15 ноября на Новой сцене московского Театра им. М.Н. Ермоловой сыграют первую премьеру нового сезона — спектакль «Светит, да не греет».
Весьма неожиданный выбор пьесы, наряду с «Женитьбой Белугина», «Дикаркой» и «Счастливым днём» написанной Островским в соавторстве с Николаем Соловьёвым, оказался во многом интересным репертуарным ходом для театра, носящего имя Марии Ермоловой: актриса играла одну из центральных ролей, Олю, в первой постановке пьесы, а впоследствии исполнила и главную роль Ренёвой (последнюю можно определить и как «заглавную» в том смысле, что именно к ней относится вынесенное в название определение-характеристика из текста).
Подробно о замысле спектакля, выборе материала и о том, как не самая известная пьеса Островского может свести воедино dell arte, Чехова, Ермолову и Дудя, режиссёр Филипп Гуревич рассказал журналу ТЕАТР.: «Я очень люблю Островского (я же закончил Щепку, так что изначально это всё оттуда), и в ГИТИСе у Кудряшова в семестр Островского, мне кажется, особенно «прокачался». И как раз тогда моя однокурсница Полина Золотовицкая делала отрывок по «Светит, да не греет». Я прочёл пьесу и подумал: «Господи, это же абсолютный Чехов». (На самом деле, даже сам Чехов пишет, что во многом это «предтеча» «Дяди Вани», такая же фабула: приезжает женщина, всем кружит голову — жизни сломаны, и сама героиня не понимает, на каком она свете). И я жил с этим названием, думал, разрабатывал, даже посылал его на какую-то лабораторию… А к тому моменту, как мне и моему однокурснику Диме Лимбосу предложил что-то сделать в Ермоловском театре Олег Евгеньевич Меньшиков, мы закончили четвёртый курс. И вот он меня спрашивает, что. Я: «Давайте Островского!». Он мне: «Я в Островском ничего не понимаю» — «Ну так я, может быть, понимаю» (сказал я самоуверенно). Но потом, когда мы показали в конце прошлого сезона какой-то небольшой задел, Меньшиков сказал: вот там, оказывается, что как…
А пьеса действительно очень чеховская. В ней никто никого не щадит, все и во всём бьют наотмашь. И она очень бескомпромиссная — при своеобразной нежности. Там нет хороших и плохих — и странно, по-моему, делать спектакль про то, как приехала вся такая «фри лав» Ренёва, а они тут косные — или наоборот, что она разрушила жизни, а они в белом. Как-то Олег Долин мне сказал слово — и я подумал, какое же оно крутое и до чего про эту пьесу: двоемирие. И смешивать эти два мира нельзя: «взбалтывать, но не смешивать». История о том, что я насильно не могу тебе навязывать своё «вот так надо», — а ты меня тоже не понимаешь, и в итоге никто ни с кем не хочет договариваться, терпеть, принимать — это же очень про нас всех сейчас. Чувство терпимости — это не про нас. Чувство принятия, умение искать компромисс… Либо мы все сидим и молчим, либо мы тебя бьём наотмашь и выворачиваем других и себя: крайности. И Островский — драматург крайностей в том смысле, что там все как самогон — семидесятиградусные. Семидесятиградусные персонажи и страсти. Когда репетируешь Островского, то понимаешь, что он только игровым способом вскрывается. И мне кажется, что самые классные спектакли по Островскому — это когда найден крутой игровой ключ («О-й. Поздняя любовь» Крымова) либо какая-то удачная актуализация («Лес» Серебренникова): вот два пути, где этот автор может зазвучать. Потому что делать про самовары никому не интересно. Это же про людей всё, театр про людей.
