Сегодня на сцене МДТ – Театра Европы в 400-й раз сыграют «Дядю Ваню» Льва Додина. За 18 лет этот легендарный спектакль не раз показывали в Европе, Азии и Америке. Сменились почти все исполнители ролей, кроме Сергея Курышева, сыгравшего своего героя, Ивана Петровича Войницкого, 400 раз. Жанна Зарецкая решила разобраться, почему спектакли Додина не стареют и чем дядя Ваня отличается от остальных персонажей.
– Спектакль этот, насколько я помню, был сделан за 27 репетиций. Хотя мы все знаем, что это совершенно нетипичный для Льва Абрамовича срок – у него, как известно, спектакли могут вынашиваться и год, и два, и три. А что меняется для артиста, когда в МДТ спектакль рождается быстро?
– Ну это было не подряд 27 репетиций, они были растянуты во времени. А кроме того, правильнее сказать: мы сыграли премьеру после 27 репетиций. А когда спектакль окончательно родился – это вопрос. Потому что через год мы поехали в турне по Англии, по четырем городам. Больше месяца мы там были, и каждый день были репетиции. И потом были репетиции. И совсем недавно у нас была репетиция по вводу, но это, тем не менее, была полноценная репетиция, как у Льва Абрамовича всегда бывает.
– Когда спектакли репетируются долго, то изначально ведь нет никакого распределения ролей. Все собираются, погружаются в какой-то единый круг размышлений, пробуют, показывают, философствуют на основе прочитанной литературы, которая заранее оговаривается. Как было с «Дядей Ваней»? Сразу было понятно, кто кого играет?
– Сразу было понятно только, что Маман будет играть Татьяна Владимировна Щуко. Более-менее было понятно с девочками – Ксенией Раппопорт и Леной Калининой (на момент премьеры – Елена Андреевна и Соня соответственно. – Прим.ТЕАТР.). Да и с мужскими ролями мы довольно быстро определились, хотя мы вот с Петром Семаком в итоге поменялись ролями. У нас был этюдный период, просто он был очень короткий. Не было времени долго находиться в комнате, не позволяли другие спектакли и гастроли. А кроме того, Давид Львович (Боровский. – Прим.ТЕАТР.) уже показал макет свой замечательный, и стало понятно, что режиссер с художником так это всё проработали, что осталось только чему-то научить актеров. В общем, стало очевидно, что спектакль складывается, и нет смысла задерживать премьеру. Но и репетиции, и беседы, которые тоже репетиции, продолжались в Великобритании – в каждом городе перед каждым спектаклем. То есть, пусть так: он родился за 27 репетиций, но воспитание его в этот момент только началось. И спектакль очень изменился с момента премьеры, как и мы все. И продолжает меняться. Все наши размышления над чеховскими смыслами продолжаются, иначе спектакль не жил бы столько лет.
– Еще одна особенность вашего «Дяди Вани» – артистам в нем в момент премьеры было столько лет, сколько Чехов прописал. То есть, Елене Андреевне – Ксении Раппопорот было 27, что в больших государственных театрах случается крайне редко: обычно артисты бывают гораздо старше.
– Мне, например, было тогда гораздо меньше лет, чем дяде Ване: у Чехова ему 47, а мне было 40. А сейчас мне гораздо больше. А Ксюша с Леной тогда выглядели совсем девчонками.
– Вот это дяди Ванино отчаянное «Пропала жизнь» ты бы как определил? Как раннюю старость?
– Нет, там не старость. Там именно ощущение неправильно прожитой жизни, которая могла бы, как ему в тот момент кажется, сложиться совсем иначе. Это именно момент, когда он думает, что мог бы прожить жизнь более… не счастливо, наверное, но более творчески, более осознанно, более продуктивно. Это чувство ведь может возникнуть и в 27, и в 37, и в 57, и так далее. Иванову у Чехова 36 лет. Платонову – 27 лет. А ощущения по сути те же.
– Как тебе кажется: в наши дни дядя Ваня – это кто?
– Да это во многом я и мои друзья.
– А в чем сходство? У чеховских героев были идеалы, которые оказались не состоятельными…
– И у нас были идеалы, которые оказались несостоятельными. И 18 лет назад – столько идет спектакль «Дядя Ваня» на сцене МДТ, и тем более 30 лет назад, когда мы вышли из института, мы были гораздо более оптимистично настроены, чем сейчас.
– Но у вас-то какие-то идеалы сохранились, я полагаю?
