О Шифферсе

Проблема Шифферса заключалась в том, что он был талантливее всех. И красивее. У него было удивительно ясное лицо, рядом с которым лица других людей всегда казались немного «не в фокусе», сильная воля, глубокий быстрый ум. Представьте себе соревнование по спринту и бегуна, который приближается к финишу, в то время как остальные только разгибаются из положения низкого старта. Кроме того, он не боялся смерти, а стало быть, не боялся ничего. Или, правильнее сказать, никого.

С момента нашего знакомства прошло более сорока лет, и за все эти годы я не встречал человека собраннее и ответственнее за свои слова и поступки.

Евгений Львович Шифферс — ровесник моих родителей. Он родился в 1934 году. После школы поступил в МГУ на факультет журналистики, но вынужден был бросить учебу из-за нищеты, в которой оказалась семья — постановление ЦК ВКП(б) «О репертуарах драматических театров и о мерах по его улучшению» объявляло его отца, переводчика английской и американской литературы, космополитом и фактически лишало источника заработка. Е. Л. идет в армию. Шифферс в армии — вспыльчивый смельчак с авантюрной жилкой. Такой образ возникает из всех известных мне историй. В это легко поверить. В 1956 году в составе советских войск он попал в Венгрию, был ранен. Служба в армии закончилась.

Спустя пару лет после увольнения из армии Е. Л. поступил в Ленинградский государственный институт театра, музыки и кино. Еще студентом поставил несколько спектаклей («Антигону» Жана Ануя, «Ромео и Джульетту» Шекспира, «Сотворившую чудо» Уильяма Гибсона и др.), взорвавших, по свидетельству очевидцев, театральную жизнь Ленинграда. К сожалению, не осталось видеозаписи ни одного спектакля.

О Шифферсе-режиссере я читал восторженные отзывы актеров Юлиана Панича, Ольги Волковой, Валерия Золотухина и др. Известно восхищенно-нежное отношение к нему Сергея Юрского, Отара Иоселиани, Алексея Петренко. (Между прочим, для меня вне сомнений, что замечательная актерская техника Петренко — интонационная и пластическая — сформировалась под влиянием Е. Л.) Все, знавшие Шифферса по Ленинграду, вспоминают его уникальную «энергетику», особенную систему работы с актером, говорят о том, что он фактически совершил революцию в языке театра, по крайней мере, сделал театру внятно новое предложение.

Как известно, в СССР к художнику относились уважительно, во всяком случае, неравнодушно. На Шифферса и его «предложение» обратили внимание: специальным постановлением (еще одно постановление!) бюро Ленинградского обкома партии его театральная деятельность была осуждена. Так же как впоследствии его работа в кино. Сделанный Шифферсом фильм «Первороссияне» (1967) после «обсуждения» на худсовете был запрещен к прокату и положен на полку.

Лариса Данилина в фильме «Первороссияне», реж. А. Иванов, Е. Шифферс, 1967
Лариса Данилина в фильме «Первороссияне», реж. А. Иванов, Е. Шифферс, 1967

В том же 1967 году Шифферс перебирается в Москву. А в 1969 году переезжает в только что построенный дом 3, корпус 1, по улице 26 Бакинских Комиссаров. В соседний дом 1, корпус 1, в этом же году переехала наша семья.

В конце 60-х с Е. Л. происходят невероятные события: ему дарится опыт богообщения. Иисус, Богоматерь, святые (особенно Симеон Новый Богослов, Сергий Радонежский, Серафим Саровский и позднее Паша Саровская) навсегда становятся для него живыми.

