Альтернативная история театра могла бы сложиться из эскизов. Но зафиксировать такую историю почти невозможно. Слишком быстротечна и неуловима эта театральная материя. Эскизы нечасто довоплощаются в спектакли, еще реже эти воплощения бывают удачны. В любом случае спектакль — это уже что-то другое. Не то, что увидели участники лаборатории в немногочисленные зрители, пережившие короткий, но очень важный коллективный опыт
Во время режиссерской лаборатории в городе В. С-кой области в гостинице ночью на меня набросилось зеркало. Подло, вероломно, со спины. Утром, обнаружив меня в крови и номер в осколках, администратор гостиницы пыталась пенять на вчерашнее ярко выраженное состояние алкогольного опьянения и требовать внушительный штраф за порчу казенного имущества.
Требование было встречено гневным отказом. Опьянение — эка невидаль для всякой порядочной лаборатории. Бывало, и зеркала били, и окна, и чего только не били. Но нападение сзади — это уж увольте.
Одному Богу известно, что произошло той ночью между нами — мной и гостиничным зеркалом. Возможно, я хотела доподлинно выяснить, какой из эскизов, созданных в лаборатории, театр предложит доделывать, чтобы включить уже полноценный спектакль в репертуар. И бедное, но честное зеркало, заглянув в ближайшее (каких-то четыре дня на все про все) будущее, ответило как есть: а никакой. Ничего от этой лаборатории не останется.
Правду сказало зеркало. Ни один из трех эскизов — вполне, надо сказать, удачных — театр не предложил доделывать. И ведь артисты в первый же день предупреждали: не будет этого, не рассчитывайте, и мы уже не рассчитываем ни на что, просто поработаем, как сможем. Почему? Потому. Никому это здесь не нужно, у нас свои спектакли есть и свои режиссеры. А денег нет. Нечего и мечтать. Так и вышло. Показы прошли. Зрители проголосовали за. Обсуждения состоялись. Помреж Таня подарила красивый камушек на память и принесла попрощаться штатную театральную кошку Дусю. Руководство закатило банкет (на который не позвали артистов, ибо всех кормить — не напасешься). Лаборатория закончилась. И ничего от нее не осталось, кроме смутной памяти и маленького шрама от осколка зеркала под левой коленкой.
Российский театр — медленный театр. Три года надо «жить с материалом». Полгода уговаривать худрука. Два месяца страдать над распределением. Месяц сидеть за столом. Еще месяц — вставать на ножки. Потом сделать перерыв, потому что елки или, наоборот, лето. В экспедицию месяца на полтора съездить. Уйти в глубокую депрессию. Запить. Вернуться. Поменять состав. Выйти на сцену. Уйти в короткую депрессию без остановки процесса. Выпустить спектакль. Лежать. Начать жизнь с новым материалом. Раз в пару лет делать вводы в старый спектакль, пока на сцену не выйдет внучка исполнительницы главной роли и не сменит бабушку еще лет на двадцать. Умереть. Смотреть с неба, как в твою память играют твой тот самый спектакль, и актеры утирают слезы рукавами костюмов, сшитых полвека назад.
Так нужно. Правда, в XXI веке так уже почти ни у кого не получается, но есть некое коллективно-бессознательное знание, что так — правильно и хорошо. Кому хорошо, чем хорошо? Не дает ответа.
А что такое лаборатория? Пшик! Эфир, дождик грибной, искры, мелькания. Прилетели, пошумели четыре дня — и готово. Как говорит всякий раз на первой встрече актеров и режиссеров великий и ужасный Олег Лоевский: «В первый день вы будете знакомиться, во второй день вы будете жаловаться, а на третий день вы осознаете, что послезавтра у вас премьера».
Лабораторий по всей стране сегодня проводится множество. Технически, с точки зрения организации процесса, они могут отличаться, но суть, в общем, одна. Средняя режиссерская лаборатория выглядит примерно так: 3—5 молодых режиссеров (очень относительное понятие, ведь российский театр не только медленный, но и взрослый, и примерно до сорока пяти лет режиссер может считаться молодым и даже подающим надежды) приезжают в город, где проводится лаборатория (или просто приходят в театр, если это их родной город). У режиссеров и их команд есть от четырех дней до двух недель, чтобы создать эскиз спектакля. Драматургический материал заранее выбирает театр и/или куратор лаборатории, реже — сам режиссер. Распределение тоже как правило делается заранее, дистанционно, по сайту театра или рекомендациям директора/худрука. Отсюда вечный лабораторный анекдот: «Потомственный режиссер Анастасия, делаю распределение по фотографии. Дорого».
