ТЕАТР. решил выяснить, почему театральному художнику Вере Мартыновой тесно в театре. И расспросил ее о проекте «Интериоризация» и о совсем недавно открывшемся Новом пространстве Театра наций, куратором которого она стала
АШ: Вера, ты успешный театральный художник, у тебя даже «Золотая маска» есть. Зачем тебе понадобилась «Интериоризация»?
ВМ: В свое время «Маска» помогла мне завоевать внимание некоторых людей, в упор меня не замечающих, хотя я работала с ними на одном спектакле. Вечером я — плохой художник, утром после награждения — хороший. «Маска» — важная веха в биографии и красивая: «Опус 7» — один из любимых мною спектаклей Дмитрия Крымова. Но в драматическом театре я себя чувствую домашним животным, которое иногда выгуливают в какие-нибудь интересные парки — по выходным, на поводке. А вообще часто приходится ходить в наморднике. Как там про собак? Все понимает, но не говорит. А я хочу говорить. «Интериоризация» для меня — экспедиция в загадочный лес. В эти путешествия я хожу с друзьями, читай единомышленниками.
АШ: То есть твои новые проекты — это то, что тебе не хватало в московской афише?
ВМ: Да. И выясняется, что не хватало не только мне. Насчет афиши. Я космополит и глобалист и убеждена, что мир искусства — это общая территория, такая же, как территория природы. Не существует естественного деления на виды искусства и уже тем более жесткого сепарирования. Мой интерес — это выставки, концерты, кинематограф, архитектура, перформанс, театр, литература и сочетания этого всего в разных пропорциях, в разных комбинациях. Это в биологии называется, мне кажется, биоразнообразие. Мне интересно жить в диком мире искусства, а не за высоким забором в доме с названием Русский репертуарный театр (хотя там, конечно, иногда случаются удивительные произведения). На мой взгляд, наше художественное сообщество разобщенное и малочисленное — я имею в виду и зрителей, и художников. Виды искусства практически не пересекаются. Это такие дачи за оградами: иногда знакомые дачники заходят друг к другу на чай, но порой они не знают ближайших соседей и уж тем более не интересуются тем, что происходит на соседней улице. Я имею в виду: художники не ходят на концерты, музыканты в театр, театральный народ в музеи, архитекторам не интересен танец и т.?д. Есть прекрасные исключения, но тенденция очевидна. У нас и обучение раздельное. Единственный курс, объединивший художников, актеров и режиссеров, — курс Крымова / Каменьковича в ГИТИСе, причем курс существует уже 9-й год, а его все еще называют экспериментальным. У нас же как: при самом лучшем раскладе — Серебренников, Богомолов и более мелкие ростки по бокам. А чуть повернешь от МХТ, там степь начинается, там ничего не растет.
АШ: Ну, ее ж выжигали специально в советское время.
ВМ: Иногда там начинает что-то расти, но погибает без полива или этот чахлый цветочек сносит ветром. Спектакли Александровского и Волкострелова, проекты Кати Бочавар, молодых хореографов из Цеха, недавних выпускников ГИТИСа — всех не назову, да многих и не знаю — это такие перекати-поле, которые с разным успехом ненадолго закрепляются в этой степи. И наша «Интериоризация» — в том же ряду сухих кустиков, которые гоняет ветром. И мы сами гоняемся за пустым пространством, временем и людьми. Почему — рассуждаю я — у театров столько возможностей и нет совсем той энергии, что у проектов без поддержки? Может, потому, что нами двигает желание думать и работать, а не дожить до конца рабочего дня с минимальными потерями сил?
АШ: Тут я тебя остановлю: Хайнер Гёббельс рассказывал мне, что в Германии его спектакли тоже никому не нужны, что шансов пробиться у молодых экспериментаторов гораздо больше, чем, скажем так, у экспериментаторов маститых. Молодым дают гранты, зовут на разные фестивали. Но эта ниша — только для начинающих. И потому он, Гёббельс, с удовольствием приезжал на постановку в Россию.
ВМ: При этом он как-то умудрился поставить массу шедевров, стать профессором, преподавать по собственной довольно радикальной методике, курировать Рурскую триеннале, написать и издать книги. Тут, кстати, важно добавить, что не все большие художники умеют быть продюсерами. Вот Боб Уилсон умеет. Я видела его настенный календарь — мелким почерком в тысяче клеточек миллион проектов по всему миру. Построил Watermill Centre, создал фонд, дает много работы молодым. Кстати, я как-то поинтересовалась, что ему сейчас интересно. И офигела: он знает абсолютно все, что происходит в мире. В мире вообще и в мире искусства в частности. Потому-то он и Боб Уилсон.
