Журнал ТЕАТР. – о спектаклях Дмитрия Волкострелова, которые оказались в числе последних показов на приостановленной из-за эпидемии «Золотой маске».
Театр post привез в Москву спектакли оптом. Не пишу «во главе с режиссером Дмитрием Волкостреловым», потому что театр позиционируют себя как горизонтальный проект, где все участники равны. Две постановки привезла «Золотая маска»: «Сосед» был показан в рамках программы «Маска плюс», а «Хорошо темперированные грамоты» – в конкурсе “Эксперимент”. Между ними затесался музыкально-хореографический диптих: «Диджей Павел» и «Два перстня». Вместе они слились в театральный сериал, который из серии в серию преображается до неузнаваемости.
Писать эпиграфы к рецензиям не принято, но после просмотра этих спектаклей вспоминаются знаменитые слова искусствоведа Уолтера Патера: «Любое искусство стремится к тому, чтобы стать музыкой». В «Диджее Павле» и «Двух перстнях» связь музыки и театра очевидна. Вся драматургия в них подчинена песням 80-х и 70-х годов. Но и в «Соседе», и в «Хорошо темперированных грамотах» музыкальная форма становится основой, на которую, как на нотный стан, нанизываются театральные ноты.
В последней ремарке пьесы «Сосед» драматург Павел Пряжко обозначил, что звучит Сюита для виолончели №1 Иоганна Себастьяна Баха. В этой сюите и правда есть что-то пасторальное, поэтому не зря именно она выбрана для завершения диалога соседей по даче. «Весна, утро, поют птицы» – тональность соль-мажор. Двое мужчин – Николай, только что вышедший на пенсию, и Павел 37-ми лет – кажется, впервые встречаются после долгой зимы. Завязывается разговор обо всем и ни о чем: про старую новую спецовку, проданную свеклу, стройку кольцевой дороги, про жену Николая Люду и ее родню. Эта Люда лейтмотивом проходит через весь спектакль, тема развивается и достигает кульминации: весь характер и судьба так и не появляющегося на сцене персонажа разворачивается перед соседом Пашей и перед нами.
Спектакль-диалог носит сюитную форму. Вместо драматургических поворотов здесь семь тем для разговора, семь предметов, которые дядя Коля выносит из сарая, а фактически – из-за ширмы. Семь предметов – семь сюитных частей, семь танцев: пакеты, набитые ненужными вещами (прелюдия), старые сожженные до дыр кастрюли (алеманда), кусок трубы (куранта), машинка для стрижки волос (сарабанда), рогатка (первый менуэт), ведро с картошкой (второй менуэт) и нож (жига). К ним Волкострелов (все-таки главным создателем будем называть его) добавляет еще одну часть. Перед началом спектакля зрители проходят через что-то вроде музейной экспозиции, где все перечисленные выше предметы с подписями-цитатами из пьесы ждут, когда за ними придет Николай. Режиссер одним-двумя словами настраивает каждого как инструмент, а затем рассаживает по секторам, напоминающим овощные грядки, или группы в оркестре.
Подчиняя актеров сюитной форме, Волкострелов разводит Николая и Павла по двум сторонам воображаемого забора, с каждой новой темой сводя все ближе и ближе. Дядя Коля в исполнении Игоря Николаева – более эмоциональный и более театральный, буквально устраивает сеанс гипноза своим танцем из слов робкому и тихому Паше (Иван Николаев), остинато (как сказали бы в музыке) повторяющему слово «понятно». И если кажется, что Паша вот-вот поддастся ворожбе и уже начинает превращаться в такого же дядю Колю, то в существовании Николаева-сына и Николаева-отца нет ничего общего. Театральность Игоря Николаева глушится антитеатральностью Ивана Николаева. Они будто из двух разных миров, что, вероятно, намеренно подчеркнуто режиссером. «Танцы», которые должны задержать Пашу у забора, это те театральные механизмы, что работают в театре для удержания внимания зрителей. И это работает и в том, и в другом случае. Паша ненадолго уйдет к себе домой, чтобы вскоре вернуться.
