В августе в Нижнем Новгороде прошел «СПЕЦИФИК» – первый в этом городе фестиваль site-specific театра. Показы эскизов проходили два августовских викенда, о первой части рассказывает Анастасия Ильина.
Site-specific – жанр театра, основанный на использовании определенной локации, городского пространства, изначально не предназначенного для театрального действа. Проще говоря, театр вне театрального здания, театр вне сцены-коробки – одна из двух базовых характеристик этого жанра. Вторая базовая характеристика состоит в том, что спектакль разыгрывается в пространстве, для которого он специально создавался, и нигде в другом месте сыгран быть не может, поскольку смыслово и физически к этому пространству теснейшим образом привязан. Site-specific по сути своей – огромная работа по освоению театром несценического пространства городской среды. Направление модное и перспективное, явно еще не так хорошо освоенное в регионах, как в столицах, где спектакли игрались и на вокзалах, и в башнях Москва-Сити, и в огромных залах мега-молла «Леруа Мерлен», и в заброшенном паровозном депо за Курским вокзалом, и бог знает, где ещё.
Вполне логично, что организатором такого фестиваля в Нижнем Новгороде выступил именно независимый негосударственный театр – Центр Театрального мастерства (ЦНТ) под руководством Евгения Пыхтина: государственные театры обычно в большей степени консервативны и бюрократически неповоротливы для такого рода «летучих» экспериментов с пространством, хотя потихоньку пытаются осваивать и эту нишу. Молодая команда единомышленников вот уже второй год летом организует это доселе неизвестное в Нижнем событие – фестиваль городского театра, театра в необычных городских локациях. И тем самым дает возможность молодым режиссерам поближе познакомиться с городом и его особенностями, а коренным нижегородцам – узнать и увидеть свой родной город с неожиданной стороны.
В этом году фестиваль был поделен на два уикэнда, с 2 по 4 августа и с 9 по 11-е. В первый уикэнд были показаны эскизы «Последних» по пьесе Максима Горького режиссёра Сойжин Жамбаловой, «Карамазов» режиссёра Ивана Пачина, «Самоубийца» по пьесе Николая Эрдмана режиссёра Арсения Мещерякова и «Фро» по мотивам рассказа Андрея Платонова режиссёра Владимира Золотаря. Второй уикэнд состоял из более расширенной программы, помимо четырех эскизов он включал в себя еще и блок «Эксперимент», также состоящий из четырёх показов, один из которых являлся перформансом.
На фото – сцена из эскиза “Последние” / Фото предоставлено пресс-службой фестиваля
Пьеса «Последние» Максима Горького, написанная спустя два года после первой русской революции 1905 года, о невероятном лицемерии в отдельно взятой семье, стала основой эскиза Сойжин Жамбаловой, показанного во дворе особняка «Дома Сироткина». Сейчас внутри дома расположен один из двух филиалов Нижегородского художественного музея (НГХМ). Дом Сироткина, стоящий недалеко от Кремля на Верхневолжской набережной – большой особняк с белыми колоннами на фасаде, зеленым двориком вокруг и типичной ажурной чугунной решеткой с воротами. Именно в этом музейном дворике, используя открывающиеся ворота и решетку как символическое пространства – физически отделенное, закрытое, но при этом визуально доступное, разворачивается действие пьесы Горького, названное одним из героев пьесы «трагическим балаганом». И это можно было бы вынести в жанровое определение эскиза. Семья Коломийских, где пятеро взрослых детей, живет в доме родного брата отца семейства, взяточника и «держиморды» царского режима, даже внешне напоминающего бритого «братка» – Ивана Коломийцева (Лев Харламов). Его брат Яков (Игорь Михельсон), полная противоположность – внешне маленький и худенький, говорящий тихо и вкрадчиво, скромный интеллигентный тяжелобольной человек. Трое взрослых дочерей – Надежда, Любовь и Вера – мучаются каждая своей трагедией, а мать их, разумеется Софья (Ирина Страхова), по иронии судьбы – одна из самых недальновидных и немудрых людей в этом доме, начинает прозревать лишь после четверти века совместной жизни с властным самодуром. Старший сын