«Мой большой спектакль» Давида Эспинозы на фестивале NET
Давид Эспиноза начинает с объяснений. Он рассказывает о том, что ему и его коллегам, независимым танцорам и режиссерам, всегда приходится выкручиваться, по бедности сочиняя спектакль практически из ничего — есть только минимум актеров и оформления в крошечных помещениях. Как из-за этого ему трудно смотреть по-настоящему богатые спектакли: «Мне кажется, что на каждом предмете я вижу ценник — все такое дорогое!». И как он всегда мечтал поставить что-нибудь по-настоящему масштабное — с неограниченным бюджетом, гигантской сценой и сотнями участников. Впрочем, признается Эспиноза, — однажды я участвовал в таком спектакле, и он был совершенно бессмысленным. Так или иначе «Мой большой спектакль» имеет подзаголовок «амбициозный проект». Им и является.
Сначала Эспиноза подводит 30 своих зрителей к большому чемодану, на торце которого установлено название «Mi gran obra», как реклама премьеры на театре, а к «двери», там где выдвижная ручка, стоит очередь из нарядно одетой публики ростом сантиметра два. Давид серьезно объясняет, что дал указание архитектору построить для своего спектакля подходящее, по-настоящему гигантское здание, не оглядываясь на бюджет — получилось вот такое, с хромированными уголками. Масштаб 1:87. И только после этого он ведет зрителей смотреть сам «Большой спектакль», сделанный в том же масштабе.
Тридцать человек рассаживаются тремя ярусами перед столом-сценой. Второму и третьему ряду дают бинокли, будто они находятся в многотысячном зале, севшие в первый оказываются прямо за столом напротив режиссера. На столе точно так же выставлены скамьи в три крошечных яруса, где сидят зрители перед столом с двухсантиметровым режиссером. Мне жаль, что Эспиноза сразу же убирает со сцены это уменьшающее зеркало — хотелось бы увидеть, кто там сидит на моем месте у правого угла, в каком я сегодня платье или, может быть, я — мужчина? В сущности, это очень лирический спектакль.
Маленькие динамики по углам сцены работают как специальные балконы для музыкантов: на колонке справа — рок-группа, слева — военный духовой оркестр. Нам видно, как под столом режиссер включает музыку в айподе и спектакль начинается. Стол выстелен двусторонним скотчем, фигурки, которые Эспиноза ставит на сцену, сразу прилипают к ней. Он не водит никого, как кукловод, туда-сюда, нет и текста: весь фокус спектакля именно в этой статике, смысл каждого эпизода постоянно меняется в зависимости от фигур, которые режиссер добавляет и убирает, внутри неподвижности заключено и движение, и острая эмоциональность.
Режиссер кладет в угол сцены микроскопических младенцев, рядом — малыша в коротких штанишках, дальше — мальчика со связкой надувных шариков, веселых подростков. Скоро понимаешь, что вот так, шествием наискось стола движется человеческая судьба — целовались на скамейке, свадьба, беременность, двое детей, дети выросли, теперь старички на скамейке, осталась одна старушка в черном. И как-то очень ясно, что на самом деле в жизни все существует одновременно — ребенок, он же, выросший, и занимающийся сексом с подругой, он же — седой деловитый господин. Как у Воннегута: «Все моменты прошлого, настоящего и будущего всегда существовали и всегда будут существовать». На стол выносится цветочный горшок, из земли торчат кресты и священник стоит над маленьким гробом. Старушка из процессии переносится туда, где хоронят ее супруга. Потом священник, с которого тщательно сдута земля, из горшка-кладбища отправляется на сцену и замершее шествие-жизнь быстро собирается вокруг своего центра — свадьбы. Грянул что-то веселое оркестрик в сомбреро, фотограф сделал стойку напротив толпы с новобрачными и священником. Жених теперь, держа невесту на руках, отделяется от толпы и вот уже они голышом лежат на тарелке-пляже, засыпанной из пакета рисом, будто морской галькой. Звучит ‘Hotel California’ — из этого рая выхода нет.
Во многих сценах тут появляется человек в голубом костюме, он как будто отделен от других — этот наблюдатель и есть автор, его глазами мы смотрим на мир. И с этой точки зрения «Мой большой спектакль» тоже вполне лирическое произведение. Иногда в действие включается видео — Давид ставит перед зрителями планшет, пока делает очередную перестановку. И вот на одном из видео все тот же человек в голубом костюме на глазах у жены и детей бросается под поезд, шагает с крыши небоскреба, топится в бассейне — как будто лирический герой проигрывает для себя варианты самоубийства.
