Под занавес прошлого года Юрий Бутусов поставил удивительный для себя спектакль — тихий, неспешный, малонаселенный, без привычного сценографического «перебора», вместивший драматургию и жизнь, город и мир. Что хрестоматийную и уже надоевшую до зубовного скрежета (спасибо псевдоклассическим костюмным постановкам!) «Женитьбу» можно поставить так, трудно было предположить
Юрий Бутусов давно уже успел приучить публику и критику к своей сложносочиненной художественной манере. Собираясь на очередную его премьеру, можно заранее вообразить, что увидишь на сцене: «нелинейный театр», вольное обращение с авторским текстом, бесконечную повторяемость эпизодов, персонажей, перетекающих друг в друга.
В выпущенных в прошлом сезоне шумно-экспрессивном «Беге» (Театр им. Вахтангова) и студийно-темпераментном «Кабаре Брехт» (Театр им. Ленсовета) Бутусов не обманул ожиданий своих почитателей. А вот в спектакле «Город. Женитьба. Гоголь» несколько озадачил их, выведя привычные постановочные приемы на абсолютно новый уровень.
В его опусе с тройным названием город не абстрактен. Это, конечно же, Петербург, но с временными перебежками: из гоголевского прошлого в современность, оттуда — в ностальгический Ленинград 1960—70-х и обратно. И так без конца, без явно обозначаемых переходов: визуально, интонационно, эмоционально, звуково. Художник Николай Слободяник выбирает очень точные приметы: ограды набережной, решетки садов, фонари, скамейки. И если скамейки играют роль самих себя, то все остальное может, как в детской игре, складываться из металлических спинок кроватей. Все, вплоть до последних кладбищенских оград. А сама кровать с панцирной сеткой сыграет с помощью Кочкарева роль разводного моста.
В этом городе кричат чайки, слышен шум набегающих на берег волн, воет метель, скрипит снег под ногами, потрескивает лед на Неве. Это не парадный город, но частный, личный. Он узнаваем на уровне инстинктов, генетической памяти ленинградцев-петербуржцев. Вероятно, заезжие гости считают не все. Но главное впитается: эта вечная сырость и морось, продувные ветра, затягивающие в воронку тоски и одиночества.
«Женитьба» у Бутусова играется вся, без купюр. Правда, монологи и эпизоды словно бы перемешаны этими питерскими ветрами и сложены потом в новую композицию, не нарушающую, впрочем, логики оригинала. Кто-то из персонажей может поймать не свой монолог, попробовать на вкус, как случайно попавшую на язык снежинку, и отпустить. А все потому, что в этом спектакле Бутусова есть явная общность и близость человеческих судеб, и не всегда принципиально, какие слова вдруг сорвутся у тебя с языка. Они тоже общие.
В памяти всплывает невеселая «Женитьба» Анатолия Эфроса. Но перед глазами тут же встает разудалое шествие по российским сценам смешных до гротеска воплощений этой гоголевской истории, с костюмами и гримами соответственно эпохе, со «вкусной» речью, со всякими «цыганочками с выходом». Есть, конечно, исключения, но их не так много. У Бутусова эта комедия обращается в экзистенциальную человеческую драму — тонкую, печальную, сентиментальную, с пониманием и осознанием этой печали.
Что же до самого Гоголя, то он превосходно вписан режиссером в контекст русской литературы минувших времен. Мало того, что в текст «Женитьбы» добавлены фрагменты из «Записок сумасшедшего», «Петербургских повестей». Так еще нет-нет да и прозвучит то письмо Онегина к Татьяне, то кусочек монолога из «Идиота», то стихотворение Цветаевой. Гоголевская чертовщинка (куда ж без нее!) перемешалась с пушкинской «русской хандрой» и чеховской «тоской от жизни», с весьма приглушенными и облагороженными «надрывами» Достоевского, грезами Блока о прекрасной Даме, лирическими всплесками стихов о несостоявшейся любви.
Этот город и его обитатели словно бы привиделись друг другу во сне. В том сне, с которым не хочется расставаться, потому что там жизнь настоящая, а наяву — только отголоски пережитого сновидческого счастья. Здесь все хотят не столько женитьбы, сколько любви, а само это слово забыто и порой мучительно вспоминается всеми. «Слово, забыл слово», — бормочет Подколесин (Олег Федоров) и нетерпеливо спрашивает очередную женщину-грезу (в нее здесь готов обратиться даже гоголевский слуга Степан): «Что, что ты сказала?» Ну вдруг хоть она подскажет?
Этот ленинградский худощавый интеллигент, с таблетками и мозольным пластырем, в захудалом плаще и с портфелем, инженер-очкарик, кажется, живет с «широко закрытыми глазами». Существует в своем «круге света», который, кстати, здесь подарен каждому персонажу (художник по свету Александр Сиваев). Сцена темна и практически пуста, и только этот узкий направленный световой луч выхватывает из вечных питерских сумерек то одного, то другого обитателя туманного города. Сомнамбулически-мечтательный Подколесин — Федоров вроде и поддается матримониальным провокациям куда более активного Кочкарева (Сергей Перегудов), но реальность и грезу явно не способен отличить друг от друга. Как не способен, подобно прочим, жить в настоящем, а не в прекрасном вымышленном мире.
