Журнал ТЕАТР. о том, как литовские актеры «турандотят» по-русски, а риторике предаются на родном. И чем это кончается.
«Тартюф» Коршуноваса позволяет себе быть одновременно изобретательным, остроумным и предельно наивным. Редкое, освежающее сочетание. Легко подпихнув мольеровскую комедию в сторону старого доброго фарса, спектакль завершается политической сатирой, выбраться из которой ему уже не суждено. Да никто и не думает выбираться – на сцене натуральный лабиринт работы художника Витаутаса Нарбутаса. Прихотливо расположенные зеленые насаждения, миниатюрный Версаль на приподнятом планшете – это и сад Оргона, и дом Оргона, и судьба Оргона. Дойти от книжного шкафа до компьютерного стола (ну не про семнадцатый же век сейчас ставить!) можно только по сложно спланированному маршруту, считая повороты. Классические статуэтки для порядка расставлены там-сям, но подлинное воплощение здешнего барокко – монументальный белый холодильник, величественно заменяющий статую какого-нибудь античного бога, да белоснежный унитаз в зеленых кустиках, который издалека и сослепу легко принять за чей-то по новой моде грубо отреставрированный бюст. Хрустальная люстра с богатыми висюльками и экран вместо задника завершают эту нарядную картину удвоенной постмодернистской издевки – как если бы в гринуэевский «Контракт рисовальщика» впихнули писсуар Дюшана.
Мольеровские персонажи в начале спектакля безуспешно пытаются передать привет XVII веку, тряся разноцветными париками и фижмами, но к концу окончательно забрасывают чепец за мельницу, растворяясь в самой что ни на есть современности. Решительнее других со своим париком расстается госпожа Пернель (Нелли Савиченко). Возмутительное упрямство домочадцев вынуждает ее не только на монолог – при мысли о людских грехах, почти как при слове «культура», мадам Пернель хватается за пистолет и палит по перепуганным живым мишеням. А подустав, извиняется за пальбу, жалуется на жару и стягивает парик, который греет, «как ушанка». Потом следует короткий, но душераздирающий спич о незавидной доле немолодых актрис, для которых нет хороших ролей, бери, что дают: монолог в начале и «маааленький кусочек» в конце спектакля – вот и вся роль. Нетрудно догадаться, что уходит Нелли Савиченко под гром аплодисментов – и под него же, долгожданная, появляется в финале на свой «маааленький кусочек».
Все это по-русски. И это один из главных и самых уморительных гэгов «балтдомовского» показа. Русский – язык для апартов, для фарсового снижения и бормотания внутренних монологов, для квазимольеровской отсебятины, для прямого общения с залом. С языка на язык переходят (а то и перепрыгивают) и Тартюф, и Оргон, и Клеант, и Эльмира. А учитывая тот факт, что литовский язык на «Балтийском доме» всегда имел статус сакрального, и многие актеры, играющие в «Тартюфе», бывали тут на фестивале не раз (такие прекрасные, такие «иностранные», такие нездешне-театральные), то переоценить этот простой языковой трюк практически невозможно. По-литовски актеры предаются риторике, по-русски – «турандотят». «Чужестранность» – маска, ее можно снять. Это XXIX «Балтдом» – чужих тут давно нет. Внезапная комическая интимность, настигающая актеров и зрителей прямо посреди классической сцены, помимо всего, еще и трогательна. Впрочем, мольеровский «Тартюф», как известно, полон этих самых «внезапных интимностей».
Монолог мадам Пернель снимает оператор и тут же выводит на экран: камера пристально следит за домочадцами г-на Оргона, не отставая от них даже за кулисами. Семейное реалити-шоу – отличный пиар-ход, как и ведение страничек в соцсетях (на экране – фейсбук Оргона). Оргону позарез нужны пиар-ходы – он действующий политик, которому требуются голоса избирателей. Его конек – близость к народу, лирическая простота и задушевная интонация: Саулюс Трепулис то и дело разворачивается на камеру, г-н Оргон делает задумчивые глазки и, воплощая в себе всю мудрость мира, нашептывает публике что-нибудь утешительно-нежное, политически беспроигрышное, не забывая при этом доверительно моргать. Знаменитый диалог с Дориной: «А что Тартюф? …Ах, бедный!» он исполняет непосредственно глядя в объектив, демонстрируя свое фантастическое великодушие впечатлительным зрительским массам. Тартюф для Оргона – оригинальный реквизит, удачно подобранный к избирательной кампании. Полезно держать дома всамделишного святого, у которого «все по части неба гладко», – попробуй, достань, не каждому так везет. «Гладкость по части неба» – это сейчас козырь из козырей в политической игре, штука ценная.
