак да твоя рука.
Я распят Государством — на все века.
Но запомни, что я — не его холуй.
Не ласкай меня, ласточка,
Не целуй.
Лучше слушай.
Исполнится вещий знак:
На планете наступит кромешный мрак,
И тогда ты увидишь, дрожа на дне,
Казематный огарок в моём окне.
Загорится рылеевская звезда.
Кали-юга закончится.
И тогда
Ты забудешь, что я —
Экстремист и вор.
И тюрьма, − златоглавая, как Фавор, −
Из весенних проталин сошьёт пути,
По которым ты будешь ко мне….
Прости,
Если мне не дожить до твоей весны…
Твои русые волосы так нежны.
14 декабря 2013 г.
Монолог маленького народа
Посвящается двум Россиям
Рвали меня, как счастье, по швам — на части.
Взгляд опускали, чтоб исподлобья выругать.
Тот, кто вчера просил меня с ним венчаться,
Нынче шипит мне в спину:
«Нацист и выродок!»
Слух запускали: будто я храм разрушу,
Синедрион отправлю к такой-то матери…
В теплых руках земли умирали души.
Пользуясь маркой Родины, шли каратели.
Господи, дай в утёсовском таять джазе!
В небо Мальвины тыкать Перро зарёванным…
Я не убью —
Чеченца,
Азербайджанца,
Калифорнийца —
Русской гранатой грёбаной.
Русское — это Пушкин и Окуджава.
Русское — это в роли Звезды Вертинская.
Родину изнасиловать Сверхдержавой
Вам не удастся, как вы ее не тискали б.
Призрак Египта, камень кладя на камень,
Бредит Четвертым Римом Второй Германии.
Видишь, как смотрит — вздувшимися белками –
В царские твои очи народ мой маленький?
Вечным «чучмеком»,
Вечным вселенским шудрой,
Встану я в поле — кровь на росу раздаривать.
То, что я стану мстить тебе — это шутка.
В каждой щеке — есть доля Щеки…
Ударь ее!
1, 3 марта 2014 г.
Рыба и Медсестра (баллада о национализме)
Игорю Потоцкому
Вопили мне в спину:
«Жид! Провокатор! Гей!» —
Все те, кто: «Мой друг», − в лицо мне шептал вчера.
В имперской психушке с бирочкой на ноге
Стелила мне койку русская Медсестра.
И, знай, утешала: «Ты потерпи чуть-чуть:
Нет наций у нас — лишь робы да номерки», —
Но я не хочу, голубушка, не хочу
Впасть в море голов, своей не познав реки.
Сожитель по клетке, грязный отвратный гном,
Шипел: «Речки нет! Убил её камнепад!» −
Но я был уверен:
Реченька — за окном.
Я слышал плеск волн сквозь бром и барбитурат.
И как-то однажды видел я странный сон:
Как будто бы с неба (с верхнего, то есть, дна)
Бог Ганга ко мне спускается из времён
Мифических — в постсовковые времена.
Он дарит мне посох, яблоко и покой.
Читает какой-то жалобный древний стих.
И водит,
И водит,
Водит меня рекой, −
Чтоб я от истоков к устью её постиг.
Я бился о стенки чёрных и белых глыб,
Жар-Птицу ловил с гранатами вместо крыл
И вдруг осознал, что я − понимаю рыб…
Они говорят:
«Ты — Рыба. Ты что, забыл?»
И я ощущаю:
«Рыба я! Вот я кто!» −
Отсюда и страсть − из лужи сбегать к реке.
А Рыбе нельзя − в полоску носить пальто
И плавать в ухе для юной княжны Фике.
Меня приучали к мясу — и я привык:
Ведь мясо легко скормить на чужой войне.
Я даже забыл свой рыбий родной язык:
На нём я молчу под пулями и во сне.
Опомнись, малыш, не надо колоть «баян»:
Как сети, я ваши простыни нагло рву.
Я − Рыба!
Я — Рыба!
Рыба я!
Рыба я!
Пустите к своим — в речную залечь траву.
… Когда ж весь косяк вместил я в своей груди,
Сказал дух реки, к Сестре не пустив под свод:
«Теперь можно к Морю.
Море — в тебе, гляди! —
А дурочка повзрослеет − и приплывёт».
17 марта 2014 г.