Александр (Александр Калугин) – вылитый отец, такой же беспринципный негодяй, бандитского вида и с пацанскими замашками. Клянчит деньги у матери и дяди на свои ночные кутежи, и ничуть не стесняется своего образа жизни. Младшие дети в семье – Верочка (Кристина Кодрина) и Петя (Евгений Комшилов). Они, будто нарочно сошедшие с дореволюционных фотографий, пухлощекие, чистые и умытые дети, пьющие молоко из граненых стаканов. Верочка – в коротеньком белом платьице и с большим бантом на полголовы, вечно таскает за собой связку надувных шаров с мультяшными героями – этакий наивный ребенок, милая «дурочка». Петя в матроске и белых коротких штанишках, а-ля наследник цесаревич Алексей – мальчик с безупречной совестью, не понимающий что ему делать с обнаруживающейся правдой об отце-подлеце и садисте, начинает пить горькую. Все в этом доме прячутся друг от друга, хранят свои тайны, обманывают и предают своих близких. Это семейное свойство как нельзя лучше подчеркивает художник эскиза Надя Скоморохова пространственным решением: дом (сам особняк) стоит где-то в глубине сада, как некая глыба, та самая Семья, ценность которой незыблема. Она как бы есть, но впотьмах и вдалеке кажется лишь серой бесформенной горой, мозолящей глаза громадой, пустой и холодной внутри, запертой на ключ, а не чем-то теплым и гостеприимным. Вся же гниль внутрисемейных отношений вынесена на улицу, в тот самый двор, где постоянно закрываются и открываются ворота и калитка, то выпуская в мир, то затягивая обратно героев и их страсти.
Петя и Верочка как могут сопротивляются этой насквозь прогнившей морали домашнего устройства – физически пытаясь вырваться за ворота, залезая на высокий забор. Вера, узнав о том, что её насильно выдают замуж за человека, которого даже её отец называл негодяем, в отчаянии убегает, путаясь в нитках своей связки воздушных шаров. Потом она карабкается по высокой пожарной лестнице на крышу, будто пытаясь улететь в ночное темное небо, подальше от всей этой моральной нечистоты и разложения. Надя (Ольга Коновалова) вальяжно расхаживает по дому в декольтированном платье и на каблуках, приоткрывает и придерживает решетку калитки, умея вовремя её запереть – легким касанием руки. Только она и её муж Лещ вольготно живут в доме, приспособившись к его условиям. Одна лишь Люба (Анна Сильчук), тонкая и ранимая, при этом сильная, как стальная струна, вечно натянутая, отверженная дочь-горбунья, покалеченная в детстве собственным отцом, открыто бунтует и не признает сложившийся миропорядок. Эскиз начинался в сумерках, и они сгущались по мере разворачивающейся семейной трагедии. Тени от деревьев в саду становились все темнее и темнее, финал игрался уже в потьмах, при двух ярких фонарях-прожекторах, выхватывающих из кромешной тьмы – «ада» – несколько лиц.
«Последние» у Жамбаловой получились остросоциальными и актуальными, как будто бы новодрамовским текстом начала XXI-го века, при том, что в тексте Горького никто ничего не менял, а лишь виток истории опять заставляет так громко звучать всё те же проклятые вопросы о чести, совести, достоинстве, выборе моральных ориентиров; верности государству и его принципам – или семье с её человеческими принципами любви к собственным детям и личным примером в противовес официозным лозунгам.
Можно признать, что из «Последних» Сойжин Жамбаловой site-specifiс’а, по сути, не вышло. Но этот крепкий драматический эскиз, хорошо вписанный в пространство музейного дворика под открытым небом, великолепно смотрелся бы и во вполне традиционном пространстве любой сцены-коробки, где настоящие ворота и калитку заменили бы декорации, а у художника по свету было бы больше пространства для маневра. Блестящие актёрские работы, среди которых знаковой является образ горбатой Любы в исполнении Анны Сильчук, нюансированная работа художницы Нади Скомороховой и полностью выверенный и точно реализованный режиссёрский замысел – все говорит в пользу того, что такой спектакль просится в репертуар одного из Нижегородских театров, где наверняка будет востребован и принят зрителем, далеким от новаторских экспериментов.