Лаборатория может проводиться на фестивале (московская «Территория», красноярская «Вешалка», казанские «Ремесло» и «Науруз», самарская «Золотая репка» и т. д.), а может организоваться отдельно, сама по себе. В первом случае эскизы посмотрит гораздо больше зрителей и критиков, во втором — как получится. Лаборатория может иметь общую тему, критерий отбора материала (современная проза для подростков/ трагедии Шекспира/ пьесы местных драматургов и т. п.), но довольно часто афиша финальных показов выглядит слегка шизофренически: например, «Жанна» Ярославы Пулинович, «Холостяки и холостячки» Ханоха Левина, инсценировка какой-нибудь вечной классики, «У ковчега в восемь» Ульриха Хуба. Это обычно связано с желанием удовлетворить конкретные запросы театра, его репертуарные потребности: например, театру нужна одна крепкая постановка на двух «народных» стариков, что-то на молодежь и для молодежи, одна нестыдная комедия (стыдных и так навалом) и что-то новенькое 6+.
Бывают лаборатории, организованные благодаря частной инициативе руководителей театров, а бывают — вписанные в большие программы (самая важная и масштабная из них сегодня — программа поддержки театров малых городов, которую проводит Театр наций, она состоит из системы лабораторий по всей стране и большого фестиваля).
Бывают еще лаборатории других типов — например, когда большой мастер набирает стажеров-учеников и делает с ними работу. Бывают всякие коллаборации — «режиссер плюс художник в городском пространстве», «молодые драматурги и немолодые композиторы», «модное архитектурное бюро плюс театр кукол» и так далее, насколько кураторской фантазии хватит.
Описывать отличия разных типов и видов лабораторий можно почти до бесконечности, но общие видовые признаки выделить не так уж сложно:
Огромный стресс для всех участников процесса, невероятный выброс самых разных энергий, репетиции по двадцать часов в сутки, массив текста, который обычно с трудом учится за три месяца, а тут выучивается за четыре дня. Ссоры, слезы, ночные пьянки, сценография и костюмы из подбора в худшем смысле этого слова, показ, обморок, прощальный банкет.
Да, видимая цель лабораторий — без риска для всех участников пополнить репертуар театра хорошими спектаклями. И в самом деле, это отлично отлаженная, прекрасно работающая система: даже у меня, не самого востребованного и довольно ленивого режиссера, из двух десятков лабораторий шесть-семь эскизов стали потом полноценными спектаклями. И театры потихоньку привыкли к такому формату работы. Даже богатые по российским меркам столичные институции стали все чаще устраивать лаборатории, чтобы не покупать котов в мешках, познакомиться, наладить связь, посмотреть на промежуточный, но все же результат. Но это ли главное?
Сейчас многие говорят о том, что эскиз — это не личинка спектакля, а отдельный вид театрального искусства. К этому трудно привыкнуть. Как до ХХ века считалось, что ребенок — это такой недоделанный человек, а потом, после всех войн и гуманитарных катастроф, люди вдруг поняли: нет, ребенок — это не недовзрослый, а отдельная сложная личность. Так и в театре, переживающем кризис репертуарности, академичности и монументальности, эскизы вдруг выделились в отдельный, очень важный для развития всего театрального искусства жанр (вид? род? тип?)
Эскиз — это как яичница. Нужно есть сразу, пока горячая, и ни в коем случае не надо пытаться потом разогревать. Эскиз — это как знаменитый эксперимент с матерью, которой включили за железной дверью запись крика ее ребенка. Один раз мать выбьет дверь и обнимет холодный магнитофон, во второй раз — просто надорвется (или пошлет экспериментатора ко всем чертям). Эскиз — это как шпагат, на который, как известно, один раз можно посадить любого человека. Эскиз — это то, что нельзя повторить, даже если на показе сделанная за четыре дня работа выглядит абсолютно законченным произведением.
На этом, кстати, горят многие. Горят театры, которые последнее время очень полюбили включить удачный эскиз «как есть» в репертуар, радостно сэкономив на гонорарах и постановочном бюджете (иногда режиссеры узнают об этом совершенно случайно, увидев афишу в интернете), а потом удивляясь, чего это новый спектакль не живет, а рассыпается на третьем показе? Горят сами режиссеры, приезжающие доделывать успешнейший, блестящий эскиз с намерением «немножко уточнить мизансцены и дошить костюмы» и обнаруживающие, что сделанное во время лаборатории похоже на табуретку — крепкая, надежная, иногда даже красивая, но не поддающаяся совершенно никаким изменениям штуковина. Которую нельзя переделать ни в кресло, ни в изящную этажерку, ни тем более в пароварку или пылесос. И которая при этом, если ничего не трогать, гарантированно развалится через месяц. Независимо от того, сколько гвоздей в нее вбить во время долгого репетиционного периода. Или наоборот, эта штуковина похожа на тень от прозрачной паутины, пропускающей солнечные лучи так, что на стене образуются картины невероятной красоты, ты видишь эти картины ранним утром 10-го, скажем, июня, а уже к вечеру пойдет дождь, паутину смоет, а ты даже сфотографировать не успел.