Кассандра
Русскому писателю, журналисту Ольге Ильницкой
По кухням хозяйки жирными светят икрами.
На улицах девки носят банданы с перьями.
Рыдают пророки:
«Ваша война проиграна!»
Хлопочут кликуши:
«Завтра — террор Империи!»
Философы в школах варят компот с обидами.
Их школьники вместо гриппа болеют матчами.
И светит волхвам с Майдана звезда Давидова,
Зажжённая коломыйско-армянским мальчиком.
Сражаться — смешно, как реп тарабанить с клушами.
Вот — Бог. Вот — порог.
Тюряга тебе — пристанищем.
Страх пахнет твоим мобильным, в ГБ прослушанным.
Страх пахнет твоим избитым в СИЗО товарищем.
Страх пахнет всем тем, чего от нас ждут чиновники,
Когда семицветик красят в сплошное серое.
Седая свекровь мешает слезу половником,
Латая на платье дырки СССР-овы.
Кассандра, я знаю правду, но мне — сиренево:
Я, зрячий, теперь нарочно лишаюсь зрения.
Система — всесильна перед Стихотворением.
Система — бессильна перед Стихотворением.
А где-то есть жизнь: студенческая.
Гремучая.
Распятая на плацу под фашистским игом, но
Она и во рву готова лететь и мучиться…
Победа − всегда за тем, чья война проиграна.
7-8 февраля 2014 г.
Письмо римскому недругу
Ты — Полоз.
Железный мощный Родосский Полоз.
Имперский твой Urbi жаждет владеть et orbi.
Я — Голос.
Наивный детский упрямый Голос,
И всё, чем владею, − Библия в нищей торбе.
Ты — Сила.
Большая умная злая сила:
Аттила ракет, жандармов, газетных штампов.
Я — Ссыльный.
Бессильный маленький честный Ссыльный:
Зовут меня Стусом, Бродским и Мандельштамом.
Ты — Боров.
Крутой откормленный жирный Боров.
Но, если приспичит, движешься очень гибко.
Я — Борька,
Нескладный тощий соседский Борька,
И молча стою с потёртой еврейской скрипкой.
Ты — грозный устой Порядка.
Я просто — Совесть.
Обычная Совесть (помнишь, учила мама?)
Убить меня — всё, на что ты, мой друг, способен,
Но, милый, поверь, убить — это очень мало:
Поскольку я — Дух,
А ты, моя радость, − Тело.
Я тел не люблю ещё со времён Нарцисса.
Всё худшее, что ты мог, ту уже мне сделал:
Ты близких моих вербуешь к себе в нацисты.
Так хуле бояться казни? — Прости за маты.
Плохой из меня, наверное, матерщинник.
А завтра твой стражник явится с автоматом −
Везти меня к Стусу в безномерной машине.
Ты — Волк.
Ты — хозяин зэков и автозаков.
Шагает твой Orbis Terrarum в ритме марша.
Я — Зайка.
Смешной, с оторванным ухом, Зайка.
Давай поиграем в «Ну, погоди!»…
Поймаешь?
14 марта 2014 г.
Нация
Их актеров сжигает старик Нерон.
Отпевает их иноков Филофей.
Они ездят теракты смотреть в метро.
Им пока еще можно курить в кафе.
Они рубят врагов, но жалеют лес.
Они мочат в парашах и чтят парад.
А когда в них вселяется мелкий бес, –
Бог уходит под озеро в Китеж-град.
Их земля — широка, как под Крымом степь:
Север клюкву им дарит, а Юг — гранат.
Каждый год им шахидка танцует степ
Из «Норд Оста» под гром боевых гранат.
Их прапредком был дикий залетный гунн –
Тот, который на шкурах ласкал судьбу.
Их родители помнят, что ЦУМ и ГУМ –
Это тот же костюм, но в другом гробу.
Их Татьяна не любит чужой зимы,
Потому что не помнит родной весны.
Они часто болеют.
Они, — как мы,
Потому что и мы, как они, — больны.
Их фарцовщица Лада плывет в ладье,
Как шаманка, — навстречу грибным местам.
Я люблю три процента из их людей –
Тех, в которых не кончился Мандельштам.
Бедный Осип! Он снова бросает сеть,
Видя рыбок-волшебниц на дне пруда…
Я любил бы еще девяносто семь,
Но тогда мне придется его предать.