«Карамазов» режиссёра Ивана Пачина был реализован в самой, пожалуй, необычной и технически сложной локации – в локомотивном депо завода «Красное Сормово». Само краснокирпичное здание депо, дореволюционной ещё постройки, ныне выглядит как памятник промышленной архитектуры и истории нашей страны в целом – от царской России оно хранит белые колонны, изящно подпирающие портал въезда локомотивов в темноватое, грязноватое, насквозь пропахшее соляркой помещение для ремонта подвижного состава, с традиционными огромными ремонтными ямами посереди рельсов. От советской эпохи остались типичные квадратики стекол-ячеек, наполовину ныне выбитые и осыпавшиеся, которыми заделаны верхние световые окна депо, типичные для всех производственных помещений в СССР. От постсоветского периода разрухи и лихих 90-х – колосящиеся на крыше молодые берёзки и сорняки, и так и не заасфальтированные дорожки вокруг здания, усыпанные щебнем и битым стеклом. Локация весьма атмосферная даже жутковатая, труднодоступная для простого зрителя, хоть физически и открытая: нет ни шлагбаумов, ни охранников на въезде, однако это одна из самых закрытых и непосещаемых зон города. Режиссёрский замысел Пачина включал в себя использование возможностей локации по максимуму, поэтому в его эскизе участвует даже настоящий движущийся тепловоз! Но обо всем по порядку. Пачин выбрал из всего огромного романа Достоевского одну (точнее, даже полторы) сюжетную линию, ограничив свой выбор не просто героем – Алешей Карамазовым, но ещё и одним, предельно четким эпизодом в его жизни – несколькими встречами с семьей Снегиревых, с мальчиком Илюшей и его отцом, а также «мальчиками»-друзьями и старшими наставниками Илюши. Той самой «половинкой» сюжетной линии можно назвать вкрапления эпизодов встреч с Лизой Хохлаковой и с её матерью. Эпизоды эти немногочисленны и малозаметны в эскизе, но тем не менее, важны для режиссёра как одна из сюжетных красок, выгодно подчеркивающая или даже скорее оттеняющая историю с семьей Снегиревых. Алёша (Руслан Строголев) – молодой человек в очках и черной ермолке, мечется в непонимании, как себя вести с отцом Снегиревым, которого оскорбил его брат, а ему, Алеше, нужно теперь идти сглаживать углы и передавать деньги от такой же оскорбленной братом невесты. Мальчик Илюша (Никита Зимин), не выделяясь внешним видов в толпе сверстников, такой же растрепанный, в белой рубашке и черных штанах, сильно отличается от окружающих его детей своей взрослой осознанностью и невероятной мудростью. Отец мальчика Снегирев – «Мочалка», как дразнят его мальчишки, униженный жизнью, но не сломленный морально человек, с тем не менее, чёткими принципами. Так, например, он при встрече сразу сообщает Алеше, что ради «вашего удовольствия» он не будет сечь сына у него на глазах. Отец Снегирева – один из самых глубоких и проработанных образов всего эскиза, отличная работа актера Анатолия Фирстова.