У него даже есть символ этой «настоящей любви» — женская ручка, о которой с таким жаром поведал друг-сват. «Ах, сударыня, какая у вас ручка!» Он бродит по городу с этой фразой на устах и везде ему видится эта белая и желанная ручка: то у ряженой императрицы где-нибудь в Летнем саду, то у манекена в свадебном платье в магазинной витрине. И сразу же хочется прильнуть, вдохнуть со сна еще знакомый запах. А и императрица, и девушка в витрине и есть непризнанная Агафья Тихоновна (Анна Ковальчук). Он видит ее везде, только не у нее в доме, на импровизированном сватовстве, похожем на печальную клоунаду, — невеста сидит как кукла, выставленная на продажу, нацепив клоунский красный нос.
Этот мотив неузнавания, невстречи здесь очень силен, а его накал парадоксально проявляется в комических ситуациях. И снова одиночество, где можно страстно «вцеловываться» в пирожное, или танцевать с фонарным столбом, или подспудно искать окно как спасение от реальности.
Трио женихов-конкурентов — это отдельная песня. Вернее, песни, которые сопровождают их весь спектакль. Вот встретились трое одиноких мужичков — Яичница (Сергей Мигицко), Анучкин (Евгений Филатов) и Жевакин (Александр Новиков) где-то в затрапезной рюмочной за круглым столиком, поговорили, как водится, о дамах и женитьбах, да и запели. «Старые песни о главном»: о нелегкой мужской доле, о том, что первым делом самолеты. Ну, и так далее. Поют слаженно, невозмутимо, почти без интонаций, обрывая куплет и тут же затягивая новый. Бутусов к их гоголевским судьбам добавляет театральное продолжение, даря каждому любопытные интермедии. Вот отчаявшийся Анучкин — Филатов обратился прямо к нам, зрителям с отчаянным монологом. А не теряющий надежды Жевакин — Новиков между делом примерился к пушкинскому стиху. А потом вдруг напялил каракулевую шапку-пирожок и выпрыгнул в иную реальность. А навстречу ему опять дама, приятная во всех отношениях, пухленькая, как знаменитая невская пышка, но с лицом все той же Агафьи Тихоновны — Ковальчук. Как трогательно поможет он ей перебраться через лужи, подойдет к ее столику все в той же «стекляшке», и будут они есть эти пышки, чихая от сахарной пудры, которая летит, как первый снег. Домовитый и меланхоличный Яичница достанет из саквояжа нехитрые предметы и сложит из них «кукольный дом», где и невеста, и приданое, и домашний скот, и «хлигели» деревянные. Какая-никакая, а тоже мечта.
В спектакле Юрия Бутусова гоголевские мотивы оборотничества сохраняются во всей полноте, только утрачивают зловещий смысл, становятся смешными или сентиментальными. Тетка Арина Пантелеймоновна (Евгения Евстигнеева), кажется, преуспела в этом больше всех. И на пару с племянницей то и дело появляется в образе если не прекрасной, но вполне милой и темпераментной дамы, готовой подыграть мужчинам в их грезах любви. То покатит по сцене обруч, напоминающий гигантское обручальное кольцо, закрутит его, завертит, но так никого и не поймает. То вдруг составит пару неугомонному Кочкареву — Перегудову, разыграв парочку вставных танцевальных эпизодов или пантомиму на тему «не уходи, побудь со мною». Агафья Тихоновна — Ковальчук тоже принимает разные образы. И потому кажется, что в сцене сватовства все женихи смутно припоминают, где они ее видели. Да понятно где — в своих туманных видениях. Тоненькая, тихая, похожая на белую чайку, она и кажется здесь не столько действующим лицом, сколько этим ожившим сном, который так трудно принять за реальность.
Но как же тонко, точно, щемяще играют несостоявшиеся жених и невеста свои дуэтные сцены. Сколько в них неловкости и стеснения, желания и абсолютной невозможности его осуществить. Как непроизвольно тянется эта «ручка» Агафьи Тихоновны погладить кавалера по голове, приласкать, как ребенка, и опускается бессильно. Остается только пуститься в столь же беспричинный и наигранно веселый пляс, ну, где наша не пропадала!
Впрочем, в этой сценически рассказанной режиссером истории никто и не ждет счастливого финала, даже те, кто и вовсе не знаком с пьесой, но считает, что любая комедия просто обязана завершиться хеппи-эндом. И, наверное, главный носитель этой обреченности — странная сваха (Галина Субботина), похожая на городскую сумасшедшую, с вечным мешочком хлебных крошек для чаек, что-то все время бормочущая себе под нос, плутающая по родному городу как по лабиринту. Чуть перефразируя Гоголя, про нее можно сказать здесь: «И сваха уже который век ходит», не находя дороги, ничего не меняя ни в своей, ни в чужих жизнях.
Ходит до той поры, пока не приведет всех в финале на городское кладбище, где будет показывать туристам (а ими к концу спектакля станут все без исключения) заброшенные или ухоженные могилки, все так же бормоча себе под нос что-то непонятное. Туристы молоды, веселы и бодры. И совсем, кажется, не замечают, что за их спинами — не просто чужие могилы. Да нет — это общий погост, где остались все мечты и надежды, несбывшиеся желания и так и не совершенные поступки. Они сядут рядком, словно приготовившись сняться на групповой фотографии, а один из них, очень похожий на Яичницу, достанет из своего чемоданчика кораблик с алыми парусами и поставит впереди. Кораблик, которого здесь так никто и не дождался.