Приходится крутиться, выдумывать способы, пробираться на ощупь. Иногда все равно ничего не получается. Иногда получаются прекрасные спектакли. Вылупляются из эскиза, как бабочка из куколки. Бабочка летит дальше, далеко или до ближайшего куста, долго или до ближайшего полудня, попадает в богатую коллекцию или погибает в сачке второклассника, но — летит. Или не вылупляется и никуда не летит. Но куколка-эскиз в любом случае погибает. Остается в смутной памяти трех-четырех десятков зрителей, команды и Лоевского (в последнем случае память обычно довольно ясная). Но все-таки остается. Камушком в кармане осенней куртки. Шерстью кошки Дуси на старом свитере. Шрамом под левой коленкой.
И главное — остается опытом. Это коллективный опыт немногочисленных зрителей, который удивительным образом накапливается и меняет атмосферу театра, а иногда целого города. Еще три года назад в каком-то маленьком и не очень театральном городе, на первой лаборатории, во время обсуждения невиннейшей пьесы Пулинович или Иванова зрители только что с кулаками не бросались на режиссера и актеров. Кричали о безнравственности и падали в обморок от слова «жопа». А теперь, смотри-ка — приходят сами, смотрят, рефлексируют, спорят совсем о другом, просят включить в репертуар, хотят еще.
Это и актерский опыт. В 2018 году уже хорошо видно, как изменилось отношение актеров к лабораториям: уходит раздражение, недоверие, непонимание, кому это все нужно. Актеры стали понимать, что лаборатория — это отличный способ показать себя, и нередко вдруг в эскизе невероятно раскрывается артист, а чаще — артистка, которые лет десять толком не выходили на сцену или играли что-то невнятное. И худрук после показа только руками разводит: ну ничего себе, надо же, какая у нас, оказывается, мощная Люся есть! Работа над эскизом, может, и не продолжится, но факт наличия мощной Люси в труппе уже никуда не денется. Да и в любом случае пять дней интенсивнейшего (вне зависимости от качества драматургии и уровня дарования режиссера) стресс-тренинга не могут не быть полезны для любого актера.
И это, разумеется, огромный режиссерский опыт. Ты всегда можешь попробовать что-то, что по разным причинам еще долго не рискнул бы попробовать в «настоящей» постановке. Я так пару раз даже менялась пьесами с другим режиссером перед началом лаборатории: например, мне сейчас очень хочется попробовать принюхаться к многофигурному полотну по классике, на большой сцене, а коллега никогда не пробовал работать с вербатимом. На самом деле после третьей-четвертой лаборатории любой режиссер насобачивается очень ловко делать удачные эскизы — само по себе это не так уж сложно. Внимательно прочитать пьесу, определиться с жанром и стилем, быстро выбрать правильное (интересное) пространство, придумать один яркий режиссерский ход, протянуть его на час действия, не дать артистам себя съесть, все разобрать и потом собрать обратно так, чтобы на столе не оставалось лишних деталей. Это нетрудно — и неинтересно. Интересно рисковать, пробовать, ошибаться, лажать, получать по мозгам, плакать, пробовать снова.
Ну и, конечно, лаборатории — это уникальный механизм развития и поддержки профессиональной среды, где то самое «чувство здоровой конкуренции» — действительно здоровое, где режиссеры, мотающиеся круглый год по городам и весям, встречаются и обмениваются опытом, советами, новостями, сплетнями, переживают друг за друга, бесконечно разговаривают, смеются, пьют, не пьют. Это очень, очень важный механизм. Особенно по нынешним временам. Это почти как в окопе вместе посидеть, как в разведку сходить. Если ты с коллегой был на Сахалине, в Магнитогорске и Шарыпово, ты вряд ли будешь подписывать против него доносы и отжимать у него театр (хотя всякое, конечно, может быть).
Так что зеркало все-таки не зря получило в морду (или что там у зеркала бывает). От лаборатории остается лаборатория. Тень от паутины не хуже монументального здания только потому, что первая исчезнет через час, а второе простоит веками. А может быть, даже лучше.