В уходящем году издательство «Новое литературное обозрение» выпустило книгу «Курс: Разговоры со студентами» – запись занятий Дмитрия Крымова с его последним ГИТИСовским курсом, расшифровку пандемийных бесед в зуме с будущими театральными художниками. С разрешения издательства ТЕАТРЪ публикует отрывок из книги.
Студенты названы в книге только по именам: Катя, Маруся, Петя, Мартын, Варя, Мика, Ляля, Нина, Аня, Валя, Арина. Иногда они становятся активными участниками диалога или общей дискуссии; иногда главы, по сути, являются монологом их мастера – но в широком смысле каждая из них оказывается диалогом: с русскими классиками, о которых по большей части идёт речь, с отечественной и мировой культурой, историей, с театром прошлого и настоящего.
Это максимально пристрастный взгляд режиссёра и – прежде всего – художника на искусство и тех, кто его создавал и продолжает создавать. Ещё – это возможность увидеть то, что называется «творческой лабораторией», попробовать понять образ мысли и способ восприятия мира, который присущ человеку такой необычной профессии вообще и самому Дмитрию Крымову в частности. Умение смотреть и переводить увиденное на язык театра – вероятно, единственное, чему можно научить студента-сценографа, не разрушая его индивидуальность. Но, конечно, ретроспективно книга «Курс» интересна ещё и тем, кто видел последние российские спектакли Крымова. На момент пандемийных занятий многие из них ещё не были поставлены, а некоторые – даже не были задуманы. Но будущие постановки уже проступают в этих беседах, их образы, мысли, авторы и герои – от Пушкина до Михоэлса – появляются на страницах книги. И, наконец, интересна и важна сама попытка зафиксировать в виде текста тот «птичий язык», на котором обсуждались выполненные студентами работы. Их замыслы, цепочки ассоциаций, своеобразный словесный инструментарий.
Чтобы дать некоторое представление об этой книге, достаточно перечислить некоторые названия глав: «Петя. Восход»; «С Марусей. О правде»; «Мартын. Барокко»; «Зачем?»; «Катя. Пушкин. Сочувствие»; «Варя. Хармс»; «Булгаков с Гоголем в четыре руки»; «Тургенев. Варианты игр»; «О Буткевиче. Маруся. Мандельштам». С любезного разрешения «Нового литературного обозрения» мы полностью публикуем одну из последних глав – «Платонов». О том, что может быть общего у Мамаева кургана, прозы Толстого, «идущих фламинго», верований жителей Бали, Мавзолея, паровоза и, собственно, художественного мира Андрея Платонова. И о том, как всё это превратить именно в театр.
Рисунок Варвары Бабошиной © «Новое литературное обозрение»
ПЛАТОНОВ
Крымов. Так… Платонов… Что это — Мамаев курган? Статуя в лесах… А в чём игра? «Оживание заброшенного памятника в светлом будущем»? Как бы освобождение статуи от вот этих лесов, да? Оживание статуи? А «светлое будущее» — это сейчас, что ли? Или это люди будущего? А, она сама освобождается… Ой, путаница, Ляль…
Во-первых, по поводу статуи. Тебе не кажется, что эта статуя про прошлое, а не про будущее? Это же Мамаев курган. То есть это про прошлое — это не статуя, которая про будущее говорит. Это памятник не человеку, памятник какому-то символу… У Платонова, правда, есть такие рассказы про какие-то космические дела, он же тоже был шизанутый на эту тему, какие-то вихри межпланетные там бывают, что-то очень такое космическое, как будто это фильм Кубрика… Ты уверена, что именно это надо оживлять?