У нас в спектакле есть, грубо говоря, мир фриков — это масочная структура, — и есть два «адекватных человека» с более-менее реалистичным существованием — Ренёва и её служанка Даша, которые приезжают из Парижа. Все, кроме них, — это грим, какие-то гротесковые вещи, что отчасти продиктовано пространственным решением: у нас есть такой помост а ля dell arte — не «Зобеида», конечно, надели маски и играем, но само пространство с помостом задаёт масочный принцип. Мы с художниками долго думали про образ спектакля — что это за усадьба? Поняли, что должно быть что-то осязаемое, и у нас возникли темы, связанные с заброшенными домами, холодным, нежилым пространством: условно говоря, шла труба — где помост «дельартовский» она вырезана, её украли, — и дальше труба. Нет коммуникаций, нет воды, провода обрезали и унесли… это же Островский — не в смысле «Россия такая Россия», а в том, что в таком холодном, бетонном, выжженном пространстве живут люди, которым абсолютно комфортно. На первых репетициях я говорил артистам: вы смотрели фильм Дудя про Колыму? Там был момент, где чувак останавливается на трассе и греет машину при −40 открытым огнём. Дудь ему говорит: «Сейчас она взорвётся… и вообще всё…» — «Не, нормально». Чуваку нормально, что он живёт при −40, что у него машина заглохла посреди тайги и не факт, что через год сюда кто-то доедет и ему поможет. Вот и этим людям, населяющим пространство, куда приезжает Ренёва, — им нормально. «Нам и так хорошо», — это очень русская черта. Очень про Островского и про нас: «Мы привыкли так».
Мне нравится, когда в театре играют тему, не ситуацию (хотя у Островского надо следить и за событийными коллизиями). И хочется, чтобы шло чередование гротеска и темы, а в героях находился парадокс, чтобы это был живой человек: странный, смешной, но при этом настоящий, с очень понятными мотивациями. Например, Оля Василькова, которую когда-то играла Ермолова, у нас гротесковый персонаж. Девушка, которая ничего не знает про цунами, а когда цунами появляется в её жизни, у неё паника. Но в финальной сцене она словно прожила жизнь, прошла стадии принятия смерти без истерии — и в итоге приходит к какому-то совсем библейскому прощению. Есть такой герой Худобаев, который выписан просто смешным чуваком, который боится всего, болеет, — но его тоже жалко, потому что он говорит: «Неведомое до сей поры чувство охватило всё моё существо». Любовь, влюблённость для него — абсолютно неизведанная болезнь, он не знает, как это лечить. И это страшно: а если я стану хроником? А центральная героиня «Светит, да не греет» Ренёва — реально такая женщина, от которой лампочки взрываются. И при этом внутренне поломанная-переломанная, как Нина Заречная в четвёртом акте, которая с мужиками едет в Елец третьим классом. Приехала продавать имение, но совсем не Раневская — потому что очень «по делу», хоть ничего в нём и не понимает, и это тоже комично. И, в отличие от своей «преемницы» Елены Андреевны, она, мне кажется, никуда не уедет: просто застрянет в этом странном месте. А в итоге — пьеса про… бескомпромиссный эгоизм. Поэтому и интересна сегодня».
Художниками спектакля стал тандем постоянных соавторов Филиппа Гуревича — студентка выпускного курса ГИТИСа, ученица Дмитрия Крымова Евгения Ржезникова и окончившая в этом году Школу-студию МХАТ ученица Станислава Бенедиктова Анна Агафонова. Композитор и музыкальный руководитель спектакля — Глеб Меркулов.
В спектакле заняты Анна Воркуева (Ренёва), Станислав Раскачаев (Рабачёв), Маргарита Толстоганова (Оля), Егор Харламов (Залешин), Екатерина Любимова (Авдотья Васильевна), Сергей Окунев (Дерюгин), Дэниел Барнс (Худобаев) и Анастасия Альмухаметова (Даша).
Филипп Гуревич — актёр, режиссёр. Окончил Высшее театральное училище им. М.С. Щепкина (мастерская Дмитрия Кознова) в 2009 году и режиссёрский факультет ГИТИСа (мастерская Олега Кудряшова) в 2018 году. В числе актёрских работ — роли в спектаклях Марфы Горвиц «Золушка» и Григория Добрыгина «youtube / в полиции» (театр «Практика») и в недавней премьере ЦИМа, спектакле Полины Стружковой «За белым кроликом»; кроме того, Филипп Гуревич сыграл одну из главных ролей в фильме Авдотьи Смирновой «История одного назначения». Поставил спектакль «Ганди молчал по субботам» по пьесе Анастасии Букреевой в «Школе современной пьесы» и сторителлинг «Нулин. Театральный Anecdote» в «Творческом объединении 9». Как режиссёр также активно участвует в различных лабораториях — от проекта «Поиск» московского «Современника» до фестиваля молодой драматургии «Любимовка» и опен-эйр фестиваля «Толстой Weekend».