Вышло так, что в их стаде живет мой брат
(То есть друг, и супруг, и отец, и сын…)
Наш инцест, как шумерский священный брак,
Происходит из мифов седых глубин,
На космической глине миры меся,
Вавилон собирая из тысяч ста…
Но его Византия, его Тянь Ся,
Его Рим — не понятные мне места.
Ведь, когда среди звезд я бреду в бреду,
Зажимая Та Кемет в одной горсти,
Я уверен: его египтяне ждут
Че Гевару, способного их спасти.
Я приду к ним — без танка и без меча,
Повергая оружие в пух и прах:
Они будут плеваться, хрипеть, мычать,
Изгоняя из десен зубовный страх,
Что кормящую руку кусал, как нить
Ариадны, чей факел давно потух…
А когда им удастся меня казнить,
К их Нерону еще раз придет Пастух
Назаретский…
30 апреля 2014 г.
Исповедь Розы
Я — Роза. Супруг мой Ганс — чистокровный арий,
А брат мой — хасид по имени Мордехай.
Брат страшно боится гриппа и слова: «Хайль!», −
Которое Ганс, бывало, толкал в ударе,
А я заминала шутками тот удар
За общим столом,
Накрытом к священной Пасхе:
Ведь Ганс мой — добряк!
Всем сердцем, душой и пахом!
И в нём, несомненно, − тоже Господний дар.
Мой ребе, мы с Гансом верили в добрых фей,
Но сучья война сказалась на каждой твари.
Вчера… Я шепнула Гансу о Бабьем Яре…
А Ганс мне ответил:
«Милая, это — фейк».
Не греет меня с тех пор и горячий чай,
Стал горше лекарства сладкий немецкий штрудель…
Мой Ганс, как ребёнок, спит у меня под грудью, −
И я охраняю хрупкость его плеча.
Но только, учитель, больше мне нет житья.
Я знаю, что грех великий — мечтать погибнуть,
Поэтому я пишу вечерами гимны,
Как письма, вложив их в горлышко соловья.
Хасидские гимны — это особый род
Божественной скорби милого Ханаана…
Я знаю, что Ганс избавится от тумана,
Что это пройдёт…
А что если не пройдёт?
А что если…
Нет, мне боязно − так сказать!
Пойду-ка я лучше в луке зажарю куру.
А вдруг…
К Мордехаю явится Гансов фюрер,
А муж мой, слегка зевнув, отведёт глаза?
4 марта 2014 г.
А Женщина?
Памяти павших в Одессе
А Женщина в платье синем, − как небушко на мольберте
У Клода Моне, − просила:
− НЕ БЕЙТЕ МЕНЯ! НЕ БЕЙТЕ!
У Женщины был сыночек, второй не надевший тапок;
И бил её, нет, не немец, а свой же жандарм гестапо.
Вокруг умирали сосны. Худые, как мачты, сосны.
И город Лубны, сгорая под чёрным военным солнцем,
Вступал в оборвавший нервы, убийственный сорок первый;
Сквозь зубы её, как перлы, текла ротовая пена.
А Женщина в вышиванке, кровавой, как плач трембиты
В гуцульских краях, взывала:
− НЕ БИЙТЕ МЕНЕ! НЕ БИЙТЕ!
У женщины был сыночек — пастух на высокогорье;
И бил её, нет не Мельник, а русский сержант Григорьев.
И гибли кругом смереки. Худые, как жердь, смереки.
И смирный посёлок Жабье, навек потеряв смиренье,
Взывал к партизанам леса, мольфарам и Бодхисаттвам
Карпатским, вступая в адский, запретный пятидесятый.
С тех пор отмотались годы, как выцветшие на дисках
Рязанов и Параджанов,
Но Женщина в джинсах «Diesel»,
Но Женщина в джинсах «Colin’s»,
Но Женщина в джинсах «Wrangler»
Всё так же кричит:
− НЕ БЕЙТЕ! —
Солдатам любого ранга.
Послушайте вы, мужчины, из всех на земле отрядов!
Покуда я жив, я буду орать вам, безбожным гадам:
Вам, красным с бейсбольной битой:
− НЕ БИЙТЕ ІІ! НЕ БИЙТЕ!