«Диджей Павел», выстроенный на основе трек-листа песен 80-х (пьеса Павла Пряжко именно так и выглядит, а точнее звучит), возвращает Пашу уже не к дяде Коле, а к зрителям. Диджей – будто тот самый сосед Пашка 20 лет назад (играет его тот же Иван Николаев), все такой же скромный и застенчивый. Он начинает дискотеку с песни Аллы Пугачевой «Канатоходка». Голос Аллы Борисовны (по сути, внутренний голос Павла), пропевающий «И я не виновата, что мне чуть страшновато», иллюстрируют робкие скованные движения топчущегося на месте диджея. С каждой следующей песней он входит в раж, а на танцплощадке появляются новые и новые участники спектакля-дискотеки. Во всем этом есть что-то ностальгическое. Но ностальгия эта не по прошлому, а, как пелось в еще одной, не вошедшей в постановку песне 80-х, «ностальгия по настоящему». Искренность текстов кажется сейчас наивной и даже смешной, высвобождающаяся искренность движений артистов – недосягаемой. Наблюдать за чужим весельем – странное занятие. За 45 минут никто из зрителей так и не вышел на площадку, да и у коллектива театра post, кажется, не было задачи их на это подтолкнуть (хотя, как говорят, во время недавних гастролей в Германии, желающие потанцевать зрители почти не оставили места актерам).
Зрители сидят на полу полукругом вокруг танцующих. У каждого своя причина остаться на месте: соблюдение глубоко вбитого в голову, как таблица умножения, закона четвертой стены (все-таки люди пришли в театр), стеснительность или просто нежелание стать участником. Что бы ни лежало в основе, все это прекрасно показывает человека в современном обществе. Одиночество в толпе. Проблемы коммуникации. Коллективное чувство изгоя. Даже настроившись на спектакль, на музыку и на актеров, поймав ритм и получив энергетический заряд, остаешься вовне, сам с собой и своими мыслями. Актеры уходят в свой «фургончик в поле чистом», оставляя диджея Павла тет-а-тет с виниловыми пластинками, которые он бережно уберет, чтобы достать уже в другом спектакле. Когда танцпол пустеет, дискошар начинается кружить зрителей в вальсе под «Шумите, березы», написанные как раз в размере ¾, и превращает во что-то единое, но ненадолго, тезисно: «Вот так может быть».
В тот же вечер, сразу за «Диджеем Павлом», театр post показал «Два перстня». Это что-то вроде приквела, который, как в киноэпопее о «Звездных войнах», рождается уже после своего продолжения. Цикл песен периода застоя превратился в спектакль периодов и застолья. Шесть участников рассаживаются вокруг стола каждый напротив своего предмета. Практически не вставая со стульев, они устраивают не то чтобы танец, а хореографический спектакль, совершают одновременно очень бытовые, но четко выверенные движения, которые повторяясь, складывают в разные последовательности-паттерны. Как здесь, так и в «Диджее Павле», над пластикой работал хореограф Максим Петров, сотрудничавший до этого, в том числе, и с Мариинским театром.
Движения, с одной стороны, подчинены музыкальному темпоритму, с другой – содержанию скомпилированных Павлом Пряжко в пьесу песен. Под «Листья закружат» ВИА «Поющие сердца» Алена Старостина то отставляет от себя вазу с цветами, то придвигает обратно. Она не столько иллюстрирует строчки, сколько превращает их в набор знаков. То же происходит и у остальных участников спектакля. Их хореографические рисунки разнятся, не пересекаются и не сталкиваются друг с другом. Ксения Волкова снова и снова набирает чей-то номер, Дмитрий Волкострелов задумчиво раскрывает и читает книгу, Алексей Платунов собирается выпить с горя и характерно дышит на граненый стакан, Дмитрий Коробков в отчаянии хватается за голову, а Иван Николаев продолжает ставить пластинки. Они живут как бы каждый отдельно, каждый в своей собственной истории. Но потом вдруг все они начинают синхронно ускоряться, замедляться и набирать обороты вновь, резонируют и образуют синусоиду – звуковую волну или кривую линию жизни.
