Photo: Nikos Nikolopoulos // www.dimitrispapaioannou.com
Первое, что обычно сообщают друг другу про привезенную на «Территорию» «Первую материю», это то что там весь спектакль ходит голый мужик. А уже второе, что его автор — знаменитый греческий режиссер Папаиоанну, ставивший церемонию открытия Олимпиады в Афинах и т.д. и т.п. Но на самом деле новость не в раздетом человеке — без легкого стриптиза сегодня обходится редкий спектакль. А в том, что режиссер не собирался ею никого шокировать и скандализировать (хотя реакции российской публики, как говорят, все же опасался). В этой обнаженной натуре столько же эпатажа, сколько в Аполлоне Бельведерском или Давиде из Итальянского дворика ГМИИ. Хотя не факт, что православные активисты в скором времени не потребуют вынести из храма искусств и его.
Сравнение со скульптурой напрашивается само собой — видимо, греки еще со времен античности отлично разбираются в красоте человеческого тела. И это, кстати, остроумно обыгрывается в спектакле. В какой-то момент актер Михалис Теофанус прячет руку, ногу, а потом и голову в отверстия на бархатной ширме, и получается древняя статуя с отбитыми конечностями.
Отношения двух исполнителей строятся как отношения Пигмалиона и Галатеи, человека и его зеркального отражения, тени и ее хозяина. Вместе они исследуют человеческое тело — этот послушный, пластичный и совершенный материал, первоматерию, которая может быть физиологически отталкивающей или восхитительно прекрасной, может превратиться в копию Святого Себастьяна или мертвого Христа Мантеньи. Впрочем, таких культурологических отсылок в спектакле не очень много. В большинстве случаев режиссер просто дает нам возможность любоваться визуальными картинами, от которых порой невозможно отвести глаз. Как, например, от сцены, где «творец» моет свое «создание» из шланга, — столько завораживающей, простой и естественной красоты в этих брызгах, отлетающих от смуглой спины.
Порою между персонажами возникает нечто вроде человеческих чувств, нежности отца к сыну. Но в основном они остаются просто телами, графическими функциями — черной и белой, которые очень медленно двигаются и взаимодействуют с черными и белыми прямоугольными щитами, будто в оживших супрематических картинах.
Постепенно черное и белое начинает проникать друг в друга, смешиваться, обмениваться конечностями. В последних эпизодах Папаиоанну, играющий в спектакле роль «творца», как бы «отдает» своему творению собственные голени и добивается полной оптической иллюзии, что его визави идет на чужих, приставных ногах, как марионетка на невидимых шарнирах. Этот трюк конечно немного смахивает на цирк, но чтобы добиться подобного эффекта, режиссеру приходится хорошенько поработать над восприятием публики, ввести ее почти в гипнотический транс и заставить забыть о законах человеческой биомеханики.
Режиссер активизирует в зрителях совсем другие рецепторы, нежели те, что мы привыкли использовать в театре. Он не рассказывает историй, не развлекает, не обращается к нашим чувствам, не требует сопереживания, не дает пищи для ума и рефлексии. Спектакль Папаиоанну тяготеет к physical theatre, который настроен не на рацио, а на интуитивное восприятие, на физический опыт и непосредственное переживание телесности.
Но в то же время он апеллирует и к нашему эстетическому чувству, предлагая воспринимать сценическое действие как развернутую во времени и пространстве абстрактную живопись. И ты действительно получаешь удовольствие от скрещивания линий, чередования ритмов, игры света, которая, может быть, не так виртуозна, как у Боба Уилсона, но постановочный минимализм обостряет наше восприятие, так что любой жест становится на сцене событием. И это, надо сказать, бесценный опыт, который в нашем театре пережить практически негде.