Вам, белым на модном «Bentley»:
− НЕ БЕЙТЕ ЕЁ! НЕ БЕЙТЕ!
9 мая 2014 г.
Весна Московская (триада)
1. Руссо
Поезд мчит — и уже граница.
Голоса пассажиров глушит
Липкий ужас перед машиной
Государства
С оскалом льва.
Души сделались, − как граниты:
Я везу в своей сумке − Душу
На обложке с горящей шиной —
Запрещённую, как трава.
Рыщет сыщица проводница,
Усмиряя сухим шипеньем
Тех крестьян, что заполнить бланки
Не умеют, пугаясь «норм».
Руки сделались, − будто спицы…
Я везу в своей сумке − Пенье
О вольтеровском тайном благе
Выпадать из бумажных нор −
К Братству с Равенством.
На таможне
Я дурачу мента на взводе,
В чьей башке мозговое тесто
На казённых пыхтит дрожжах.
− Задержать меня? —
Это можно.
Но запомни, товарищ Швондер:
«Экстремистские» мои тексты
Видит с неба старик Жан-Жак.
Пусть французы − тебе до фени,
Знай, начальник:
Сынок твой, школьник,
Завтра книгу возьмёт в дорогу
И босой пробежит росой…
Не везу я ни бомб, ни денег.
Не мусолю в кальсонах стольник.
Я везу в своей сумке — Бога
С честным, добрым
Лицом Руссо.
2. Софокл
Страна тиранов и соборов.
Берёзкин храм.
Кукушкин крик.
Чужая Родина, с которой
Меня связал родной язык.
Леса сливаются в припадок
Худых стволов, пробивших лёд.
Из заболоченных лопаток
Крылами изморозь растёт.
Чернеют избы на перроне.
Скрипит колодезная тишь.
И я смотрю, как посторонний,
На пирамиды голых крыш.
Страна певцов и казематов,
Где в церкви возле входа в цирк,
Молитвы чередуя с матом,
Купцы проводят экзорцизм.
И Солженицын пишет в личку
Рылееву и Куприну…
Страна — твоя.
А я в ней — лишний.
Я долго здесь не протяну!
Но тихо светится икона.
Встречает маковка зарю…
Над братом плачет Антигона,
Бросая стих в лицо царю.
3. Живаго
На могилке читаю буковки:
«ПАСТЕРНАК».
Зажигаю свечу, стесняясь дрожащих рук.
Прав Шекспир был, сказав, что имя — условный знак:
Как мне звать тебя? −«Брат»?
«Товарищ»? «Учитель»? «Друг»?
А вокруг — тишина. История видит сны,
Будто пледом, укрывшись хвойной хмельной землёй.
С ахмадулинской шеи тонкой, как жердь, сосны
Серебристым кулоном свесился самолёт.
В получасе езды — аресты, психоз, режим.
На Арбате торгуют глянцем любых пород.
Кровь стихов хлещет горлом. Кремль говорит:
− Зажим! −
Но струится сквозь кляп
Мой певчий строптивый рот.
А в сторожке живёт узбечка — почти с чалмой.
Неужели, и вправду, Будда — её кумир?
Роза пахнет… не розой —
Временем и чумой,
В тайных жилках которой зреет весенний пир.
Наш Париж изобрёл древнейший сибирский маг,
Не сумевший послушно вымолвить слово «За!».
У девчонки с Болотной —
Шляпа, как алый мак.
И большие-большие сказочные глаза…
28-31 марта, Москва, Переделкино, Киев.
Позвольте спасти!
Для этой земли я делаю, что могу.
Она же — моя: от Горловки до Карпат.
Я слово «любовь» башкой забиваю в Google,
Поскольку не годен сеять, пахать, копать.
Но мало мне, мало, мало родной травы:
Помимо любви, − ещё существует честь.
Позвольте спасти мне Бродского из Москвы!
Позвольте спасти…
Я знаю, что он там — есть.
На поиск истрачу пол светового дня,
У реинкарнаций будущих взяв кредит.
Я знаю, что он сидит в них и ждёт − меня
(Какой неудачный страшный глагол: «Сидит»).
Я вышибу дверь.
Я справлюсь с чужим замком:
Авось, пронесёт, − и крылья меня спасут.
