Спустя несколько недель после премьеры оказалось: история о пересотворении мира, которую придумали и замесили со страшными сказками ХХ века создатели «Дневника Колобка», глубоко «пустила корни» в моих мыслях. Этот опыт переживания мифа (и мифов) не оставляет, вот я и решила рассказать о «Колобке» хотя бы теперь, когда для него наконец нашлись слова. Итак…
Ранним июльским утром в московском Центре им. Вс. Мейерхольда сыграли премьеру – «Дневник Колобка». В ЦИМе давным-давно не проводили «Театральную бессонницу», а режиссёр Яна Тумина и художник (в этом случае) Павел Семченко, давние товарищи по Инженерному театру АХЕ, долго не работали вместе. В «Дневник Колобка» погружались всей командой создателей почти полгода – уезжали из города, общались со специалистами по фольклору, изучали и проникались. Последнее, конечно, важнее всего.
Сказка «Колобок», что подчёркивает и режиссёр, на самом деле не история ухода из дома, а история возвращения домой – стремления вернуться к изначальному, которого уже нет. А значит, обнуления мира до хаоса и пересобирания его в новый космос (что очень похоже на процесс создания спектакля). Тумина и Семченко традиционно для себя собирают собственный космос из образного ряда и монтажа сцен – но объединяет их вполне внятный сюжет. Некий студент (Дмитрий Мышкин) отправляется в летнюю экспедицию в деревню исследовать «Колобка» то ли с точки зрения фольклора, то ли в этнографическом ключе. Радостно рухнув на покрывающее пустую сцену сено, сообщает смартфону: «Мне кажется, я на правильном пути». На этом пути он всё больше будет впадать в отчаяние – от общения с сельчанами, которые живут в мире простых предметов и простых действий, каждое из которых настолько укоренено в чём-то вневременном, что само становится ёмким образом.
Для Туминой и Семченко простые предметы тоже не стильный атрибут деревенской жизни, а первоэлементы целостной системы и картины мира. Девушки развешивают на верёвках цветные платки и обсуждают как быль сказку о детских душах, которые по смерти превратились в птиц и выкликают из пещеры: «Мама, забери меня отсюда!»; с полуслова понимающие друг друга мужики с гранёными стаканами сбивают студента с толку своими размышлениями, пока он неловко наливает молоко; кто-то обстругивает чурки, кто-то носит воду, кто-то кидается сеном – это всё очень конкретно и обстоятельно, а главное – тактильно, осязаемо даже для зрителя. Но за всем этим стоит вписанная в коллективное бессознательное память катастрофы – и память о ХХ веке, который отчасти и есть то «вневременное», в котором застыл медленный деревенский мир. Для создателей спектакля ХХ век не только в смыслах: визуальный ряд определяют как бы простые геометрические формы и линии, отсылающие к русскому авангарду, к Малевичу, а кое-где – к более позднему советскому масскульту.
Те самые мужики со стаканами спросят у студента, чего он такой дотошный в вопросах, и получат ответ – а вот такое «сказочное НКВД». Посмеёшься и забудешь, пока среди аудиозаписей, фото на белом полотне и собственно игровых сцен в ряд интервью не вольётся единственное долгое видео: реальная бабушка рассказывает странную сказку про дом Бабы Яги, где гора отрубленных рук и свалены в кучу снятые с убитых девушек платья… Не успеваешь вздрогнуть от того, какие несказочные рассказы тебе это напоминает (тем более что бабушкино повествование интонационно похоже и на припоминание), как из-за экрана-простыни зазвучат командные окрики: «Лечь! Встать! Ты сейчас у меня получишь по морде!» – и герой, вскочив в панике, долго будет пытаться выполнить приказы бесплотного голоса, пока тот не скажет: «Мужик, помоги собаку поймать!»…
Но поначалу респонденты героя не пугают, а только раздражают – как старушка, которая повторяет объяснение, словно рассказывает «докучную сказку». Гротесковую бабушку играет лирической природы актёр Сергей Быстров – с лепёшкой теста на лице, маской безликой старости, которую он в итоге снимет, чтобы заговорить своим голосом и так обозначить одну из тем спектакля: всё не совсем то, чем кажется. Одно превращается и перетекает в другое и даже в другого – в плане происходящего на сцене это означает и гендерные перевёртыши, и актёрские подмены. При этом в основе мир спектакля отнюдь не фантастичен – например, световая партитура Татьяны Мухиной отсылает не столько к чувству ирреальности или даже сна, сколько к ощущениям природы и естественного пространства.
В финале студент попытается освободиться от «Колобка» и позвонит по скайпу педагогу. Шаржевая преподавательница (Ксения Орлова) начнёт рассказывать ему, что в основе этой сказки космогонический миф и так далее, но ни герой, ни зрители её не дослушают: власть сухого душистого сена куда сильнее власти сухого знания. Разговаривая с местными зайцами и медведями, студент всё это время проходил по пути своего героя – потому и окажется хипстер в деревне подлинным Колобком, а вся сказка, рассказанная Туминой и Семченко – историей про нас. Не в переносном смысле.
И «сновидческое» начало, когда актёры в дыму-тумане ходят по сцене с металлическими балками в руках, а зрители ищут в темноте места, тому не противоречит. На протяжении всего действия из-под сена будут извлекаться разные элементы – контур стены, треугольник крыши, – составленные из таких же балок. А в финале из них сложится рукотворный каркас дома, где и останется замкнутым студент-Колобок – об руку с Лисой и с лунно-шероховатым шаром на голове (невольный, думаю, но закономерный привет образу хармсовского «мыра» из спектакля Диденко). Останется, пожалуй, только один вопрос: насколько «вековечно» то, к чему мы сегодня можем вернуться, споткнувшись на пути к сотворению мира о недавнюю историю? Или иначе – вполне в духе мифа: было ли так, как есть, «от сотворения мира» – или только «нового мира»?