В тот же период у него пробуждается глубочайший — и тоже на всю жизнь — интерес к Востоку, особенно к йоге и буддизму. Тут требуется уточнение. Что значит интерес к чему бы то ни было для обычного человека? Несколько прочитанных книг. Ну, может быть, в случае такого практического дела, как йога, занятия по полтора часа два раза в неделю. Кстати, что касается христианства, то средний — даже интеллигентный — «верующий», как правило, тоже не слишком-то разбирается в литургии и символике икон. Е. Л. в этом отношении был абсолютно нетипичен. Как-то раз он обратил мое внимание на суждение Гурджиева (которого чрезвычайно ценил): «Когда мы говорим неправду? Когда рассуждаем о том, чего почти не знаем или совсем не знаем». Е. Л. старался говорить правду.

Моя первая встреча с Е. Л. — июнь 1971 года. Прозрачный солнечный день. Мы с мамой и мальчиком-соседом Сережей отправились в наш юго-западный лесок выгуливать мою сестру (сестре — год, и она едет в коляске). Мама с коляской располагается на полянке, а мы с Сережей носимся где-то неподалеку. И вот в какой-то миг я выбегаю на поляну и вижу рядом с нашей коляской еще одну и человека с бородой, беседующего с мамой. У этого человека такое прекрасное лицо, что я буквально остолбенел. Мама представила нас друг другу. Е. Л. улыбнулся и церемонно пожал мне руку. У него небольшая изящная ладонь. Бегать с приятелем мне расхотелось. Я остался стоять возле мамы, пялясь на Е. Л., который вернулся к прерванному разговору. Его речь была еще одним моим потрясением. Я никогда не слышал, чтобы человек так говорил. В то утро Е. Л. рассказывал о Флоренском и его работе «Иконостас». Слово «иконостас» было мне знакомо, хотя и не уверен, что я твердо знал, что именно оно значит. О Флоренском я, разумеется, слышал впервые. Рассказы Е. Л. ошеломили меня. Не будет преувеличением сказать, что с этого дня у меня началась новая жизнь — в присутствии Е. Л.

Если я видел в окно, что Е. Л. вышел погулять со своей маленькой дочкой Машей, я тоже обычно выбегал на улицу, просто чтобы побыть рядом. Я готов был слушать Е. Л. бесконечно. Очевидно, он это почувствовал и в какой-то момент (мне было лет тринадцать-четырнадцать) пригласил зайти к себе взять что-нибудь почитать и поговорить. Раз в три-четыре недели я стал бывать у Е. Л. Это были совершенно особые минуты моей жизни. Собственно, они начинались уже тогда, когда я снимал телефонную трубку, чтобы договориться о встрече, что требовало нешуточного внутреннего усилия. Иногда — позор! — я вел себя как невротическая влюбленная девушка: услышав в трубке голос Е. Л., нажимал на рычаг, не в силах произнести ни слова.

Благодаря Е. Л. я в четырнадцать-пятнадцать лет прочитал П. Флоренского, С. Булгакова, Л. Шестова, В. Розанова, Н. Бердяева и других представителей так называемого русского религиозного возрождения. Значение этих книг, ценных самих по себе, в советском контексте заключалось еще и в том, что они не позволяли юноше из интеллигентной семьи пребывать в самой непродуктивной из всех позиций, какую может занять молодой человек: высокомерной. Эрудиция и очевидный талант (интеллектуальный, а иногда и художественный) этих людей (независимо от того, соглашался ли ты с написанным или нет), радикально отличавшие их книги от «марксистско-ленинского» скудоумия (не то чтобы насаждаемого, но витающего вокруг наподобие пыли), давали возможность занять значительно более адекватную ученическую позицию.