АШ: Но давай все же вернемся к тебе. С чего началась «Интериоризация»?
ВМ: С того, что во время Ночи музеев я посмотрела в музее архитектуры перформанс Сони Левин, посвященный московскому метро. А потом за совместным ужином дождливой ночью мы задумали делать вокальный перформанс в «Руине» (одно из пространств МУАРа — Театр.). Куратор музейных программ Настя Григорян пообещала все организовать, и через неделю была назначена дата. Дальше начали придумывать. Первые участники были из театральной школы при польском посольстве. Мой приятель Леша Коханов (Алексей Коханов — певец, преподаватель новых вокальных методик — Театр.) проводил в школе мастер-классы и потому знал их. Ребята нам абсолютно доверились и работали очень серьезно и сосредоточенно, чем, конечно, настроили нас на новую волну. Леша, я и Соня — мы почувствовали дикую свободу и радость от того, что можно придумывать, не объясняя, почему: никто не спрашивал. Но только вслух размышляя: зачем. А потом пришли зрители, в основном друзья. Собрав неравнодушные мнения за и против, обнаружили большое количество интерпретаций и смыслов — у каждого свои. Нас потрясло именно это: никакой истории мы не сочиняли, никаких выводов не делали, это все возникло самo. Друзья шли и полемизировали между собой, оттачивая каждый свой смысл. Было ощущение, что мы в лесу случайно раскопали ручеек. Потом была вторая «Интериоризация» — в Питере. Дело в том, что моя подруга (бывшая однокурсница, которая нас раскритиковала) бросила фразу: «Ну, в таком пространстве, как «Руина», что угодно будет выглядеть хорошо». Подумав, мы с Лешей приняли вызов и сделали следующую «Интериоризацию» в пустом помещении: только что окрашенные серым стены, горстка поломанной мебели, грязные валики и несколько лампочек Ильича. А все равно вштырило — и нас, и участников, и зрителей. 13 человек — не музыканты, не певцы, в общем, незнакомые люди полчаса импровизировали, слушая друг друга и пространство. Ручеек опять тек.
АШ: На третьей «Интериоризации», проходившей в «Гараже» на фестивале NET-2015, было уже 50 человек.
ВМ: Атриум «Гаража» очень большое и сложное пространство. Такое огромное количество человеческих открытий на короткий промежуток времени (10 дней) — это, оказывается, опыт прекрасный и сложный. Мы попросили участников написать нам отзывы — эти письма я буду перечитывать, если впаду в отчаяние. Некоторые признались, что пришли не из любви к современному искусству, а наоборот, от непонимания и нелюбви. Были и такие отзывы: «Я пришел раскрыть свой голос и услышать себя, но научился слышать других». Это ли не прекрасно?
АШ: Все эти люди ушли и потерялись?
ВМ: Нет, не потерялись. На любом культурном событии я обязательно встречу кого-то из «наших». Некоторые до сих пор не расстаются, вместе ходят на выставки, участвуют в работах друг друга, что-то вместе придумывают. Первая часть «Итериоризации» — участники передают друг другу одну ноту. Когда все помещение охватывается этой нотой, пропеваемой пятьюдесятью людьми, оно вибрирует. Эта часть перформанса шла около 20 минут. Когда мы репетировали, мы эту одну ноту пели три часа, плавно начиная, равномерно уводя в форте, возвращаясь обратно: учились слушать и видеть друг друга, делать все без команды дирижера, которым поначалу был Леша Коханов. Это какое-то суперсостояние. Но чтобы это понять, нужно еще много чего было сделать. Ребята утверждают, что не только голос, но и какие-то внутренние ресурсы в себе обнаружили, доселе им неизвестные. Недаром, кстати, композитор, педагог, певица и музыкальный терапевт Лиза Соколофф, тренинги которой использует Леша Коханов, очень заволновалась, узнавая подробности нашего проекта. Дело в том, что после ее тренингов в человеке открываются разные заржавевшие двери, и оттуда начинает сквозить то, что было заперто многие годы. И вот о чем я в связи c этим думаю: многие художественные школы занимаются тем, чтобы найти в человеке болевые точки и использовать их в творчестве. Поэтому мы в мире искусства имеем большое количество поломанных судеб. Суперактер или супермузыкант — тот, кто нашел свои болевые точки и выразил свою боль через искусство. Честно, без стыдливости и лишнего пафоса. А мне кажется, что задача художника — найти свои страхи, боли, зажимы, собрать в себе силы и затем, выйдя на новый уровень, положить рядом со своей проблемой ключ, с помощью которого дверь открыта, затхлое помещение проветрено. То есть не только найти проблему, но и решить ее. И так же щедро поделиться своим рецептом счастья, как обычно делятся муками и страданиями.
