В «Сатириконе», на сцене Дворца на Яузе, вышла премьера спектакля «Как Фауст ослеп». Режиссёр Сергей Тонышев рискнул представить собственную сценическую версию трагедии Гёте – своеобразную «операцию над душой».
Сергей Тонышев, два года назад окончивший мастерскую Сергея Женовача в ГИТИСе, у театров нарасхват – он уже успел выпустить спектакли в РАМТе, «Современнике», МХТ имени Чехова, СТИ, Маяковке, МТЮЗе, на этот сезон намечено ещё несколько премьер на центральных московских площадках. Но если раньше о молодом режиссёре говорили как о «подающем большие надежды», то в «Фаусте» он явно перешел во взрослую категорию и взял серьезный вес.
Большая сцена и краеугольное произведение мировой литературы – с таким грузом ответственности мог бы не справиться и более маститый режиссер. Но Тонышев справился и рассказал свою историю – историю «слепой души», которая проходит мимо невероятного подарка судьбы, чистой и верной любви, историю о неузнанном и разрушенном счастье, которое было «так возможно». И что важно, взяв перевод Бориса Пастернака, режиссер создал именно поэтическую постановку, где метафорический визуальный язык словно приподнимает действие над планшетом сцены и заставляет его слегка левитировать. Конечно, это случилось и благодаря работе художников Филиппа Шейна и Артёма Гайнанова, художника по свету Дениса Солнцева и музыке режиссёра Гоши Мнацаканова, выступившего тут в качестве композитора.
Изрядно сократив количество текста (хотя можно было ещё – не все исполнители справляются с длинными монологами), режиссер насытил действие игровыми эпизодами и попытался извлечь из этой «драмы для чтения» максимум чувственных переживаний. Его спектакль – не столько интеллектуальное, сколько образное прочтение «Фауста», попытка оживить хрестоматийных героев, наделить их плотью и кровью и дать публике почувствовать «пульсацию страстей». Постановка идёт больше трёх часов и местами кажется затянутой и избыточной, но в лучшие свои моменты она напоминает о «полётности» бутусовских спектаклей.
После короткого пролога перед театральным занавесом, где Мефистофель (Денис Суханов) заключает с Богом (голос Константина Райкина) пари на душу Фауста, мы оказываемся в современной операционной, где доктор Фауст (Владимир Большов) борется за жизнь умирающего, до последнего не оставляя тщетных попыток реанимации. Именно здесь Мефистофель предлагает приунывшему от неудачи и собственного бессилия герою свою сделку. Так мог бы выглядеть какой-нибудь фантастический сериал Netflix: словами стоящего в тени Мефистофеля вдруг начинают говорить все вокруг – доктора, медсестры и даже оживший на минуту пациент. Одним словом, настоящая дьявольщина. Фауст разбивает руку о зеркало в уборной (тоже очень киношный приём), а потом его отражение начинает уродливо искажаться в этом изогнутом кривом зеркале – как будет искажаться в дальнейшем и его душа. Получив вожделенную расписку кровью, Мефистофель вдруг прорубит дыру в стене больницы, за которой Фауста ждёт новая, полная приятных соблазнов жизнь.
На фото – сцена из спектакля “Фауст” / фото предоставлено пресс-службой театра
Впрочем, далеко идти не придется: первый соблазн встретит их прямо в арке проема в виде хорошенькой Гретхен вместе с говорящей по-немецки матерью (Ликой Нифонтовой). Девушка с рыжей косой уронит платок, Фауст его поднимет – и это простое действие превратится в целую интермедию, где платок как символ греха будет жечь и ласкать их по очереди. Екатерина Воронина играет Гретхен юным и пылким созданием, чье воображение впервые смутил мужчина. Витая в томительных мечтах, она кружит по сцене прямо на своей кровати в окружении фонариков–светлячков. (Так когда-то кружилась вместе с кроватью пушкинская Татьяна в «Евгении Онегине» Туминаса). И со смесью священного страха и желания примеряет оставленные Мефистофелем украшения.
Сцена первого свидания Фауста и Гретхен в саду решена с большой долей иронии. Рабочие выносят на подмостки многочисленные кадки с искусственными растениями, имитируя романтические кущи. И пока влюбленные объясняются, неловко путаясь в листьях фикусов, Мефистофель развлекает страстную Марту (Ульяна Лисицина), едва не лишаясь последних сил. Интересно, что от любви Фауст молодеет в буквальном смысле слова: то ли это операция, то ли мистическое переселение душ, то ли просто выброс эндорфина и тестостерона. Немолодой Фауст-Большов ложится на одну медицинскую каталку, переживает что-то вроде удара током, а с другой встает Фауст-юноша в расцвете лет (Константин Новичков).
Их новая встреча с Гретхен уже романтически приподнята и красива. Круглый светильник из операционной, под которым Фауст обнимает свою возлюбленную, тут неожиданно рифмуется с готическим окном-розой высоко в стене – этим своеобразным безмолвным «взглядом бога». Ещё более впечатляющее использование световых приборов происходит в сцене в темнице, где несколько уровней опущенных софтов со свисающими проводами создают образ то ли кованой решетки, то ли алтаря. И словно распятая на них Гретхен уже кажется безумной, святой юродивой, так что ее эффектное вознесение – «Спасена!» – в этой мизансцене выглядит вполне закономерным.
В своей инсценировке Тонышев использует финальный эпизод из второй части «Фауста». Снова постаревший герой, отказавшись от любви, теперь занят великими свершениями – строительством плотины. Но осуществлению его грандиозных планов во благо человечества мешают двое жалких стариков, и в их домике, стоящем на авансцене, «совершенно случайно» происходит пожар. И, конечно, не миновать ему после смерти лап Мефистофеля, если бы не Гретхен. Они оба сидят возле тела умирающего Фауста. «Так вы и есть Мефистофель? И совсем не страшный», – очень просто говорит она. Герой Дениса Суханова – уже не ёрничающий и не фиглярствующий, изможденный, полуобнаженный, с кровавыми шрамами на лопатках, где были когда-то крылья – действительно жалок и несчастен в эту минуту. Особенно, когда у него из-под носа уводят законную добычу – душу Фауста. И спасают её не ангелы, как в оригинале у Гёте, а именно Гретхен – спасает безграничной любовью и прощением. Как Сольвейг – своего непутевого Пера Гюнта. Екатерине Ворониной даже в этой пафосной (без негативного окраса слова) сцене удается сохранить редкую органичность, делающую христианскую жертвенность её героини естественной, как глоток родниковой воды. И надо быть, действительно, слепцом, чтобы не увидеть, не понять и не оценить этой душевной красоты. Так физическая слепота Фауста в финале трагедии Гёте становится в спектакле метафорой слепоты душевной.