Ни к одной новости о смерти нельзя быть готовым. Но известие о смерти Андрея Сиротина – это не «врасплох». Это кошмарный сон, который не получается осознать. Потеря равновесия.
Когда актёры-«кудряши» играли в ГИТИСе дипломные спектакли, мы за стенкой от них заканчивали второй курс театроведческого. «История Мамонта» по ивановскому роману «Географ глобус пропил» – это не только абсолютный хит тогдашней театральной Москвы (тот случай, когда студенческий спектакль опережает в списках must see «профессиональные» работы), он определял группу крови. Про «Мамонта» и, конечно, про Андрея Сиротина, который играл (за)главную роль, была написана не одна курсовая, сам Андрей в одночасье стал звездой. В него, кажется, влюблялись все – мгновенно и наотмашь, – а сильный (just google it) кудряшовский курс воспринимался как «все и Сиротин».
Осенью того же, 2010-го, года вчерашний выпускник Сиротин сыграл главную роль в богомоловской «Турандот» в Театре им. А.С. Пушкина. Спектакль – одна из важнейших работ Богомолова – стал редким случаем провала, который ценнее успеха. Только, увы, мало кто успел увидеть этот «провал», показанный от силы десять раз, считая прогоны. И… по сути, это вся театральная биография Андрея Сиротина.
В студенческие годы воображалось, как потом будут писать книги про тогдашнее «сейчас». И не было сомнений, что одним из главных героев этих книг станет Сиротин. Я думаю, что кто-то из нас, оставшихся, в самом деле должен это сделать. Обязательно. Хоть когда-нибудь.
Кажется, Андрей Сиротин «героем времени» в итоге не стал. Не потому, что сыграл мало. Просто он вообще был не про время и поколение в привычном смысле. И уж точно – не про смерть, хотя именно о смерти был весь спектакль «Турандот». Он был про обречённость жизни и уязвимость человека. Про неизбежный проигрыш. Про мышкинскую самоубийственную слабость (а Калаф в богомоловской «Турандот» и есть Мышкин – по тексту наполовину, по сути почти что «до кончиков ногтей»). Не про тех, кто встаёт и снова катит камень в гору, а про тех, кто пытается быть «живым и только до конца». Про слабость без прикрас, без стыда и без деклараций. И чем дальше, тем яснее: это такое «мало», которое на самом деле – «много».
Быть слабым – это очень много. Признаться себе, что «жизнь, в сущности, проиграна» (фраза из «Утиной охоты» – очевидной точки отсчёта для «Географа»), – и всё равно продолжать играть, без видимой цели. И то, как Сиротин играл этих героев, тоже было как-то «неправильно»: негромко и просто, как будто даже не всерьёз. «Карандашность» без острых углов – мягкие движения и даже черты лица. В этой кажущейся простоте и была его актёрская правда: иронические и обезоруживающе-искренние интонации обладали равными правами – вот это было очень похоже на тех, для кого и про кого Сиротин играл. И даже верилось, что это он сам и есть.
А главное и самое удивительное было другое – редкое сочетание: всегдашняя полуулыбка и невесёлые глаза. Вместе, одновременно. Может быть, полуулыбка – это одно из самых точных слов для актёра Андрея Сиротина.
Для гордого звания «героя времени» у него не было ни резкости, ни жгучей боли, без которых таких героев трудно вообразить. Но у него была другая боль – постоянная, негаснущая. Не сжигающее пламя, а горение на медленном огне. И он, вовсе не «бескожный», именно кожей как будто бы ощущал малейшее прикосновение воздуха – то ранящее, то обнимающее. И с полуулыбкой герои пытались дышать, набирая полные лёгкие, – но каждый вдох давался с болью, потому что незаметно уходил кислород.
Никто из нас тогда не догадывался про «истончившуюся атмосферу» времени, ни о какой обречённости мы, в отличие от сиротинских героев, и не мыслили. А кислорода хватило совсем ненадолго. И если есть в этой актёрской судьбе какая-то драматургия, то вот она – и потому Андрей Сиротин всё-таки герой времени. Даже слишком.