Памяти Майи Михайловны Молодцовой
Могу ошибаться, но, кажется, именно Майя Михайловна Молодцова в сентябре 2005-го прочитала нашему курсу самую первую для нас лекцию на Моховой. Вполне вероятно, что это лишь аберрация памяти: для всех учившихся на театроведческом факультете бывшего ЛГИТМиКа Майя Михайловна навсегда останется живым воплощением лучших его традиций, совершеннейшим genius loci, без физического присутствия которого само существование Моховой с трудом представимо.
Властная старорежимная основательность служительницы фундаментальной науки органично сочеталась у нее со страстностью — не столько, кажется, человеческой, сколько профессиональной. Блистательные ее лекции транслировали в примерно равных пропорциях интеллектуальное и чувственное: у студентов Молодцовой просто не оставалось шанса не влюбиться в какую-нибудь механику средневековых сценических чудес или, скажем, в морфологию комедии дель арте. Для открывавших мир истории европейского театра Майя Михайловна была, без сомнения, лучшим из возможных Вергилиев.
Молодцовская школа чтения театральной хрестоматии (античная драматургия и Шекспир в первом полугодии, Расин и Мольер во втором) — прочный фундамент профессиональных успехов нескольких поколений ленинградских—петербургских театроведов и театральных критиков. Неизменных своих «деточек», первокурсников, читавших «Гамлета» и «Федру» как литературу, Молодцова из года в год учила умению разглядеть в театре присущий одному лишь театральному искусству драматический смысл. Ее страстность была заразительной — помню, с какой жадностью (подстегнутой, разумеется, вечным студенческим голодом) мы вгрызались в тома пьес из Первого фолио. От своих учеников она требовала цепкости аналитического взгляда, внятной артикуляции и интонирования смыслов. Неофитское счастье школяров, попавших в подмастерья к опытному мастеру, было нашей ей благодарностью.
«Деточки, закройте окно. Старухи на сквозняке не работают!» — в самой первой, на ходу брошенной нам ее фразе была, конечно, вся Майя Михайловна: удивительный микст иронии, самоиронии, чувства собственного достоинства, наигранной показной суровости, искренней мягкой нежности, чуть горделивого благородного кокетства и, главное, редчайшего по нынешним временам аристократизма, в котором сливались воедино профессиональный блеск и человеческая артистичность. Кажется, она отнюдь не случайно специализировалась на итальянском театре: пластичность итальянской культуры, о которой когда-то писал Бердяев, была Молодцовой очень к лицу.