Но тут у меня возникает второй момент. Это же перформанс, или как это ни назвать, но это без человека… Можно, конечно, сделать такую штуку, вернее, предположить, что можно сделать… На компьютере или как-то миллионы потратить, чтобы я заворожённо смотрел, как она освобождается… Тогда у меня вопрос всё-таки. Я знаю ответ, но я хочу, чтобы ты сама почувствовала… Знаешь, есть такой художник Гёббельс[1], художник и режиссёр, он делает такие бессловесные спектакли, без людей, там рояли что-то такое играют, пианино играют, что-то движется, вода булькает… Я без юмора, без иронии хочу это сказать, хотя я к этому отношусь иронично. Хотя он известный художник, и всё… Вот Вера Мартынова[2] показывала его работу в «Новом пространстве» Театра наций. Ну, мы там сидели час или полтора и смотрели, как вода капает, как лучики что-то там… Не уйдёшь, потому что он сидел рядом. Ну, так как-то… Модно, я бы так сказал. Ты рассказываешь историю оживления скульптуры без актёра. Наверное, это можно смотреть долго, но это не предмет нашего изыскания. Можно? Можно… Но я бы хотел попросить… Я прошу — значит, я требую, помните, как у Цветаевой? Я хочу, чтобы то, что мы делаем, помогло случиться спектаклю живому, с актёрами… Считай, что то, что ты сделала, ты это уже сделала. Дальше вопрос техники и нахождения денег и фирмы, которая делает эти надувные штуки, и места, где ты это поставишь. Тебе режиссёр не нужен для этого. Это авторская вещь… Как Христо[3] запаковывает остров, и ему никакой режиссёр не нужен. Ты можешь оживлять разные статуи… Статую Свободы ты можешь оживить… Ну, знаешь, это же бывают такие перформеры очень известные — оживление памятников. Мальчик писающий — толпа соберётся смотреть! Представляешь, пионеры все эти тридцатых годов, вдруг все ожили и все писают. Такой значительный хеппенинг, понимаешь, может быть. Платонов ли это? Да. Я бы сказал, да. Отчасти…
Рисунок Варвары Бабошиной © «Новое литературное обозрение»
Заковали, всех заковали, Пушкина заковали, это такая традиция… С мертвецами великими, живыми при жизни… Как муравьи, они обсаживают великих людей, память о них, заковывая их в традиции, в школьное обучение. Статуя жуткая, в общем-то, жуткая, она, так сказать, имперская, Третий Рим такой… А если ты читала, что там было, на этом Мамаевом кургане, что там было… Вот возьми книжку, почитай «Жизнь и судьба»[4], там есть про Сталинград кусок огромный. Я не знаю, это же бойня, это страшно, это страшно просто. А там — люди. Вот я сейчас Толстого читаю, «Хаджи-Мурата», какие-то передвижения, массы солдат… и вдруг солдата убили ни за что ни про что, он только что шутил, и как шальная пуля попала ему в живот, и как он умирает и просит свечку, пальцы не гнутся, вот он держит свечку и умирает, и всем как-то неловко, что он умер, и пишут письмо его родителям и как его родители где-то в деревне получают письмо… Вот чем Толстой велик, он и царя, понимаешь ли, видит, и какую-то семью в деревне видит… А тебе не кажется, например, — я вот подумал, когда ты первую свою почеркушку с Лениным принесла, — тебе не кажется, что было бы забавно сделать такую игру: сделать много разных ворот и надо протащить огромный памятник Ленину через все эти ворота. Зачем — никто не знает. Это и есть коммунизм. Это и есть коммунизм, это и есть построение коммунизма. Надо протащить, придумать как, через каждые ворота — триумфальные, футбольные, ещё какие-то… Протаскивать по-разному, может быть, его придется распилить на некоторые части, а потом собрать, а в следующие ворота он не пролезает и, может быть, ему нужно приделать крылья, чтобы он, не знаю, как стрекоза пролетел… Или там, не знаю, какие-то машины пригнать сюда, десятки человек этим занимаются. Одновременно идут какие-то тексты, идёт какое-то развитие сюжета, если надо… Но они занимаются в это время построением коммунизма, который физиологизирован в этой никому не нужной, жестокой, дурацкой, дорогой игре: протащить памятник Ленину через ворота, через которые протащить его нельзя — это и есть сюжет. Протащить нельзя — это очевидно, а они протаскивают…