Но сама жизнь тут только обозначена. Ее нет в холодных механических движениях, оттененных тусклыми лампами в красных абажурах. Она появляется на кодоскопе, на стекле которого Старостина и Коробов еще в начале написали название спектакля: «Два перстня» – на двух языках, русском и белорусском. Ближе к финалу там с их же помощью появляется красочный переливчатый круг, вертящийся то ли как виниловая пластинка, то ли как планета Земля, то ли как целая галактика, которая затем уменьшается до размера мяча, переходящего из рук в руки.
Но Волкострелов быстро сбавляет пафос и возвращает всех присутствующих на бренную землю. Зрители вместе с актерами смотрят киноальманах: на экране настоящая зима с сугробами в человеческий рост и метелью, весенняя капель, искрящаяся на солнце. Явления природы будто тоже подчиняются драматургии Пряжко и скорости вращения пластинки. А, может, все наоборот: и это мы подчинены ей. И настоящая музыка там, по ту сторону экрана, а мы только заглушаем ее чем-то неестественным, и от этого становимся сами похожи на механизмы. По окончании кинофильма участники уходят по одному, как музыканты в «Прощальной симфонии» Гайдна, гася за собой не свечи, а лампы. Они по одному останавливаются на фоне гигантского светящегося месяца, делают пару врезающихся в память движений и растворяются в сумраке.
В «Хорошо темперированных грамотах» участники набираются из зрителей- добровольцев. Их количество соответствует двенадцати клавишам в одной октаве пианино. Они именно участники, а не актеры. Они не будут ничего играть. Но зато театр post разыграет на них произведение в трехчастной форме, которая свойственна прелюдиям Баха в «Хорошо темперированном клавире». У каждого участника, как у ноты, своя длительность. Кто-то, выйдя в первой части к микрофону, простоит у него дольше, зачитывая перевод новгородской берестяной грамоты. Кто-то выступит в стаккато, озвучив только, что перевода нет, но останется стоять, ожидая, когда пианист отпустит педаль, а режиссер зажжет на экране фразу «Пожалуйста, вернитесь на свое место». Пока участники проигрывают мелодию, зрители слушают в наушниках двадцать четыре вариации на тему берестяных грамот. Алена Старостина и Иван Николаев в два голоса зачитывают их сухое научное описание. Это напоминает другой спектакль Волкострелова, «Художник извне и изнутри», в котором актеры зачитывали дневники флорентийского живописца Понтормо. Они также читают на одной ноте, точнее на двух, каждый на своей.
В первой части («Архив») участники и зрители существуют в параллельных плоскостях – как главная и побочная партии. Только кто отвечает за главную, а кто за побочную – неизвестно и не проясняется. Основное свойство разработки в сонате – постоянная неустойчивость, таковы оказываются и «свойства памяти». Мало кому из участников удается пересказать зрителям содержание прочитанных только что грамот. Но это говорит не о том, насколько хороша наша память, а о том, как мы связаны с прошлым: пустой ли это звук или целая музыкальная композиция. Взаимодействия главной и побочной партии создатели спектакля оставляют на откуп им самим. Когда перед участниками появляется оригинальный текст, а перед зрителями – перевод, может возникнуть полифония. Тогда участники попробуют зачитать вслух древнерусский текст, а зрители им подскажут его значение. Но так происходит далеко не всегда. И тогда сбой коммуникации становится столь же очевиден, как в «Диджее Павле».
Но на этот раз коммуникации, по крайней мере, энергетической не избежать. Она все-таки происходит, хоть и не сама по себе, а сдирижированная режиссером. В третьей части («Совпадения») береста, так похожая своей пятнистостью на перфорированую ленту, начинает звучать. Все присутствующие становятся зрителями, точнее, слушателями. На экранах – фотографии берестяных грамот, из динамиков – голоса бывших участников и замедленная, будто преодолевающая время, музыка 24 прелюдий и фуг из первого тома «Хорошо темперированного клавира» Баха. И все не столько совпадает, сколько соединяется в то, что в английском языке называется Present Perfect Continuous. Настоящее совершенное длительное время.