– Они сохраняются, да. Проблема в том, что они не реализуются никак. Общество так устроено, страна. И ты сам, конечно, виноват. Там же рефлексия большая и у дяди Вани, и у многих чеховских героев – они же понимают, что сами тоже виноваты. Не то чтобы просто среда заела, хотя среда заедает страшно, но и ты в чем-то виноват.
– Ну вот у Чехова были большие претензии к интеллигенции – к тому, что она не выполнила своей миссии, не совершила каких-то поступков радикальных, где-то сдала позиции, в чем-то важном не приняла участия. Эта тема потом сильно прозвучала в чеховских спектаклях Товстоногова, у которого были претензии к интеллигенции уже его поколения. У вас нет таких ощущений – у вас как у команды и у тебя лично?
– Мне неудобно о себе говорить, выполнил я что-то или не выполнил. Занимайся своим делом, неси свой крест и веруй. Это слова Чехова, пусть и отданные Нине Заречной. И сам Чехов жил так. Вот Чехов был интеллигент, хотя и критиковал и интеллигенцию, и себя, кстати, тоже. Смотря, о какой интеллигенции мы говорим. Вот Сахаров – интеллигент. Если по высшим критериям, интеллигенция выполняла свою задачу и выполняет её.
– То есть, финал «Дяди Вани», когда он садится за стол и начинает писать счета – он говорит об этом, о выполняемом/выполненном долге?
– Он ни о чем не говорит. Мы не знаем, что с дядей Ваней будет дальше. Мы видим очень конкретный кусок жизни. Ну да, скорее всего он будет сидеть со своей племянницей и заниматься, между прочим, очень важным делом: сельским хозяйством. Будет кормить нескольких человек. Без всякого пафоса и подвигов. Хотя это и есть подвиг, на самом деле. Каждый день заниматься хорошим делом – это подвиг. Остановил поезд перед разрушенными путями – молодец, слава богу! Это подвиг, да! Но если бы каждый непрерывно и честно делал своё дело, эти пути не были бы разрушены. У Мамардашвили и еще ряда философов есть эта мысль: надо каждый день делать из себя человека, тогда, может, к концу жизни окажется, что ты им был. А не так что ты родился – и уже человек, и им останешься. Нет, животное довольно быстро проявляется.
– Давай о партнерах поговорим. В этом спектакле по разным причинам сменились, как я понимаю, все исполнители кроме тебя?
– Нет, не все. Не часто, но играет Ксения. С ней в паре Елену Андреевну играла Ира Тычинина, и совсем недавно в этой роли в спектакль вошла Лиза Боярская. И продолжает играть – опять же, не каждый спектакль – Игорь Юрьевич Иванов, который на премьере играл профессора Серебрякова. Да, еще совсем недавно по очень серьезным обстоятельствам – из-за болезни артиста – свою роль Вафли сыграл Саша Завьялов, хотя он в театре уже не работает. Ну и раз уже мы заговорили о партнерах, я хочу поблагодарить всех трех исполнительниц роли Маман: Татьяну Владимировну Щуко, который, увы, уже нет с нами, Татьяну Борисовну Шестакову и Наталью Акимову.
– Мне кажется, что спектакль довольно ощутимо изменился, когда вместо Петра Семака роль Астрова стал играть Игорь Черневич. Ты бы мог как-то эти перемены сформулировать – на взгляд изнутри?
– Да просто другие отношения совсем. Хотя направление действия, сюжета все равно примерно то же. Я и Петра Михайловича, и Игоря знаю с 1985 года. Так что тут еще и жизненные отношения накладываются. Очень много нюансов поменялось с приходом Лизы, которая для нас с Игорем – совсем молодой человек. Я ее помню почти ребенком – ходил на зачеты на их курс. И это обстоятельство – оно очень тебе помогает допонять какие-то вещи, иначе на многое посмотреть.
– А с кем больше мужское соперничество у дяди Вани – с Астровым – Семаком или с Астровым – Черневичем?
– Да нет там соперничества. Про другое спектакль.
– Ну они оба любят одну женщину. То есть, любят или не любят – это можно обсуждать, но сильно интересуются. Оба. Как это еще назвать, как ни соперничество?
– Это тебе лучше знать как критику. Ну пускай это будет соперничество, но история не про то. Ну нравится она им, да, но важно, как это развивается, в какую неожиданную пошлую ситуацию попадают все трое.