Я чувствую, что успею, пока зампом
Ещё не открыл для Йосеньки Страшный Суд.
Смешная девчонка вытрет облезлый лак
И ляжет в постель, мальчонке сказав: «Не верь!»
Иуда Синедриону поставит «лайк»
И тридцать рублей утопит в реке Неве.
Но я не хочу, вы слышите? − Не хочу!
Растрачивать душу в душных сетях Сети.
Я чую его,
Я вижу его свечу;
Я слышу, как страж хохочет: «Масон, сиди!»
Сиди очень тихо.
Тише семи холмов.
Единственный смысл темницы — о ней писать.
Иначе тебя услышит сосед хромой,
В котором на генном уровне спит де Сад.
Ну, хочешь, я, как Земфира, его убью?
Ну, хочешь я дам убить себя всем подряд?
Я вырвусь к тебе — разбойником к соловью, −
Неузнанный мой,
Прекрасный вселенский брат!
Для этой земли я делаю, что могу:
Истлев, испарюсь росинками в небосвод
И буду шептать былинками бывших губ:
«Позвольте ему — и Бродский меня спасёт».
3 апреля 2014 г.
Третья щека Пастернака
Сосны вышиты зелёными нитями
В одеялах облаков, солнцем вспененных
И разбитых в золотую щепу…
Я пришла к тебе, Борис Леонидович,
С терпким пением и певчим терпением —
Попросить себе для смены щеку.
Дай мне третью:
Если можно, отлитую
Из металла: те, из кожи, — ободраны,
И на них зияет дырка с душой.
Я пришла к тебе, Борис Леонидович,
В детской юбочке с цветными оборками:
Полюбуйся, как мне в ней хорошо!
Ты витаешь над иными планидами,
Удивляясь башмачкам моим хипстерским,
Что резвятся среди хвой, как щенки…
Я пришла к тебе, Борис Леонидович,
Гениальную усвоить бесхитростность —
Самой детской,
Самой дряхлой щеки.
Знаю точно: с ней изведаю горя я:
Возвращусь к тебе − седая, иссохшая,
Никого за серебро не кляня;
Металлические щёки истории,
Как монетки, что искрятся на солнышке,
Но мониста соберёт малышня.
3 апреля 2014 г.
История одного путешествия
День был погожий — то есть, обычный, серый.
Из пустоты Вселенной планеты вынув,
Шёл человек и нёс на ладони Сердце:
Был он не то, что добрый,
Но весь — навылет.
Так получилось, что пошутили боги
Вечным обманом зрения: век за вехой
Шло само Сердце, −
Хоть и слыло безногим, —
Шло и несло в желудочке человека.
Переплавляясь в месиво цвета мокко,
К стокам текла брусчатка девятым валом.
Взрослые плыть ногами в грязи не могут:
Сердце смогло − ребёночком годовалым.
Сердце плыло вперёд, подминая клумбы;
Сердце пути разгадывало по рунам;
Именно Сердце в море вело Колумба,
В горы — гуцула,
В пламя — Джордано Бруно,
В небо — пророка,
Клёнище — к аневризме,
Янку — на мост,
СашБаша — на подоконник…
А по дороге сердце стучалось в избы
К тем, что лежали в койках, трясясь от колик.
Люди его, естественно, привечали:
Люди ему включали обогреватель,
Люди его поили горячим чаем,
Люди ему стелили свои кровати,
Люди его купали своей мочалкой;
Те, что богаче, даже давали мыло, −
Только одно условие:
Чтоб молчало,
Чтобы оно им правды не говорило.
Чтобы оно не выдало, как за краем
Мирной деревни жгут их рыбачьи лодки;
Как, на морозе брата их раздевая,
Новый нацист суёт ему пулю в глотку.
Сердце просили музыки, − а не ржавчин.
Если ж оно вело себя вдруг иначе,
Сердцу в лицо подчёркнуто громко ржали,
Чтобы не слышно было, как Сердце плачет:
«Лучшая в мире музыка — это шутка.
Лучшее в мире облако — это вата.
Лучшая в мире женщина — проститутка.
Лучшая в мире исповедь — это матом».
Сердце металось.
Сердцу — хотелось в Мекку.
Сердце устало и, распростившись с фальшью,
Сплюнуло из желудочка человека −
Прямо им в борщ…
И чистым умчалось дальше.