Тартюф (в замечательном исполнении Гедрюса Савицкаса) поначалу не вызывает никаких опасений – он кроток, босоног и упитан, всего лишь. На роль домашнего тирана не тянет, в идеологи не лезет. Он подчеркнуто смиренно принимает дары, которые сыплются на него со всех сторон. Его сластолюбие выглядит простительно: Эльмира (Тома Вашкевичуте), «барочная» Мэрилин Монро в алом платье с умопомрачительным разрезом, то и дело в порыве расстроенных чувств бросающаяся к холодильнику, дабы опрокинуть «шампусика» прямо из горла, как говорится, соблазнит и святого, – так вот святой как раз и подоспел.
Сцена Эльмиры с Тартюфом – «барочно-избыточная», роскошно придуманная и презанятно исполненная серия эротических и фарсовых гэгов, в самых невинных своих местах напоминающая незабываемое хармсовское «Вам нравятся мои чулки? А видите, какие они высокие?» Разгоряченная Эльмира элегантно обмахивается подолом платья. «Ой, смотрите, – радуется своему открытию Тартюф (по-русски, разумеется), – а оно с этой стороны такое же красное, как с той!» Да и верно. «Та сторона», пожалуй, видна даже лучше, чем эта. И так далее. Закономерно, что г-н Оргон застает святого совершенно голым, впрочем, пытающимся, после некоторого раздумья, принять позу роденовского мыслителя. Смешаться, худо-бедно, с прочим садовыми скульптурами. Но этот номер не проходит – в лучшей сцене спектакля Тартюф, прикрывая то ладошкой, то одежкой наиболее святые места, намеревается удалиться, не теряя достоинства. Однако лабиринт не отпускает, и голый, переволновавшийся, замученный, дезориентированный человек – поперек действия, поперек ритма мольеровского стиха, рискуя сорвать сцену объяснения Оргона с женой, – все бродит, осовело спотыкаясь, меж зеленых кустов, то и дело обреченно возвращаясь на место преступления. Фарс отступает, эта комедия слишком человечна.
От кульминационной сцены разоблачения Тартюфа (той, где Оргон под столом) зритель уже ждет особой плотоядности – и режиссер не подводит, эта сцена выводит действие на новый уровень. Г-н Оргон лежит тут не под традиционным столом, покрытым скатертью, а под прозрачной пластиковой скамейкой, отчего становится не просто созерцателем непристойной сцены, но и ее участником, сначала невольным, а потом и весьма активно заинтересованным. Неожиданно дружная компания отправляется за кулисы, где секс втроем совсем уж разнузданно перерастает в поедание какой-то лапши (на экране мы видим все это в искаженной оптике «кривого зеркала»). В тот самый миг, когда порок, лицемерие, политика и развратная лапша (возможно, снятая с ушей избирателей) торжествуют окончательно, на экране появляется стилизованное изображение Путина и Трампа, слившихся в страстном «брежневском» поцелуе. Бедняжка Эльмира тут ни при чем – Оргон и Тартюф нашли друг друга, как и эти двое.
Тотчас вслед за этой сценой спектакль неожиданно ломается, Оргон вдруг заявляет, что его предали (в какой именно момент?), что он «теперь никому не верит» (а раньше кому-то верил?), и встает на протоптанную мольеровскую дорожку поруганного доверия (мотивацию тут можно было бы и «докрутить», но режиссеру уже не до нее). А Тартюф, энергично убежав со сцены, объявляется уже на экране, скачет сквозь пространство и время, пожимает руки прохожим в Вильнюсе и Петербурге, затем – вживую – зрителям в партере «Балтийского дома», очевидно занимая место Оргона в статусе нового «друга народа». Этого мало. В роли «бога из машины» оказывается сам Оскарас Коршуновас: в фойе театра он произносит прочувствованный монолог о том, как правые популисты бесконечно врут и погубили уже Европу, Россию и Китай. А особенно грустно, что театр тоже погублен, потому что не может устоять под натиском соцсетей и ютьюба. Дороже всего в этом чрезвычайно горячем и сбивчивом выступлении не столько мысль (она хорошая, безусловно, но не то чтобы особенно большая), сколько трогательная человеческая растерянность. Так в неожиданно бесконечном лабиринте бродил в спектакле голый Тартюф. Так – не имея ни одной честной возможности закончить спектакль на какой-нибудь приличествующей развеселому фарсу мажорной ноте, в тоскливой неопределенности застывает режиссер. Нет в этом лабиринте ничего смешного, да и оптимистического ничего нет. Разве что шампанское в холодильнике еще осталось.