Перформативный спектакль «И», только что появившийся в Первом театре Новосибирска – это тот уникальный случай, когда история названия уже и отдельный драматический сюжет, и половина успеха. Когда-нибудь её будут рассказывать как анекдот. Если, конечно, мы все до этого времени доживем. Пока же, включившись по максимуму в процесс спектакля, каждый может попытаться что-то изменить по рецепту режиссера-эзотерика Клима: «Если хочешь что-то менять, начни с себя».
Когда директор Первого театра Юлия Чурилова (напомним, что один из самых результативных и креативных театральных директоров в регионах Юлия Чурилова была уволена по инициативе учредителя в марте 2022 года, интервью Юли о работе в Первом театре читайте здесь) приглашала на постановку творческий тандем режиссера Дмитрия Гомзякова и художника Евгения Лемешонка – а было это в начале сезона 2021/2022, ничто не предвещало катастрофы. Мир казался более-менее устойчивым, но потом случилось то, что случилось – и настолько стремительно, что мозг не успевал осмыслять и формулировать происходящее. Он и сейчас не успевает, поэтому первая фраза, которая звучит из уст нескольких перформеров, сидящих среди зрителей по внешней и внутренней стороне круглого стола, очень точно отражает состояние всех собравшихся: «Все слишком быстро случается, и поэтому я молчу». Вот тут есть время собраться, оглядеться, посмотреть на соседей справа, слева и напротив, попробовать понять, с кем тебе суждено провести ближайшие полтора часа: у тех, кто оказался внутри круга, как я, выйти не получится – коридор на время спектакля закрывается, круг замыкается. Лично мне люди гораздо интереснее вещей, поэтому я сначала отмечаю красивые молодые лица вокруг, а потом обнаруживаю у себя под носом остатки чужого пира – использованные чашки, вазочки с крошками от печенья, заварочные чайники с присохшими к стенкам чаинками: это художник Лемешонок нам, очевидно, говорит, что свой праздник жизни нам предстоит еще подготовить и заслужить. Последнее место, где я хотела бы оказаться, – это некий театр энтертейнмента, праздника, так что, мне кажется, я вполне готова к сотрудничеству с создателями и работе мозга. Под потолком на круглом диске-экране светится буква «И».
На фото — сценография спектакля “И” Первого театра, художник Евгений Лемешонок © Валентин Копалов
Первоначально спектакль должен был называться «Война и мир», поскольку именно этот роман стал поводом для осмысления группой спектакля сегодняшней реальности и себя в ней. Но за время рождения спектакля из трёх слов названия осталась только одно, которое можно использовать, ничем не рискуя. Всё слишком быстро случается…
Более плотная коммуникация начинается с вопросов, которые звучат откуда-то с высоты. Как в «Что? Где? Когда?», с той разницей, что вопросы эти – из разряда нравственных ориентиров, то есть универсальных правильных ответов на них не существует: каждый выбирает по себе.
– Вы уверены, что вас действительно интересует сохранение рода человеческого, если вас и ваших близких не будет на свете?
– Вы считаете себя хорошим другом?
– Что вы воспринимаете как предательство, когда это делаете вы и когда это совершает другой человек?
– Что такое любовь?
По идее, без ответов на них никакой взрослый ответственный человек существовать вроде бы не должен. Ну хорошо, без интенсивных поисков этих ответов. Но понятно, что есть достаточное количество соотечественников, которые готовы передать все нравственные решения тому, кто захочет ими поруководить. И для этих людей спектакли перформативного толка, которые, по определению Эрики Фишер-Лихте, автора фундаментального труда по эстетике перформативности, «создают не артефакты, а события», – становятся поводом для выстёбывания. Наш показ исключением не стал: лихая компания человек из пяти, которая, судя по всему, перепутала двери ресторана и театра, начала вести себя, как ведут на вечеринке. Предупреждение режиссера в записи, которое участники выслушивают прежде, чем войти в зал и которое содержит просьбу «бережно относиться друг к другу», вряд ли может сработать как сдерживающий фактор: не случайно же в ресторанах работают мускулистые охранники. Но, как я понимаю, создателям спектакля, которые сами не готовы никому передоверять формирование своего кодекса существования, претит любое насилие. Так что артисты продолжают молчать, а зрители, которые тут никакие не зрители, а полноправные соучастники, должны ощутить себя сообществом, сорганизоваться и обеспечить порядок.
Говорят, на первых показах публика – даже и подготовленная – по этому поводу недоумевала, иногда даже разрушительно для спектакля. Мне же эта ситуация показалась вполне приемлемой. Человек десять вокруг меня вступили в полилог, обсуждая ответы на заданные вопросы, соотнося мнения свои и чужие. Оказалось, что честное обсуждение таких вопросов довольно быстро сближает и раскрепощает людей. Девушка, которая в начале спектакля поспешила отодвинуться и отвернуться, когда я спросила, можно ли мне сфотографировать нашу случайную застольную компанию, через пятнадцать минут уже с удовольствием улыбалась в камеру.