1 февраля 2014 г.
ЧЕЛО-ВЕЧНОСТИ FM НЕМОЕ РАДИО
КАК СТАКАНЧИК ВИНА У БРАТИКА
ТАК Я МИЗЕР ПРОШУ У ВЕЧНОСТИ
НИ ФОНЕТИКИ
НИ ГРАММАТИКИ
ЧЕЛО-ВЕЧНОСТИ
ЧЕЛО-ВЕЧНОСТИ
МОЖНО В ХАТАХ ЧТО СКРАЮ ПРЯТАТЬСЯ
МЕЛКИЙ СОР ИЗ СВОИХ ХАЛУП МЕСТИ
И ПО ТЕЛЕКУ КУШАТЬ ПРЯНИКИ
ЧЕЛО-ЗВЕРСТВА
И ЧЕЛО-ГЛУПОСТИ
А НА РАДИО СПЛОШЬ ПОЭЗИЯ
И КРАСИВЕНЬКО ТАК ИЗЛОЖЕНА
ЧТО Ж ПИАРИТЬСЯ ЭТО ВЕСЕЛО
В ЧЕЛО-БЛЯДСТВЕ
И В ЧЕЛО-ПОШЛОСТИ
СКОЛЬКО В ЦЕРКВИ ПОСТАВЯТ СВЕЧЕЧЕК
НА ПРОЩЕННОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
ДАЙ ИМ ГОСПОДИ
ЧЕЛО-ВЕЧНОСТИ
ВЕЧНОЙ ЧЕСТНОСТИ ВОЗНЕСЕНСКОГО
МНЕ ПРОТИВНО ОТ ВАШЕЙ СЫТОСТИ
ВАШЕЙ СОВЕСТИ ГУТТАПЕРЧЕВОЙ
ВАШЕЙ КОМНАТНОЙ ЛИТ-КРАСИВОСТИ
ТАМ ГДЕ БЛИЖНЕГО БЬЮТ ПО ПЕЧЕНИ
Я КРИЧУ В ТИШИНУ И ТЕСНО МНЕ
В НЕБЕ АНГЕЛЫ КРУТЯТ ГАЛИЧА
ПОДАВИТЕСЬ СВОИМИ ТЕКСТАМИ
О ПРИНЦЕССАХ И ПОПУГАЙЧИКАХ
ДОБРЫЙ ДЯДЯ ИГРАЕТ В ГОСПИТАЛЬ
В НЁМ СТУДЕНТИКА ИЗУВЕЧИЛИ
ДАЙ НАМ ГОСПОДИ
ДАЙ НАМ
ГОСПОДИ
ЧЕЛО-ВЕЧНОСТИ
ЧЕ
ЛО
ВЕЧ
НОС
ТИ
2 декабря 2013 г.
Зойка Ливингстон: Прощание с Крымом
Видишь, небо простерлось над морем холщовой рубахой? −
Звёздным бисером гильз в рукавах его вышиты притчи…
Чайку Зойку придумала тройка безбашенных Бахов:
Иоганн, Вознесенский (хоть Бахом он не был) и Ричард.
Чайка Зойка — конечно, не птица, не книга, не фея.
Но умеет по-птичьи, по-русски и даже по-жабьи.
Чайка Зойка летает не в небе, а выше, балдея
От отсутствия воздуха в стреляных лёгочных жабрах.
Но сейчас Чайка Зойка молчит.
Чайка Зойка устала
Воевать с глухотой: глухота слышит всё, кроме правды.
Чайку Зойку прогнали из стаи (точнее, из стада)
За её неспособность порхать под имперским прикладом.
Когда мир озверел и дошёл в истерии до точки,
Веря в гул БТР, а не в хипстерский гул автостопа,
Чайку Зойку покинул любимый, но это — цветочки:
Имя «Зойка» запретным для птиц огласил Севастополь.
Что ж, живи дорогой. Плюйся танком в церковное горе.
Херсонес мой — во мне. Он и стал моей детской победой.
До свидания,
Чайкино,
Чайное,
Черное море!
Я к тебе никогда, никогда, никогда не приеду…
8-9 марта 2014 г.