«Путь царей», реж. Е. Шифферс, 1991
«Путь царей», реж. Е. Шифферс, 1991

По-моему, 70-е — чрезвычайно насыщенное и плодотворное время для Е. Л. Он знакомится с художниками и учеными, участвует в беседах, обсуждениях и семинарах в мастерских Эрнста Неизвестного и Ильи Кабакова, на квартире у Эдуарда Штейнберга, в горкоме художников-графиков на Малой Грузинской и, конечно, просто в домах у друзей на московских кухнях. Среди его собеседников А. Пятигорский, М. Мамардашвили, А. Зиновьев, Ю. Карякин, В. Максимов, М. Шварцман, В. Янкилевский, С. Бархин, Б. Огибенин, О. Генисаретский и многие-многие другие. В 70-е он пишет густые и вместе с тем чрезвычайно ясные, я бы сказал, радостные статьи, эссе и комментарии: «Размышление о 64-м слове св. Симеона Нового Богослова», «Памятник», «Параграфы к философии ученичества», работы о художниках. Еще не порывает с театром. Даже ставит спектакль, правда, не в Москве, а в Каунасе («Прежде чем пропоет петух» Ивана Буковчана в Каунасском театре, премьера 30 ноября 1973 года. — Театр.) Помню, как на следующий день после возвращения из Литвы Е. Л., к моей вящей радости, пришел к нам в гости рассказать о своих впечатлениях. И продолжает помогать Юрию Любимову, с которым познакомился в конце 60-х, в Театре на Таганке. Подумывает о постановке «Бесов» и ахматовской «Поэмы без героя».

В 1978 году состоялась совместная выставка Э. Штейнберга и В. Янкилевского на Малой Грузинской. Е. Л. активно участвовал в ее подготовке, даже написал к открытию маленький текст. А потом выступал на обсуждении. Выступавших было несколько, в том числе Борис Гройс. Концептуальные доклады Гройса и Шифферса наглядно выявили наличие двух полюсов в андеграундной художественной среде тех лет. Коммерческий успех ждал тех, кто разделял мироощущение Гройса. Но это отдельная тема. Я ездил вместе с Е. Л. на открытие и присутствовал на обсуждении. И сама выставка, и обсуждение, и лица посетителей — все было событием. Свидетельствую, что в залах на Малой Грузинской в тот день светилась надежда иной жизни для всех и каждого (лично для каждого), оказавшегося в этом пространстве. Речь не о конце советской власти, хотя и было понятно, что советской власти — просто как одной из кривд — в новую жизнь путь заказан, а об осуществлении той глубинной правды своего собственного бытия, которое лишь изредка показывается самому человеку (например, когда он пишет стихи), но которое (вот это затаенное бытие) и есть единственная настоящая ценность. Я уверен, что для многих, пришедших на выставку, в эти минуты преобразились не только помещения на Малой Грузинской — преобразился город. Москва стала такой, какой она могла бы быть или даже — кто знает? — является, но какой мы ее никогда не видим, потому что наши глаза «удержаны». Ну, хорошо, скажут мне, светлые выставочные залы, картины на стенах (допустим, даже очень хорошие), много приятных лиц в публике. А причем здесь, собственно, Шифферс? А в том-то и дело, что при всем. И Штейнберг, и Янкилевский это признавали. Без Шифферса ничего подобного не могло бы произойти. Вообще, после знакомства с Шифферсом спор о роли личности в истории кажется мне недоразумением: у меня нет сомнений, что личность определяет все. Другое дело, что, как заметил в одном интервью Пятигорский, «не каждый человек — личность». А если ты сам не личность, то личности как существа другого вида тебе не нужны. Как не нужно и многое другое, без чего личность задыхается.

Начиная со второй половины 80-х (или чуть раньше), театр, кино, изобразительное искусство, литература и даже философия, занимавшие такое важное место в жизни Е. Л. в 60-е и 70-е годы, явно отходят на второй план, а на первый выходят «практические» вещи: молитва, медитация, астрология, ну и еще история России как метафизическое или, если угодно, космическое событие. Можно сказать, что «Книга перемен» становится для него насущнее «Книг отражений». Все большее и большее внимание Шифферса привлекает семья последнего русского царя. Вслед за Соколовым он начинает собственное расследование причин, обстоятельств и последствий убийства царской семьи. Из этого расследования и продолжающихся размышлений Е. Л. на тему азиатско-христианского синтеза, Шамбалы, святости и творческого акта как упражнения в смерти вырастает фильм «Путь царей» (1991), последний фильм Е. Л. Мое замечание об утрате интереса к кино и факт появления новой картины может показаться противоречием только тому, кто не видел «Путь царей», — слишком выпадает этот фильм из всех, даже самых передовых представлений об артхаусе, не говоря уже о мейнстриме.