АШ: Не случайно «интериоризация» — термин психологов. Кстати, как возникло это название?
ВМ: Так как дело происходило в Музее архитектуры, хотелось поиграть с понятиями «внутри» и «снаружи». Интерьер, экстерьер — мы блуждали вокруг этих слов, пока Алексей не набрал в гугле комбинацию слов «извне вовнутрь» — и сразу появился термин «интериоризация». Ты права, это термин, придуманный в начале прошлого века психологами и социологами.
АШ: Теперь мне хотелось бы оказаться в доме по адресу Страстной бульвар, 12/2 — в бывшем особняке купца Федора Пика, отреставрированном Театром наций, руководство которого, похоже, решило бороться с той ситуацией, о которой мы говорили в начале. Особняк так и называется — Новое пространство Театра наций. Пространство для экспериментов во всех видах искусств. Куратором этого проекта стала ты.
ВМ: Руководство Театра наций — Евгений Миронов, Мария Ревякина и Роман Должанский — позвало меня в этот Домик (между собой мы говорим так) сразу после «Интериоризации». Я шла на разговор, думая, что мне предложат сделать новый перформанс в пространстве, о котором я знала по слухам. А вышло так, что эта интериоризация несколько глобальнее и шире: это организация работы Домика в целом, программа, рассчитанная на год (хотя идей у меня сейчас на пятилетку). Название Новое пространство — простое, но емкое. Мне в нем слышится и ментальное пространство — пространство мыслей, чувств, и английский космос (space), и знаменитая книга Брука «Пустое пространство» — чистое, необжитое место для творчества. Каждый новый лист для художника — это новое пространство. Мы сейчас придумываем в нем все — от мебели внутри до афиш, сайта, фирменного стиля. Придумываем, какие там будут чашки и какие книги. Было бы невероятно здорово, если б Домик стал именно тем местом, о котором мы с тобой говорили. Тем, чего не хватает мне, тебе, нашим коллегам, московским зрителям. Надеюсь, Новое пространство станет живой междисциплинарной площадкой, чутко реагирующей на мир, в котором мы живем.
АШ: Что там будет происходить в ближайшее время?
ВМ: В октябре пройдет лаборатория Клаудии Кастеллуччи для классических танцовщиков, которые хотят раскрепостить тело и сознание, а в идеале обрести новый пластический язык. В ноябре к нам приезжают участники танцевальной компании Жерома Беля, чтобы подготовить спектакль Gala с участием набранных в Москве профессиональных танцовщиков и не имеющих театрального опыта пенсионеров, людей с особенностями здоровья и т.?д. В наших планах конференция о редких и мертвых языках, специальный проект, объединяющий архитекторов и хореографов. А весной Домик больше чем на месяц наполнится самой разной музыкой, которую можно будет послушать практически в любое время, — живые исполнения, записи, встречи с композиторами, импровизационные сеты. Надеюсь сделать достаточно регулярным инклюзивное направление: ведущие художники будут работать с людьми с особенностями, обогащая опыт друг друга. Собираемся привезти в Москву и известного немецкого композитора Хельмута Эринга с проектом, в котором участвуют совершенно разные музыканты, включая немого солиста. Итогом станет блок «Визуальное искусство», где я запланировала большую (в Домике и его окрестностях) выставку с рабочим названием «Мусор: выставка о творчестве и экологии».
АШ: Ты говорила, что в Домике будет специальная музыкальная комната. Ты ведь художник, почему тебя упорно тянет к музыке?
ВМ: Можно сказать, что это травма детства — родители не отдали меня в музыкальную школу. Хотя, может быть, если бы я в ней поучилась, любви стало бы меньше. Спектакли и картины я оцениваю как профи — раскладываю по полкам и задаю себе бесконечные вопросы. А в музыке анализ почти не включается, я же не профессионал — я просто улетаю в космос.