Мне кажется, что пафос на пафос — это будет фига с маслом, а не смысл. Вот когда у Платонова какие-то вещи серьёзные о мировом счастье, и вдруг там будет рушиться памятник Родине-матери, то немножко это пафос на пафос. А когда это практическая деятельность: надо чистить паровоз, надо обтирать его тряпочкой, чтобы он блестел, надо подкидывать уголь и надо прогнать того, кто не умеет это делать или плохо тряпочкой протирает, и протереть это самому, ведь на паровозе можно приехать в коммунизм. В этой конкретности всё дело… Или орошение, или какое-то море нужно перенести из одного места в другое… Все верят, что тогда будет счастье. Вот как море переносят в другое место? Как море перенести в пустыню? Если можно было бы придумать театральный эквивалент этой глупости… Вот в советские годы была такая идея, где-то, наверное, в шестидесятых годах, повернуть сибирские реки вспять, чтобы они не так шли, а наоборот. Это ради чего-то было придумано. Тогда энергии будет больше? Или они вливаться будут в Казахстан, не знаю… Но что-то будет хорошее. Счастье будет…
То есть какие-то практические способы для достижения всемирного счастья. Протащи Ленина, и будет счастье… Протащить невозможно, и счастье невозможно, и коммунизм невозможно построить… Но на самом деле — азартно. Вот протащи, вот через двенадцать протащил, через тринадцатую не протащишь. Просто так построено, что нельзя. Коммунизм отменяется, будут Олимпийские игры. В восьмидесятом году была такая шутка, потому что при Хрущёве было, что в восьмидесятом году люди будут жить при коммунизме. А в восьмидесятом году были Олимпийские игры, и была шутка, что вместо объявленного коммунизма будут Олимпийские игры.
Коммунизм — это когда всё будет цветное и хорошо. Вот начистить все детали паровоза нужно для того, чтобы приехать в коммунизм… Начистить детали паровоза — это есть алхимия. Оросить все земли, сделать паровую машину и — вперёд. Вот он, коммунизм уже близок… Такая азартная и жестокая игра. Можно кого-то и задавить, и похоронить здесь, и гроб какой-то сделать деревянный, и положить туда этого покойника, и продолжать протаскивать… И вдруг какие-то птицы пролетели, у него «Джан», помнишь, это птица, которая летит над раненым, и он стреляет в неё снизу. Какие-то птицы прилетели, вдруг какие-то странные птицы, фламинго пошли вереницей здесь почему-то. Что, фламинго уже пошли? То ли это Африка, то ли это рай, то ли коммунизм уже близко? Слушайте, фламинго уже пошли… Ведь какой же коммунизм без фламинго? Вот фламинго пошли… Мы с Инной в больнице были — там показывают такие психоделические картины животных, ну, пока я её ждал, я сидел, смотрел — фламинго идут там, сто, двести, пятьсот… Пятьсот фламинго идут в ногу по воде! Красота, это просто коммунизм… Вот ещё шаг, и будет коммунизм… Идущие фламинго. А эти Ленина протаскивают. Тут какая-то ирония… На Платонова, мне кажется, не надо давить… Ты прислушайся к себе, потому что есть Платонов, есть ты. Я сторонний наблюдатель и оценщик. Но тут важна тонкость подхода. Как Гоголя нужно себе присвоить, так и на Платонове надо покачаться и подпрыгнуть. Смотреть я буду на прыжок. Но оттолкнуться надо от Платонова. Я смотрю, как ты прыгаешь по поводу Платонова.
Рисунок Петра Вознесенского © «Новое литературное обозрение»
А Платонов — это такая больная вещь, которая у меня очень сильно расчёсана. Очень сильно… У меня есть набор чувств по этому поводу, и я бы не хотел, чтобы ты делала так же. Не дай бог, не надо… Но чтобы ты это знала… У тебя их меньше, этих чувств, просто потому, что ты меньше об этом думала. Чтобы ты это знала, чтобы ты не оставляла комки земли, как бы, ну, типа я уже распахала, всё, пора сеять. Не пора… Не пора… Надо каждый, каждый комок, нам нужно каждый кусок земли — вот так вот разрыхлить.
