Funny Dream – это «Сон смешного человека», заново увиденный Седьмой студией. Простой и прекрасный спектакль сообразили на троих режиссер Илья Шагалов и актеры Филипп Авдеев и Александр Горчилин.
Я влюбился в этот маленький – всего 55-минутный – спектакль. Потому что в нем есть почти все, что я люблю в искусстве (не важно, театре или кино). Нет, не лаконичность – долгие многочасовые работы обычно задевают меня сильнее миниатюр. Но не всегда – я вспоминал один из самых амбициозных (и, по-моему, невыносимых) опусов, кинофильм «Магнолия» Пола Томаса Андерсона (который сейчас, с выходом новой андерсоновской помпы «Мастер», снова будут вспоминать), в одном из эпизодов которого все герои, жутко страдающие, рыдают. Такой пафос (хочется вставить шаблон «театральный») вызывает обратную реакцию – никого не жалко, никого; очевидно ведь, хочешь, чтобы плакали зрители – не позволяй реветь героям. Или меняй регистры – начинай смешить, к трагедии через фарс, как – перейду уже к театральным примерам – поступали авторы великих спектаклей по русской классике, Яновская в «Грозе», Погребничко в «Вишневом саде» или, пора вспоминать инсценировки Достоевского, Бычков в «Дядюшкином сне» или Гинкас, чья надрывная «К.И. из «Преступления» носила подзаголовок «Игры в белой комнате» и была самой что ни на есть клоунадой. И патетика в них, смикшированная ёрничеством, была правильная.
С клоунады начинается и Funny Dream – актер Горчилин приветствует коллегу: «Глаза цвета неба – выдающийся артист Филипп Авдеев», переводит телефон в режим «авиа»: а вы, зрители, как хотите, сами решайте, насколько для вас представление важно. Дальше – по завету киношного классика (работавшего, впрочем, в пограничных с театром жанрами мюзикла и стенд-апа) Боба Фосса: «Важно – все, серьезно – ничего». Текст Достоевского – странный, совсем не театральный, рассказ об уничтоженном рае, о невыносимой человеческой натуре, вечно выбирающей боль вместо радости – проживается именно как важный, но не серьезный. Название Funny Dream горит веселеньким неоном букв за барной стойкой; из бара же позаимствован и табурет, другая часть скудного реквизита – круг с лампочками, цирковая арена, способная превратиться в нимб.
В общем, все, что я люблю: легкость в синтезе контрастов, простоты (ничего лишнего) с хитростью (в смысле, остроумием). Яркость формы при минимуме изобразительных средств (Шагалов демонстрировал способность создавать большой мир из ничего уже в дебютной «Сказочной жизни русских девушек») и основательный диалог с первоисточником (затейливо устроенным сочинением, примиряющем историко-философское эссе чуть ли не с хоррором). Американские горки эмоциональных состояний – от саркастических ужимок к почти что проповеди, хотя проповедовать авторы (я имею в виду и режиссера, и актеров) не берутся не столько по причине возраста, сколько из-за темперамента и здорового отношения к жизни. И еще то, для чего я не могу подобрать верного слова; часто это называют несколько неуклюжим термином «студийность». Это вольный компанейский дух, витающий там где нет расчета и заданности, а есть свободное творчество людей, связанных годами обучения и дружбой. И людей не просто хороших, но профессиональных и талантливых. Дальше, говоря о том, что точнее, острее, пластичнее (я имею в виду психологическую, не только физическую, пластику) и, чего там, лучше Авдеева и Горчилина молодых актеров нет, я рискую скатиться в панегирик и выступить несправедливо по отношению к другим артистам Седьмой студии (а лучше этого коллектива никого точно нет, даю пишущую текст руку на отсечение).
Но Funny Dream не мог бы существовать в ином составе, без эха совместных трагикомических дуэтов – любовников из «Фей» Давида Бобе или персонажей «Героя нашего времени» Кирилла Серебренникова, где Авдеев-Грушницкий, уже убитый на дуэли, замирал над условной пропастью-авансценой, глядя в зал своими «цвета неба», а Горчилин-Заговорщик, скрючившись то ли от ужаса, то ли от смеха, кричал: «Упал!». В Funny Dream они играют две ипостаси одного и того же смешного человека, отчего самоубийство, которым грезит герой, превращается в гиньольный балаганчик; впору вспомнить Хармса (вменяемая, кстати, аналогия, укладывающаяся в то литературоведческое русло, где Достоевский выступает родоначальником абсурдизма). А еще они играют себя, артистов Седьмой студии, проверяющих, есть ли жизнь в «фантастическом» (он сам его так называл) тексте Достоевского. FM-Достоевский под «эротический саксофон» из айфона. Философское эссе – впервые на арене. Игры в цехе Белого.