На удивление, мы за столиком сошлись в ответах на все вопросы, кроме вопроса о любви. Эту тему мы как-то негласно постановили не трогать – мне она поначалу показалась совершенно неподъемной в формате короткой застольной беседы, другие, видимо, сочли её слишком интимной. И ровно в тот момент, когда мы «зависли» с любовью, как-то очень ненавязчиво и гораздо тише, чем вопросы, зазвучало единственное предложение из Первого послания к коринфянам, начинающееся с маркирующего именно этот текст и сущностно важного слова: долготерпит. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». К тому времени ресторанная компания совершенно угомонилась, суммарная созидательная энергетика взяла верх. За четыре года плодотворного руководства тандема Южаков-Чурилова у Первого театра, несомненно, сформировалась своя публика – мыслящая, открытая, уважительная. Которая готова к экспериментам подчас даже лучше, чем отдельные профессиональные зрители. Цитата из апостола Павла повторялась многократно, и словно бы освобождалась от контекста конкретной религиозной конфессии и встраивалась в контекст наших размышлений. Это был один из вариантов определения чувства, про которое мы за столом сговорились как минимум в одном: что оно – базовое, без него невозможно буквально ничто.
Все происходившее дальше напоминало ритуал, так или иначе связанный с этим чувством. Простые действия, следующие одно за другим, как и евангельский текст (который можно было услышать еще с другого акустического ракурса, словно бы на ухо, персонально – для этого надо было положить голову на тихонько завибрировавший в этот момент стол), ощущались как уместные, непафосные, осмысленные, автореферентные, какими и должны быть перформативные действия. Вдруг актеры, сидящие среди нас, протянули нам руки – и мы с готовностью протянули свои. На том этапе сосуществования в реальности спектакля, в которой мы находились, обычное прикосновение не вызывало протеста – оно ни на что не претендовало будучи только тем, чем оно является: возможностью через минимальный физический контакт ощутить тепло другого (любого) человека, осознать, что ты – не один. Я отлично помню, как на прекрасном фестивале «Хаос» в том же Новосибирске во время перформанса Андрея Короленко «Я (не) буду», который целеполагал исследование телесности, от зрителей требовалось разбиться на пары и вступить в гораздо более тесный (хотя и вполне в рамках приличия) контакт, но тогда я сочла происходящее категорически некорректным и осталась в роли наблюдателя. А вот Гомзяков и Лемешонок моих личных границ не нарушили, как и артист Максим Кудрявцев, который повел себя абсолютно функционально – как тот, кто позволяет пережить чистый, без всяких дополнительных смыслов опыт прикосновения.
На фото — момент спектакля “И” Первого театра © Валентин Копалов
А причем тут «Война и мир», спросите вы. И вовремя. Потому что в какой-то момент время перед каждым из сидящих за столом появился листок бумаги с коротким абзацем из романа – самым что ни на есть хрестоматийным, который в школе учили наизусть. Думаю, вы угадали. Да, про небо Аустерлица. Про то, как «тихо, спокойно и торжественно» плыли по нему облака, совсем не так, как бежали, кричали, дрались люди с испуганными и озлобленными лицами. И снова затасканный текст, извлеченный из привычного контекста – школьного и романного – воспринимался как простая формула войны и мира как таковых, без привязки к Андрею Болконскому и иным персонажам. Хотела сказать, «и даже без привязки к Толстому», но нет: толстовский текст тут, пожалуй, незаменим: слишком ёмок, отчетлив, исчерпывающе метафоричен. И если в предыдущем эпизоде спектакля его создатели побуждали нас, протягивая руку другому, разрушить границы собственной герметичности, то теперь, переключая нашу оптику с конкретной, рамочной и в значительной степени черно-белой на максимально широкую, в идеале – беспредельную (не путать с оптикой беспредельщиков), мы получали шанс осознать, что в этом крошечном абзаце закодирован путь от войны к миру.
Не возьмусь вам тут объяснять, как небо связано с любовью – у Толстого об этом много и, если не очень помните, ей-богу, роман стоит того, чтобы перечитать, тем более, сегодня. Но когда всем собравшимся было предложено написать на оборотной стороне этих листков фразу «мне столько-то лет, и я люблю что-то/кого-то», обнаружилась любопытная деталь. Большинство моих соседей возрастом от 20 до 65 предпочитали в качестве объекта любви называть явление, состояние, предмет – молодость, природу, дом, работу, море, даже одиночество – но не человека. Интересно было бы понять – это все-таки от зажима или оттого, что любить другого – самый сложнореализуемый вид любви? Но это – предмет исследования психологов, а театральный опыт в любом случае осуществился.