Он не просто хотел убить буржуазию, а ради светлого будущего. И он очень на самом деле жалел человека. Когда я узнал, что он призывал убить буржуазию, это было для меня какое-то открытие нелогичное: как этот человек — страдающий, гонимый и умирающий из-за того, что он сына, больного туберкулёзом, поцеловал, сына, который сидел, — как он ошибся! Сам-то он писал про страдающих людей, каких-то страдающих неандертальских детей, которые вот именно что-то куда-то протаскивают, веря, что это путь в коммунизм. А коммунизм для них — это значит выбраться из этой грязи, где они живут. Значит, надо паровоз почистить, и он пойдёт, и он повезёт нас… Я недавно читал, что Ленин и компания, когда они делали переворот, они, вообще думали, что, если убить кулаков в деревне, всё само получится, всё само пойдёт… Что продукты как-то окажутся в городе, что крестьяне, конечно же, будут делиться своим хлебом… Когда они не стали делиться, были организованы эти страшные отряды, которые изымали хлеб. Это не было придумано заранее, что будут изымать. У них была идея, что всё само получится. А само не получилось…
Игра по поводу… Игра на основании собственных чувств… Тебе надо разобраться в своих чувствах и придумать игру. Никуда здесь в сторону не слезешь, никуда. Всё просто, как подземный переход. Вошёл — надо выйти на другой стороне, там нет ответвлений… Надо понять писателя, понять, чем он тебе дорог. Ну ладно, если тебе дорого, что он жестокий, делай, что он жестокий. В конечном счёте это ты, а не я. Делай, что он жестокий. Но игру ты обязана сделать, понимаешь? Если ты не сделаешь игру, люди уйдут. Если ты сделаешь игру не такую, как мне кажется, — это ты имеешь право. Только пока ты учишься, мне хочется сказать: Лялечка, подумай, какую игру ты хочешь сделать. Во-первых, научись её делать, а во-вторых, подумай какую… Потому что я должен во время этой игры сопереживать людям, как мне кажется. Как мне кажется…
Рисунок Петра Вознесенского © «Новое литературное обозрение»
А представляешь, кстати, как можно сопереживать памятнику Ленину, который протаскивают? Ведь как на Бали в Индонезии, ведь там, знаешь, своих богов кормят, их одевают, им каждый день меняют блюдечки, там около этих богов всё заляпано этой едой, которую вываливают, и тут же ставятся новые блюдечки на следующий день. Они должны есть свежее… Можно же кормить эту статую, понимаешь? И в праздники его можно одевать, красить, мыть… Ты видела, как Ленина моют в Мавзолее? Посмотри в Ютьюбе, набери «Ленин. Мавзолей», и тебе там покажут, как этот труп чудовищный коричневого цвета моют в ванне два человека. Так можно мыть статую, протаскивая её в светлое будущее, как нитку в иголку… Это же, знаешь, когда люди подслеповатые… то начинается… Это ещё в Библии, между прочим, сказано, что богатый не войдёт в рай, как верблюд не войдёт в игольное ушко… То есть, вообще, продевание нитки в иголку, верблюда в игольное ушко и, кстати, Ленина в эти ворота твои — это какое-то библейское языческое действие или раннехристианское. Вот просунь верблюда в игольное ушко, и ты войдёшь в рай. Просунь статую в ворота — и ты попадёшь в рай. Ну не просовывается. Ну просунь. Там рай, уже фламинго идут, понимаешь? Вообще, в этом смысле жители Бали, они чем-то похожи на платоновских героев — они кормят своих богов, они буквально их кормят, они верят. Это блюдечки такие специальные, и в них каждое утро кладут новое — они должны есть. Их не смущает, что еда не тронута. У них самих халупы такие страшные типа шалашей, а около каждого дома стоит домик бога, и он сделан очень хорошо, он почти такого же размера, как шалаш, где они живут, немного меньше, но он сделан тщательно, покрашен… Вот это и есть герои Платонова — это вера, это материализованная вера. Вот если эту материализацию веры превратить в игру, ты — король! Вообще, если мы вот сейчас за час разговора дошли до этого… Материализация веры. Игра, которая стоит жизни многим людям и героям Платонова тоже. Они верят в это… В одном его рассказе анархист спрашивает героя: «Ты коммунист, что ль?» — «Коммунист». Он говорит: «Дело твоё: каждому царства хочется». Потрясающие слова! Представляешь, он говорит: «Ну что ж такое, каждому царствия хочется… Мы — вход через анархию, а ты — через коммунизм. Уважаю». Тем более, единственный человек, которого он расстреливал и который не обмочился, был коммунист. И он рассказывал про это с уважением: это единственный человек, у кого бельё было чистое, остальных хоть в сортир води сначала. Практически, очень практически… Ляль, понятно, нет? (Пауза.) Ну что, ещё кого-нибудь, да? Нина, ты готова?