– Понятно, что это не про любовный треугольник история. Тем не менее, появление красивой женщины катализирует все процессы.
– Безусловно. Но я бы всё-таки сказал, что появление профессора, прежде всего. Для дяди Вани, во всяком случае. Бог спустился и оказался не богом. Но при этом, правда, имеет рядом богиню. Так что соперничество у дяди Вани уж скорее с профессором, а не с Астровым.
– А дружба доктора Астрова и дяди Вани – она на чем держится? Там же эти их близкие отношения очень важны, потому что оба – люди бесконечно одинокие, и вокруг по большей части – глупость и мещанство.
– Они – люди одного круга. Если возвращаться к терминам, это два интеллигента, которые занимаются делом. Без всякого выпендрёжа. Астров – единственный человек, который ездит по уезду и лечит людей. Это ситуация абсолютно современная, кстати, при нашей оптимизации медицины. А дядя Ваня со своей матерью – они же, кроме прочего, фактически были научными секретарями у профессора. Ни много ни мало. Переводили книги, делали сноски и примечания. Ну, ты это лучше меня знаешь, что требуется для научных работ. Тут нужно знать не меньше профессора. Это не значит, что ты сам можешь научный труд написать, но знать надо не меньше, чем тот, кому ты помогаешь. Это огромная работа в течение 25 лет, что постоянно повторяется в спектакле.
– Что отличает дядю Ваню от других людей его круга?
– Пожалуй, что сочувствие людям. Мы это особенно не разбирали, и публика, наверное, об этом не задумывается, но вот так вот содержать еще одного человека – Вафлю – это что такое, как ни сочувствие? А это, между прочим, деньги: стол, какая-то комната и так далее. Воспитанием племянницы дядя Ваня занимается – сестры нет уже 10 или 11 лет, и племяннице Соне он – и учитель, и отец, и мать. У него есть нравственные принципы.
– Так как ты его описываешь и играешь – это человек с огромной ответственностью перед окружающими. Мне кажется, что это слово не менее важно. И это то, чего сейчас не хватает катастрофически.
– Да, перед окружающими. Да и у Астрова это чувство колоссально развито. Он занимается лесами. Кто из людей сейчас, да и тогда, верит, что можно что-то изменить, сажая леса? А этот верит. И переживает, что у него пациент погиб под хлороформом.
– А вот эти чеховские «чудаки», как определяет Астров себя и дядю Ваню – это кто по-твоему?
– Это и есть интеллигенты. Потому что непонятно, зачем они делают то, что делают. Денег они за это не получают. Славы не получают. А на самом деле на них держится жизнь страны. Это те, кто на самом деле любят свою родину, если говорить высокими словами, хотя сами они этих слов никогда, конечно, не произносят и вообще таким анализом не занимаются.
– В течение этих 18 лет, пока идет спектакль, и пока мы все постепенно разочаровывались в идеалах, менялись как-то реакции зала, его восприятие текста – или это сюжет надвременной?
– Это что-то надвременное, ты правильно сказала. И отношения мужчин и женщин, о которых мы говорили – они из этого разряда. Там же и у Сони еще жизнь очень богатая на переживания в этом смысле. А что касается перемен в восприятии публики, сейчас людям гораздо больше стало ясно про куплю-продажу имения. Зал вдруг начал понимать, что такое сдавать в аренду, что такое купить и остаться в долгах. Дядя Ваня отрабатывает долги в течение десяти лет. И еще посылает деньги профессору. Как они при этом жили? Ну не впроголодь, наверное, но и не шиковали уж точно. Ну и многое там понятно практически каждому. Это «пропала жизнь» – оно всех касается, так или иначе. Там же все не удовлетворены. Кто-то стоит на пороге старости. А молодые люди вроде бы только начинают жизнь, но им непонятно, что дальше.
– А в Европе реакции зрителей отличаются от российских? В Америке?
– В Америке смеются больше всего. Они расслаблены – и они смеются. Они чувствуют юмор лучше нас – не в силу того, что они умнее или смешливее, а потому что они свободнее и потому более восприимчивы. Конечно, когда речь заходит о продаже имения, это тяжело, но там при этом столько юмора в этой сцене! Конечно, этот юмор нельзя форсировать, продавливать, но его там столько! В Гонконге была интересная реакция. Там, видимо, на сцене не принято целоваться. И когда целовались Астров и Елена Андреевна в зале делали вот так: «А! А!» – и прикрывали рот ладонями. Принимали при этом замечательно. Я не знаю, что там может быть непонятного? Куда бы мы «Дядю Ваню» ни возили – Англия, Франция, Бельгия, Польша, Румыния, Америка, Австралия, Корея Южная, – это понимание зала, оно же везде чувствуется.