И даже люди в качестве объектов любви в спектакле появились – в итоговом разговоре об этом чувстве, который случился после того, как мы все, распаковав qr-коды, обнаружившиеся на обороте листа с текстом про Аустерлиц, сделали из листочков с толстовским текстом голубков и запустили их каждый в собственное небо (у меня qr-код не загрузился, поэтому я соорудила самолетик, что, конечно, не так символично и не очень подходит к сегодняшней действительности, но для моего личного ощущения полета вполне подошло). В зал вынесли микрофоны – и каждый мог поделиться собственным любовным опытом самого разного свойства. И вот тут зазвучали слова о детях, мужьях, друзьях – в основном, конкретные истории, иллюстрирующие значимые моменты жизни. Концентрация позитивной энергии создалась зашкаливающая. И это, конечно, ощутимый итог интеллектуального путешествия в застольном формате. Еще один итог, не менее важный, – сознательный отрыв от повседневного существования, привязанного к новостной повестке и житейским проблемам «нового дивного мира». При этом вопрос, осознали ли участники, хотя бы на уровне предчувствия, что между эмоциональным состоянием «люблю готовить мужу обед» и любовью как непрерывной духовной практикой есть существенная разница, остается вопросом. Сильно тревожась, не нарушу ли я концепт перформанса, я все же решилась влезть в разговор с философским определением того чувства, исследованию которого посвящен спектакль «И»: «Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом «я» и, однако, в этом же исчезновении и забвении впервые обрести самого себя». Напомнив, что в число архисложных заданий мачехи Золушке был и наказ «познать самое себя», и оно было бы невыполнимо, если бы мудрая фея не отправила крестницу на встречу с любовью.
На фото слева направо – Евгений Лемешонок (художник), Дмитрий Гомзяков (режиссер), Денис Франк (звук) © Валентин Копалов
Конечно, от философии Гегеля до реальной практики любви тоже путь неблизкий. Да и вообще отдавать финал полностью на откуп зрителям не кажется мне удачным решением. Тем более, что существует огромная работа, проделанная артистами в процессе сочинения перформанса. Словно чувствуя это, создатели спектакля не отпускают участников «И» домой с пустыми руками. Каждый получает программку в формате зина (от английского слова magazine, журнал). Зин – обычно небольшое дизайнерское издание, содержанию которого соответствует креативный визуальный образ. Пример такого зина в театральной сфере – всем известные «Замыслы» Екатерины Костриковой и Ко, который можно только читать, но и разглядывать часами. Зин, созданный художником спектакля Евгением Лемешонком, – тоже отдельный артефакт. По сути это дневник, текстовая фиксация процесса рождения спектакля. Но тут смысловые текстовые куски отделяются друг от друга красными чернильными полосками и датами, написанными от руки, тут страницы слепого текста премежаются разворотами с большим количеством воздуха, где текст распределен по вырезанным из другой бумаги и вклеенным кусочкам, тут имена и слова, не предназначенные для всех, замазаны черным маркером. Вел дневник (как сообщается на титульном листе) некий Илья Голицын – и в нем наряду с репликами довольно банальными (что неизбежно: в сфере этики невозможно пользоваться чужими открытиями – пока они не станут твоими, они будут оставаться пустыми звуками), встречаются вполне замечательные умозаключения, которые, как ни жаль, вряд ли будут зрителями прочитаны: «много букав», скорее всего, станут неодолимой преградой для продолжения разговора за пределами театра, просто потому что не до того и новостная лента бежит быстро и притягивает сильнее. А между тем они имеют прямое отношение к теме перформанса и в контексте полуторачасового разговора о любви были бы весьма уместны и могли бы стать для кого-то провокацией к поискам, а то и прямым руководством к действию. Ну, например, фраза: «Найти что-то уникальное в человеке – это работа». Или: «Нужно искать язык, на котором тебя поймет другой человек». Или вот эти слова, очевидно принадлежащие режиссеру и произнесенные как некая рабочая установка: «Мы сейчас находимся в этом состоянии общества, потому что мы потеряли любовь, настоящую. Нет подлинной коммуникации. Хочется быть полезным. Хочется сделать не спектакль о любви, а спектакль-любовь. Что это такое, я не очень понимаю, но, если после спектакля любви станет чуть больше в этом мире, который делит всё на черное и белое, я буду думать, что сделал полезное дело». Полугодовые размышления, поиски ответов на ключевые вопросы бытия сегодняшними молодыми людьми чего-нибудь да стоят, а главное – это невыдуманный, непростой, глубинный опыт пути от войны (в том числе, войны с самим собой) к миру. Вероятно – единственного возможного пути. И это тот процесс, который сегодня, на мой взгляд, важнее результата