В начале своих записок я сказал, что проблемой Е. Л. была его незаурядная одаренность. Теперь пришло время сказать еще об одной его проблеме: Е. Л. в глубине души не допускал, что можно говорить (и писать) нечто не потому, что ты так думаешь, а потому что — процитирую Андрея Платонова — «во рту говорится». Полагаю, что именно этим объясняется та, на мой взгляд, чрезмерная серьезность, с которой он — особенно в последний период своей жизни — относился к заявлениям политического, идеологического и конспирологического свойства. Е. Л. был человеком военной выправки и внешне (прямая спина, энергичная жестикуляция), и по внутренней склонности к четкой постановке задач, составлению непротиворечивых схем и выработке стратегий, по сути, военных. Расследование обстоятельств гибели царской семьи привело его к ряду выводов и положений, выглядящих просто устрашающе. Излишним либерализмом Е. Л. не страдал. Круг его идей, связанных с Империей Дракона (с ее центром в безбожном антигороде Иерусалиме) и таинственной Русской партией (с ее центром в Дивееве), не для слабонервных. Мне, слабонервному и не находящему в себе сил верить в международные заговоры, хотелось бы, чтобы он так не думал. Но он так думал. Конечно, глядя на творящиеся повсюду безобразия, нет-нет да и засомневаешься в оправданности своей не вполне последовательной позиции а-ля царь Федор Иоаннович: всех примирить, все сгладить. В самом деле, не слишком ли много в сегодняшней жизни безвыходных ситуаций? Не являются ли наши бесконечные компромиссы и «понимание» всего и вся широкой дорогой в ад? Не движутся ли так называемые христианские страны к реальному цивилизационному краху?

Е. Л. был не поэтического или — что то же самое — не мечтательного склада. Сбору грибов, глядению на поплавок и дружеским пирушкам он безусловно предпочитал одинокое думание в своей комнате, мечтательности — трезвость, царству солнечных сумерек — царство идей. Мне кажется, что его душа узнавала себя не столько в нашей среднерусской природе, сколько в храмовой архитектонике, иконных горках и — не в последнюю очередь — пространственно-цветовых (и световых) лабиринтах «Бардо Тхёдол». Как я уже упоминал, много лет Е. Л. продумывал синтез буддизма и христианства, спасительный, по его мнению, для России как азиатско-христианской страны. Разумеется, подавляющему большинству православных, не говоря уже о священниках и представителях патриархии, эти его идеи казались еретическими. Не встречали они понимания и в среде московских интеллектуалов-агностиков. Как мыслитель Е. Л. был одинок. С годами все более и более. Вероятно, до некоторой степени это было связано с радикализацией его историософских и политических воззрений, а еще с тем, что, начиная с перестройки, слишком многим стало не до шифферсовых бездн — карьерные перспективы и заманчивые возможности подзаработать сильно потеснили интерес к метафизике. Ну и, конечно, сам Е. Л. был уже не так открыт общению, как прежде, когда он раздаривал свои наблюдения и знания, а главное, свою невероятную энергию буквально всем: и не только образованным и художественно-одаренным, но и не испорченным многочтением соседям по дому, пожилому водопроводчику, пришедшему чинить кран, или деревенским мужикам из Гуляйполя (куда семья Е. Л. ездила на лето).