Мамина
Рано, братец, сдвигаться рюмками,
И мотать спозаранку удочки,
И по барам в обнимку греться…
Видишь Мамину Нежность? −
Хрупкую,
Как осколок звезды на блюдечке
С недосоленным винегретом?
Мы сосали свободу жабрами;
Мы играли в свою Касталию,
Бросив бисер в моря из крови…
Видишь Мамину Юность? −
Жалкую,
Как журнальчик эпохи Сталина
В сундучке у моей свекрови?
По живому придётся вспарывать,
Шевелить пепелище веточкой,
Ветхим ранцем вернуться в школу…
Видишь Мамину Глупость? −
Ярую,
Как бабаи смешной Советчины
По херсонским и крымским сёлам?
А под вечер я выйду из дому,
Как завещано было исстари, −
Подмету за собой окурки…
Видишь Мамину Крепость? —
Издали
Она смотрит, как тает изморось
На моей постмодерной куртке.
Я уйду по болотам. Ботами
Утрамбую пути усталые,
И построю иные храмы,
И увижу страну свободную…
Ну, а ты, брат, в Совке останешься:
Кто-то ж должен остаться с Мамой.
26 февраля 2014 г.
Кто я?
Я — мальчик.
Я сплю, свернувшись в гробу калачиком.
Мне снится футбол. В моей голове — Калашников.
Не вовремя мне, братишки, пришлось расслабиться!
Жаль, девочка-врач в халатике не спасла меня…
Я — девочка-врач.
Я в шею смертельно ранена.
В моём городке по небу летят журавлики
И глушат Wi-Fi, чтоб мама моя не видела,
Как я со своим любимым прощаюсь в Твиттере…
Я — мама.
О фартук вытерев руки мыльные,
Звоню на войну я сыночке по мобильному.
Дитя не берёт! Приедет, − огрею веником!
«Его отпевают», − слышу ответ священника…
Я — батюшка.
Я собор свой открыл под госпиталь
И сам в нём служу медбратом, помилуй Господи!
Слова для души, что чреву — пуд каши гречневой:
За это крестил поэта я, пусть и грешен он…
Я — просто поэт.
Я тоже стою под пулями.
Кишка, хоть тонка, как лирика Ахмадулиной,
Но всё ж не настолько, чтобы бояться красного:
Нужнее стихов сегодня — мешки с лекарствами…
Я — старый аптекарь.
Мне бы — давно на пенсию:
Сидеть и блаженно пялиться в ящик с песнями.
Но кончились бинт, и вата, и маски вроде бы:
Начальник, пришли термальной воды для Родины!
Я — Родина.
Я ребёнок − и сплю калачиком.
Назначенный государством, ко мне палач идёт,
Из недр моих вырыв мрамор себе на логово:
Налоговой сдал налог он, но Богу — Богово.
Я — Бог.
И я тоже − Папа. Сынок Мой Ласковый
У дауна в классе детский отнял Калашников.
Сказал, мол: «Ни-ни!» − и прыгнул без парашютика…
Спи, золотко.
Спи, Мой Мальчик.
Я Воскрешу Тебя.
21 февраля 2014 г.
Москва (Ангелы свободы в розовых гробах)
Я мечу, не целясь. Я шепчу не глядя.
Я гляжу, не щурясь, из-под вспухших век.
Прислонясь к «Таганке», мальчик на тачпаде
Набирает пальцем двадцать первый век.
На подворье храма тачки полицаев
Перекрыли доступ к золоту икон.
Вжавшись в тёмный угол, старый палисадник
Ловит шум эпохи станциями крон.
Опускает вечность денежку в колодец —
Покупает время. Топчется конвой
Там, где жил Высоцкий… И летит Володя
Семиструнной чайкой − над стальной Москвой.
Я встречаю Музу. Музу звать Наташей.
У неё в глазищах — нежность и тоска.
Я чутьём рыбачьим ощущаю: «Наши».
Рыба пахнет свежей кровью рыбака.
Мы с тобой — не сёстры. Мы с тобой — не братья.
Я чужой здесь, детка, как в пустыне кран.
Просто на Арбате седовласый брахман
Воскрешает рагой древний Хиндустан.
Я не сплю седьмые от Исхода сутки.
Разгребая стаи боевых собак,
Я бреду следами Маленьких Присутствий
Ангелов свободы в розовых гробах.
13-14 июня 2014 г.