Финал эскиза получился визуально впечатляющим и очень символичным по смыслу – умирающий мальчик Илюша, в белой маечке, просит своего папу усыновить после его смерти другого, хорошего, мальчика, который не будет приносить родителю столько хлопот. Потом он вспархивает на раскочегаренный тепловоз и уезжает в закат…
На фото – сцена из эскиза “Самоубийца” / Фото предоставлено пресс-службой фестиваля
С третьим эскизом произошла любопытная ситуация. Режиссёр Арсений Мещеряков, ставящий пьесу Николая Эрдмана «Самоубийца», изначально планировал эскиз в пространстве двора дома-коммуны «Культурная революция» на улице Пискарева. И, насколько известно, первые два показа прошли именно там, однако, третий был перенесен в другую локацию – в так называемые «Заповедные кварталы» – модное хипстерское место, уютный зелёный дворик с кофейным ларьком и гирляндами из лапочек на улице Короленко. Причина переноса – недовольство местных жителей шумом под окнами и вообще «балаганом» у них во дворе. Это обстоятельство, возможно, не нуждалось бы в таком подробном освещении, если бы так концептуально не вписывалось в идею постановки. Комедия Эрдмана «Самоубийца» была написана 1928-м, в разгар строительства советского государства с его новыми культурными и бытовыми образцами, в том числе, с идеей огромного коммунального общежития, где вся личная жизнь человека должна была происходить почти натурально «на публику»: в общих кухнях, коммунальных коридорах, и даже за стенками и ширмами личной комнаты было не скрыться. Режиссёр изначально планировал закольцевать этот сюжет, используя ту самую настоящую и воплощенную в камне, стекле и бетоне идею коммунальной жизни, поместив своих геров в настоящий двор настоящего дома-коммуны. В этом доме до сих пор живут люди, вынужденные быть близкими соседями – в силу исторических обстоятельств, и утопических социальных идей, длящихся уже почти век. Но что-то пошло не так: учли все обстоятельства, кроме человеческого фактора. Впрочем, перенос локации, возможно, пошел эскизу на пользу, потому что при показе в «заповедных кварталах» ничего уже не отвлекало от того, чтобы увидеть потенциал этого режиссёрского эскиза. Мещеряков урезал текст до одного первого действия, заканчивающегося оптимистической точкой, когда Семён Семёнович Подсекальников (Николай Шубяков) решает по ходу своего страстного монолога, что любит жизнь и не собирается кончать с собой во имя чего бы то ни было. Этот жизнеутверждающий эпизод становится финальной точкой всего эскиза, начинающегося и длящегося в укромном уголке сада, невидимого с улицы, где над сценической площадкой протянуты две бельевые веревки, на которых висит несколько полотнищ триколорной гаммы (белый-синий-красный), стоит стол и стул. Лаконичное и минималистичное решение художницы Ольги Лагеды пошло эскизу на пользу – каждая деталь играла на общий цветовой замысел, будь то красные подтяжки на брюках героя, его красные в белую полоску трусы, синяя косынка тещи, Серафимы Лукьяновны или синие бигуди соседки по коммуналке. Вся эта ура-патриотичная красота смотрелась тем комичнее, что подчеркивалась гротескной игрой актеров. Монотонно произносимые реплики, с одинаковой узнаваемой интонацией – однотипная актёрская краска, от которой под конец эскиза наступало утомление, поскольку приём был понятен с самого начала. Гротесканая манера игры наряду с клоунской внешней атрибутикой – выбеленные лица, подчеркнуто утрированный клоунский грим (синие губы, подведенные чёрным глаза и брови, нарисованный на лице слёзы), всклокоченные парики и утрированная пластика движений – всё это как будто бы отсылало к эстетике уличного театра, в противовес серьезному драматическому. И в этом смысле смена локации не играла большой роли для эскиза, поскольку особенность уличного театра именно в том, что ему абсолютно всё равно, где натянуть две веревки, повесить на них белье, поставить стол и стул: будь то набережная, улица, площадь или пустырь – сам спектакль и его смысловое наполнение от этого не изменится. Мещерякову удалось нащупать эту эстетику и максимально близко подойти к реализации подобного формата. Парадоксально, как сайт-специфический эскиз в итоге вырулил к ровно противоположным принципам работы, не потеряв при этом своего обаяния, и обрел новое звучание, которое также имеет смысл использовать, доделав этот эскиз до полноценного уличного спектакля.
[1] Пример спектакля в жанре site-specific в Москве – «Тибетская книга мертвых» режиссера Васи Березина https://teatrdoc.ru/performances/940/