Под звуки детской площадки — визг, щебет, окрики бабушек — сцена снова заполняется людьми. Мы видим, как бы серию остановленных мгновений: ползают дети, кто-то валяется на травке, спешит человек в тюрбане с чемоданчиком, кружочком сошлись подростки с панковскими гребнями, кто-то, спустив штаны, застенчиво присел в уголке, парни гоняют мяч — то есть мяча нет, но позы не дают усомниться. И вдруг звук становится тревожным, а Эспиноза все продолжает и продолжает добавлять людей на площадку. Меж «футболистами» теперь на земле лежит человек — это его они с такой яростью бьют ногами, рядом с тем, кто, казалось, блаженно валялся на земле, присела женщина-врач — человеку плохо. Перед гуляющим мальчиком распахнул пальто пузатый эксгибиционист, на беременную женщину с кулаками наступают два жлоба, рядом с человеком в тюрбане выросло двое полицейских, в угрожающем кольце панков сжался тщедушный подросток. В две минуты все поменялось, беспечная радость обернулась страхом, унижением, насилием — тут содержание сцены в буквальном смысле определяется контекстом. Это такой кукольный эффект Кулешова, согласно которому в кино смысл сцены определяется тем, с чем монтируется кадр. Спектакль Эспинозы именно так строится на конфликтном монтаже статичных «кадров». Вы думали все в порядке? Смотрите внимательнее.
Все не то, чем кажется: вот на круглом донышке бубна Эспиноза расставляет офисную мебель. И тут же раскладывает по «офису» полуголые пары. Стучит по бубну — пары подпрыгивают и падают на пол в общей куче свального греха. Это бордель. Вот в другой сцене раздетые девицы встали в томные позы — бордель? Напротив них усаживается художник с мольбертом — это студия.
Эспиноза сам не делает кукол — он их купил в магазинах, продающих причиндалы для коллекционеров игрушечных железных дорог, и оказывается, что разнообразие населения этого игрушечного мира бесконечно. Спортсмены, стриптизерши, демонстранты с плакатами, бомжи, танцовщицы фламенко, смерть с косой. Вот снова на «площади» собирается толпа, против машины с полицией — человек на коленях и люди с оружием рядом. Террористы и заложник? К террористам тут же подскакивают журналисты с микрофонами. Вот человек с красным флагом кричит в микрофон, вот политик вещает с трибуны, а женщина сердито кричит ему что-то в ответ, дурачится клоун, вот торреро с быком, плясуньи… И вдруг около ослика ставится корзинка с ребенком, а рядом сидит женщина и люди в ниспадающих одеждах вмиг соединяются в традиционную картину Рождества. Тарахтит в воздухе пропеллером вертолет, в который Эспиноза дует феном, музыка поет что-то веселое про Обаму, из вертолета высаживается президентская чета, но вот уже в дальнем углу площади встал снайпер. Режиссер сам берет игрушечное ружье и впервые выйдя со своего места демиурга, метко стреляет резиновой присоской из-за спины террориста. Двухсантиметровый Обама падает.
Эспиноза — человек независимого европейского искусства, сегодня он работает с куклами, завтра — с хореографией, послезавтра — сочиняет инсталляции. У нас таких почти нет — слишком сильно в нашей стране театр сросся с государством, на маневр внутри жесткой классификации нужна особая смелость. Премьеру «Моего большого спектакля» режиссер сыграл в октябре, с тех пор он ездит с чемоданом крошечных актеров, рассказывая об огромном современном мире на сцене размером со стол. «Отличный парень, — сказали мне в дирекции фестиваля NET, — представляешь, увидел, что многим людям не удалось купить билет на его спектакль (его показывали десять раз), — и предложил еще сыграть без всякого гонорара».
«Вообще-то я веселый человек, не знаю, почему у меня такой грустный спектакль получился», — говорит Эспиноза. В финале «Большого спектакля» все его участники оторваны от земли и брошены в общую кучу. К этой горе отработанного материала подъезжает экскаватор, будто собирается копать общую могилу. Такой конец цивилизации. А человек в голубом костюме уходит кадр за кадром за пределы липкого поля скотча, рядом с ним, как погребальный факел, догорает спичка.
