Когда подруга начинает жеманничать и вот так вот прикладывать запястье ко лбу — это так невыносимо. Но как-то справляться с этим все же приходится. Чтобы продолжить жить вместе, в одной комнате, одной жизнью, надо вести себя по-мужски. Терпеливо что ли. Сурово, но не агрессивно. Или когда любимый начинает эту игру в непроницаемость и терпение. Мастурбирующими движениями он натирает все, что попадается под руку – хочется разбиться и стать элементом мебели. Но вспоминаешь про красивые туфли, не без труда влазишь в них, шепчешь себе и ему заклинания-слова-знаки, чтобы прекратить истерику и вырулить на диалог, на дуэт.
У Анны Абалихиной и Ивана Естегнеева отношения давние, и, к общему вуайеристскому счастью, они развиваются в пространствах больших, чем отдельная комната. В новом спектакле Pièce à vivre, премьеру которого они показали в прошлом сезоне в Atelier de Paris теперь уже легендарной танцовщицы Каролин Карлсон, они вновь обживают-переживают собственные отношения – отношения двух тел, схождения и расхождения, мужского и женского, прошлого и будущего.
Изощренная монохромная графика с патетическими алыми акцентами (авторство Евгения Афонина и Яна Калнберзина) создает для них мучительный мир икеевской обстановки со столом-стулом-торшером и спасительным окном, куда персонажи пьесы изредка вылетают в соло-снах. Именно эта комната дает название спектаклю. «Комната» или «пьеса», название может быть переведено двояко, которую нужно прожить или пережить. Трескучий саунд Давида Монсо позволяет вывести эту историю на уровень обобщения.
Дизайн лишь дополняет, точнее усугубляет напряжение. Его создает постоянная смена темпа, раскачивание между почти рейв-драйвом и адским даунтемпо. Действие расходится с музыкальным ритмом, как, например, в одиноком сне-полете Абалихиной за окном — латина, или что-то такое очень зажигательное, под наркотический трип-хоп.
Базовые движения повторяются, наращивая амплитуду и обрастая нюансами (например, рука по-девчачьи прижимающаяся к груди и вновь падающая). Иногда прерываются – так, партнеры прерывают свой полет, в котором они бережно бултыхали ногами, чтобы непонятно зачем посмотреть по сторонам, потом друг на друга и полететь дальше.База, постепенное наращивание амплитуды, остановка в позу и возобновление движения – такова структура отдельных элементов и всей композиции.
Неоднократно декларированный интерес Абалихиной и Естегнеева к биомеханике получил в спектакле парадоксальное развитие. Движение, начатое как ритмизованное повторение базового движения, набирая амплитуду, теряет связь с заданным ритмом и направлением. Особенно там, где начинается взаимодействие партнеров – когда она начинает раскачивать его тело, постепенно увеличивая усилие, а он при этом в какой-то момент перестает подчиняться толчкам, приобретая собственное качество, структуру и порядок движения.
Привычное уже лицо-маска Абалихиной и вторящее ей отсутствие мимики у Естегнеева еще больше акцентируют пространственную логику их взаимодействия. История двоих вырастает, ну, по меньшей мере до размеров этой комнаты.
Двое уже вроде и не обживают ее, они кочуют по ней, как по пустыне, в сотый раз влезая на стол или стул. Комната диктует свои правила, жильцы прислушиваются, хотя и не подчиняются. Она представлена как некто третий. Она не продолжение жильцов, она больше. Они живут в ней, а она живет благодаря им.
В этой комнате-пьесе приходится иногда сучить ногами, как раненный таракан, подлезать под стул или поддерживать стол на своих плечах. Ею можно манипулировать, ворочать в разных направлениях, наклонять, пустить в бешеное кружение — графика это вполне позволяет. И это вовсе не для того, чтобы показать ее с разных ракурсов. Некоторые ракурсы лучше и не показывать, потому что они открывают спрятанных в шкафу монстров, повешенных наподобие старых пальто и оттого кажущихся довольно безвольными, хотя и тревожащими. Просто жизнь в комнате-пьесе зависит от жильцов. Но она же и определяет их жизнь. Эта комната-пьеса может даже передразнивать своих мучеников, воспроизведя их на картине, которая висит на стене, или самостоятельно подвигать стульями.
Иногда комната-пьеса срывается в истерическое головокружение вокруг уже пережитого и станцованного. Взорвав розу, расцветшую на палке, которую он полил из ее туфли, танцоры еще раз танцуют произошедшее с ними раньше, но уже ускоренное в миллиард раз. Истерика заканчивается некоторым равновесием, хотя и не возвращением прежнего. К финальному взгляду в окно они подходят, не взявшись за руки, как мы ожидаем, но все же плечом к плечу, глядя в одном направлении. Истерика пережита, комната-жизнь, вроде, продолжается.