Нина. Я, честно говоря, не очень готова…
Крымов. Не очень готова? И тебе стыдно?
Нина. Да.
Крымов. Хорошо. Запомни этот день… Так и будем говорить: а помнишь 21 мая?..
Ребят, вот послушайте. Если вы воспримете серьёзно то, что сегодня я вам говорил… Я не пришёл к вам со своими идеями по поводу Платонова, по поводу Гоголя или по поводу чего-то ещё. Я, основываясь на ваших предложениях или полупредложениях, сквозящих как-то за ворохом чего-то другого, я пытаюсь вытащить какие-то общие темы. Если вы это воспримете как базу, с помощью которой надо думать, — хорошо. Как систему Станиславского: если ты не можешь выйти сразу и сыграть Гамлета, давай разберём обстоятельства по системе. Давайте обстоятельства разберём и препятствия, которые испытывает Гамлет, сквозное действие, сверхзадачу… Это есть помощники, вот всё, о чём мы с вами говорим, — это помощники, системные помощники для работы. Плавать всё равно вы должны сами. Но чтобы не чувствовать себя в открытом море потерпевшими кораблекрушение, я хочу вам сказать: да, корабль разнесло, и осколки плавают рядом, но можно уцепиться, можно уцепиться за один, вот за этот, подплыть к другому, потом к третьему, и так с вертолёта вас заметят. Или сами вы отдохнёте, испуг пройдёт, и вы доплывёте до берега. А там и фламинго недалеко…
Крымов Д. Курс: Разговоры со студентами / Дмитрий Крымов. М.: Новое литературное обозрение, 2023.
Рисунок Арины Клепарской © «Новое литературное обозрение»
[1] Хайнер Гёббельс – режиссёр, композитор, театровед, музыкант и педагог. Во многих спектаклях Гёббельса предметная среда становится полноправным «действующим лицом», а в легендарной постановке «Вещи Штифтера» – единственным. В Новом пространстве Театра Наций в 2017 году была представлена инсталляция «GENKO-AN 107031 (Moscow, 2017)» для видео, 8-канального звука, воды и волновой машины.
[2] Художница, сценограф, куратор, ученица Дмитрия Крымова Вера Мартынов. Крымов называет её Мартыновой, но с 2016 года художница переменила окончание фамилии и стала Верой Мартынов. Позднее, в интервью порталу Sobaka.ru, она объясняла это так: «Она <буква “а” на конце> буквально отвалилась от фамилии при монтаже вывески на одной из выставок. И все сказали: так лучше».
[3] Христо Явашев – американский художник болгарского происхождения. Вместе с женой Жанной-Клод де Гийебон прославился масштабными проектами по «упаковыванию пространств». В числе работ – «Обёрнутый Рейхстаг. Берлин», «Обёрнутый Пон-Нёф. Париж» и «Окружённые острова. Бискайский залив. Большой Майами. Флорида» (искусственные острова были обёрнуты тканью).
[4] «Жизнь и судьба» – роман-эпопея Василия Гроссмана о событиях Великой Отечественной войны. Написан в период оттепели, впервые опубликован в годы перестройки. Книга носит резко антисталинистский характер, в ней проводятся некоторые параллели между гитлеровским нацизмом и сталинским режимом.