Пока на камерной сцене Большого театра идут премьерные «Искатели жемчуга» Бизе в постановке Наставшева, корреспондентка журнала ТЕАТР. вспоминает о рижских «Трех сестрах» режиссера, где впервые прозвучали песни с его вышедшего в конце осени дебютного альбома «Опять нам будет сладко».
Премьеру в Риге, в модном месте «Hanzas perons», открывшемся в прошлом сезоне, ждали с весны. Февраль этого года обрадовал рижскую публику двумя новыми спектаклями в постановке режиссера, и перспектива увидеть его версию пьесы Чехова с участием тех же актеров, радовала. Музыкальные эксперименты творческого союза Влад Наставшев – Иван Лубенников были заявлены как часть будущего спектакля.
Одним из самых привлекательных анонсов премьеры спектакля стал видеоролик песни на стихи Сергея Есенина: с историей трех несчастных сестер неожиданно, даже болезненно точно совпал текст “Не жалею, не зову, не плачу”. Да и весь спектакль оказался сделан так, что звучит как музыкальная пластинка, на которой записаны разные дорожки – эхо из разных времен. Холодные электронные голоса обслуги “умного дома” (Ферапонт и нянечка), тихое звучание актеров в микрофоны, чьи реплики то безэмоционально ровны, то вдруг прорываются отчаянной тоской, то взрывами электропопа – в финале каждой сцены. Текст спектакля тоже многозвучен, каждый герой говорит на языке, родном для актера, его исполняющего. Русские и латышские слова перемешиваются, но вряд ли можно сказать, что каким-то образом определяют характеры героев – нет, скорее подчеркивают незначительность языкового различия.
Наставшев поставил абсолютный site-specific, где пространство старой станции ветки железной дороги рижского порта, недавно отреставрированное, названное «перроном», диктует и сценическое решение. Длинный зал с расставленными стульями, черный помост – под потолком из старых деревянных балок; огромный фотопортрет пожилого военного, на фоне которого и происходят все события пьесы. Военные вообще – как символ единственной надежды трех молодых женщин, воплощение их мечты и тоски по несбыточному: здесь, в небольшом городе, в котором нет достойного общества, все сосредоточено только на офицерах. Мужчины в форме и с огромными усами, вполне скучные на самом деле, вызывают у сестер интерес – как проекция умершего отца, главы и основы мирового разума и системы ценностей. Воспоминания о прежней блестящей московской жизни вынуждает их бесконечно тосковать о прошлом и рефреном произносить мольбу о перемене в будущем – «в Москву, в Москву». Настоящее их не интересует, оно лишь промежуточная станция между тем, что было, и тем, что возможно будет. Сестры не жалеют, но постоянно зовут счастье и плачут от его отсутствия. Их тоска и становится главным героем спектакля.
Четыре акта одной из самых непростых пьес Чехова. Длинная экспозиция, занимающая все первое действие, решена как монотонная декламация текста пьесы, сопровождающаяся почти недвижимостью героев. Перемещение по сцене обусловлено исключительно рамками позирования для будущих фотографий. Сепия цвета и звука обеспечивает концептуальное решение будущего аккаунта сестер в инстаграме – для привлечения подписчиков. Обреченность всех героев на тоскливое будущее, в котором каждый сам по себе, опереться не на кого, молодость исчезает с каждой секундой, и на ее место приходит усталость – от слов, движений, партнерских связей, необходимости прислушиваться к монологам гостей, наконец – от попыток возбудить в себе чувства. Герои не будут больше молодыми, но сложно сказать, успели ли они вообще ими побыть.
Герои не успевают побыть и счастливыми, хотя часто говорят об этом. Слова имеют значение в этом спектакле, гораздо большее, чем движения или эмоции. Как Ирина (Анта Айзупе) повторяет, словно мантру, «в Москву, в Москву» – без которой нет для нее возможности счастья, так и Вершинин (Каспарс Думбурс) повторяет, как заклинание, слова «чудная, великолепная женщина», словно опутывая ими Машу (Мария Линарте) и не оставляя ей выбора. И Кулыгин (Родион Кузьмин-Рейзвих) тоже повторяет и повторяет, убеждая себя: «я доволен, я доволен», вне зависимости от того, что происходит вокруг. Ольга (Инесе Пуджа), у которой в каждой сцене болит голова, и озвучивание этой боли является главным событием на протяжении всего действия. Барон Тузенбах (Максим Бусел), строящий планы на физический труд, как он предполагает, способный освободить его от разрушающего бессмысленного безделья. Но и тут все ограничивается словами, заклятием себя самого: «надо работать». Каждый из них сосредоточен исключительно на собственных страданиях и никаких реальных связей с другими выстроить не может.
Второе действие, которое у Чехова наполнено ожиданием (через ряженых и предстоящего праздничного вечера – к новым чувствам, связям и счастью), здесь с самого начала обречено на провал. Нет искристого снега за окном, нет бубенцов, нет сверкающих глаз Маши, есть все та же серая фотография за спиной и предстоящие занудные разговоры двух мужчин, которым нечем удивить женщин. Чайная церемония скорее походит на японский ритуал, и событий никаких не происходит, пока Соленый (Игорь Шелеговский) не решается признаться в любви. Здесь и случается удивительная сцена – двуязычие обретает смысл, Соленый и Тузенбах одновременно произносят текст признания: один – нежно пропевая на русском, второй – отточенно произнося на латышском, словно две противоположные грани одного человека.
Вся эта сцена движется вокруг Ирины, для которой этот призыв к действию, к необходимости принятия решение – невозможен, пока она не остается одна. Тогда она снова произносит, как молитву, слова об отъезде в Москву – и звучит это, словно мечта о межгалактическом полете. Здесь нет разницы – в Москву или на Альфа Центавру: и то и другое примерно в одинаковой доступности.
Третье действие сопровождается гулом городского пожара, герои спектакля выходят на помост и уходят с него, стуча каблуками по ступеням. Три сестры почти все время вместе – становится очевидной их связь, их любовь к друг другу. Ничто не может ее разрушить – ни случайная страсть Маши, ни скучная работа Ольги, ни вторжение в быт семьи брата, ни сам брат, унизивший их фамилию таким неофицерским безволием. Маша в своем монологе о разрушительной любви срывает отцовский портрет, открывая золотые стены – словно все, что связано с отцом, еще хранит отпечаток золотой поры жизни в Москве.
Четвертое действие перемещает и сцену, и зрителей в другую часть здания: уже совсем узкий помост, в другом конце перрона, часть фотографии, увеличенная до гулливеровских размеров, и растерянные, разочарованные герои. Военные уходят из города, впереди долгая скучная жизнь, в которой даже мечте уже нет места.
Спектакль состоит из разрозненных сцен, похожих на прыгающие бусины от разорванного ожерелья. Все рассыпается на глазах – как жизнь героев. Но каждая отдельная “бусинка” стоит внимания как безусловная драгоценность.