В 2005 году, через восемь лет после смерти Е. Л., отдельными книгами были изданы наконец его роман и религиозно-философские сочинения, составляющие довольно значительную часть его письменного наследия. Конечно, многое еще не опубликовано, но реставрирован фильм «Первороссияне» (в 2010 году его все-таки — через сорок три года! — показали на фестивале в Доме кино, а недавно и по ТВ), существует фильм «Путь царей». Осталось несколько записанных на пленку бесед с Е. Л. Фактически готов к печати целый том интервью о Шифферсе. Все это ценно, но ни один носитель (ни бумага, ни даже видео) не передает впечатление, производимое Е. Л. при личном общении. Еще недавно я думал, что это завораживающее «главное» заключалось в его речи с ее уникальными интонационными взлетами и падениями, с ее разгоняющейся при тебе мыслью, с ее непредсказуемостью и убедительностью, с ее — как бы универсально она не звучала — обращенностью конкретно к тебе. Но сейчас я понимаю, что дело было в самой жизни Е. Л., в его бытии как таковом. В том, что это бытие — вот настоящее чудо! — почему-то становилось нужным и родным. Тебе. И, судя по свидетельствам многочисленных других, не только тебе.

Было время, когда я опасался, что недалекие и недобрые люди могут использовать идеи Е. Л. о противостоянии Дивеева и Сиона в своих кровожадных целях. Сегодня я этого не боюсь: уж слишком явно даже самые неполиткорректные мысли Е. Л. не про то, про что Проханов или Дугин.

Собственно, главный «урок» моей встречи с Е. Л. в том, что учительной силой обладают не слова, а только и исключительно «целое»: говорящее (или молчащее) сквозь тебя бытие. И еще: самоочевидное не очевидно; понимание имеет не один и не два, а множество уровней; можно жить, совсем не думая о собственной выгоде; не следует мучительно искать ответы на вопросы, которых ты не задавал. Не «что», а «кто», не «Что есть истина?», а «Кто есть истина?» — вот фундаментальная ошибка Пилата.

Такие непохожие (и, более того, недолюбливавшие друг друга) писатели, как Набоков и Пастернак (Е. Л., кстати сказать, с большой теплотой относился и к тому и к другому), не сговариваясь, считали одним из главных зол, угрожающих свободному человеческому таланту, — пошлость. Оба, как умели, пытались этому злу противостоять. Явным и неявным противостоянием пошлости было и все то, что делал Е. Л. Особенно если понимать пошлость так, как ее определил Флоренский: «Пошлость есть не что иное как плоскость, иначе говоря, скольжение по поверхности, рассматривание явлений в отрыве от их метафизических корней».

Иногда (редко) я вижу Е. Л. во сне: как будто я иду по нашему юго-западному леску и встречаю его, или вхожу к нему в комнату, или у нас. Это всегда счастливые сны. Просыпаешься бодрым и обнадеженным.

Е. Л. умер в 1997 году. От третьего инфаркта. У себя дома перед образом св. Иоанна Богослова, в той самой комнате, куда я с такой любовью и робостью входил сначала мальчиком, потом юношей, а потом лысеющим дядей с бородой, как у Евгения Львовича.

Комментарии
Предыдущая статья
Его главным талантом был талант лидерства 28.10.2013
Следующая статья
Елена Шифферс: Театр Мертвого дома – это мы 28.10.2013
материалы по теме
Архив
Евгений Шифферс: О проблемах театра
«Прежде чем пропоет петух», Каунасский государственный драматический театр, реж. Е. Шифферс, 1973 Ваше определение театра? ЕШ: Мне представляется, что какой-либо точной и здравой концепции театра (я предполагаю, что как участники беседы мы одинаково понимаем термин «театр») в том виде, в каком мы с ней имеем дело в странах…
Архив
«Иисус стал шпильманом». Сакральный театр Ханса Хенни Янна
Творчество Ханса Хенни Янна относительно недавно стало известно русскоязычным читателям благодаря переводам Татьяны Баскаковой, но надеяться, что российская сцена обратится в ближайшее время к его произведениям вообще и пьесам в частности вряд ли приходится: уж очень необычны их темы, лексика и сюжетные повороты для наших лицемерно-целомудренных подмостков. Впрочем, и для…