– А сейчас есть ощущение, что ты дядю Ваню в чем-то перерос, что-то больше стал понимать, чем он?
– Нет, ничего такого нет. Убежден, что дядя Ваня понимает еще и побольше меня сегодняшнего. Вообще до таких героев актеру всегда расти и расти. Благодаря им многое открываешь. Но это не само собой происходит, надо постоянно в себе что-то будоражить. А если этот процесс прекращается, надо спектакль закрывать. Но в спектаклях Льва Абрамовича это познание себя и мира всеми, кто в нём участвует, продолжается годами, поэтому и спектакли так долго живут. Это еще и вопрос того, что пьеса Чехова – неисчерпаемая. Бывают же такие пьесы, которые сезон играешь – и чувствуешь, что уже достаточно.
Я не люблю смотреть спектакли в записи. Особенно те, где я участвовал. Мне кажется: ну всё не так! Даже если говорят, что неплохо снято. Но вот я недавно посмотрел в записи «Клаустрофобию». Современный спектакль абсолютно! А когда спектакль шел в МДТ, кому-то казалось – конечно, не Льву Абрамовичу и не нам, – что всё это уходит в прошлое.
– Сорокина сейчас вообще ставят всё больше, и он, наоборот, становится всё актуальнее.
– Ну в «Клаустрофобии» не только Сорокин, там и Улицкая, и Ерофеев. И никуда они не ушли. Также как Гроссман. Мне Валерий Николаевич Галендеев сказал, что на последней «Жизни и судьбе» он сидел в зале и зрители смотрели совсем по-другому. Это не значит, что раньше плохо смотрели. Просто сегодня люди стали вдруг совмещать свою жизнь с той, которую они видят на сцене, а не говорить, что этот ГУЛАГ, репрессии мы уже прошли, и это никогда не повторится.
– «Жизнь и судьба», в этом смысле – феноменальный спектакль: он на премьере воспринимался как ликбез о прошлом, которое ни в коем случае нельзя забывать. А сейчас смотришь и понимаешь, что это – пророчество, что это про наше ближайшее будущее, как ни страшно это сознавать.
– Ну вот именно поэтому прошлое и надо изучать. А не делать этого – значит, проявлять преступную безответственность по отношению к жизни своей и своих детей.
– Звучит прямо как текст в защиту «Мемориала». Ты же знаешь, что Петрушевская отказалась от звания лауреата госпремии из-за угроз со стороны властей закрыть «Мемориал»?
– Знаю, естественно.
– Меня всегда поражало в вашем театре, что тут все до единого артисты читают газеты и в курсе всех последних политических событий, про которые пишет свободная пресса.
– И несвободную прессу тоже нелишне иногда почитать. Мозги быстро встают на место.
– У тебя прямо актерская тема складывается: дядя Ваня, физик Штрум в «Жизни и судьбе», доктор Стокман – все они «несут свой крест и веруют», все берут на себя – раз уж мы в этой беседе позволяем себе некоторый пафос – груз ответственности. Ты сам ощущаешь, что тянешь этот груз, ты, артист Сергей Курышев? Насколько тебе это тяжело?
– Я ничего не тяну. Мне дают интересные роли, а я пытаюсь их играть – и это непросто, потому что надо же не только их понять, но и как-то передать это свое понимание людям в зале. И когда режиссер дает возможность высказать мысли этих людей – дяди Вани, Штрума, доктора Стокмана, – я ему страшно благодарен. И тут на тебе как на артисте, естественно, лежит ответственность, потому что ты должен эти мысли высказать как можно интереснее на сегодняшний момент. Это тяжело как… я не очень люблю слово «работа» в приложении к нашим репетициям, но это работа, не самая легкая.
– Тебе бывает страшно?
– Да, конечно.
– А комедию тебе никогда не хотелось сыграть? Подурачиться на сцене?
– А назови такую комедию, где можно было бы дурачиться и особо не думать. Только хорошую.
– «Двенадцатая ночь».
– «Двенадцатая ночь» – это очень серьезная вещь, очень умная, там смыслов столько! Но это комедия, да. Ну не сыграл пока. Может быть, всё еще впереди.