6 июня Алексею Владимировичу Бородину исполняется 80 лет. Ровно половину из них — 40 лет – он стоит у руля сначала Центрального детского, а теперь Российского молодежного театра, который в этом сезоне отмечает свое столетие. Цифры нереальные, особенно если принимать во внимание бодрость и энергию режиссёра.
Марина Шимадина: Есть такая теория, что театр как организм может полноценно жить на пике творческих сил 10 лет, а дальше неизбежно наступает упадок, стагнация. Как вам удается на протяжении 40 лет поддерживать театр в такой хорошей «спортивной» форме, сохранять в нем молодой дух?
Алексей Бородин: Мне кажется, каждый сезон нужно начинать как первый. Репертуарный театр — это бег на длинную дистанцию, и тебе постоянно нужно брать новое дыхание, иначе не добежишь. Это происходит даже не рационально, а скорее интуитивно. Просто нужно не переставать реагировать на то, что происходит вокруг, тогда театр останется современным, живым. У меня, конечно, есть свои понятия и принципы, свой «берег утопии», который я никогда не предам, не сверну со своего пути. Но на этом пути я должен постоянно обновляться, меняться, иначе наступает застой и стагнация. Как-то мы со студентами разбирали книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Это же удивительно, как он каждый день отвергал то, что утверждал вчера, и снова двигался вперед. Мы понимаем, что идеал недостижим, но все равно к нему стремимся, реагируя на движение времени.
И еще, нельзя относиться к себе слишком серьезно, самоирония — это большая сила. Как только ты решил, что достиг каких-то высот, то обязательно что-нибудь случится, хоть потолок обвалится. Потом мне всегда интересно, что происходит в мире, в искусстве. Как и все, я ничего не успеваю, но очень стараюсь следить. Когда ты видишь, как люди открывают какие-то новые пути, это очень вдохновляет.
– А как же вечный конфликт отцов и детей, когда старшее поколение отвергает «эти ваши новые формы», а молодые стремятся сбросить прежние авторитеты «с корабля современности»?
– Наоборот. Я очень люблю пушкинские слова: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое». Поэтому в наш театр я стараюсь приглашать и мастеров, и молодежь. Это страшно интересные ребята! Всё началось с проекта «Молодые режиссеры — детям», когда мне стало казаться, что детский репертуар у нас сильно провисает. И налетели ребята с курса Женовача, и сделали спектакли, которые до сих пор живы, свежи и прекрасно идут. С тех пор молодая кровь постоянно входит в строительство этого театра.
– Но при этом РАМТ нельзя назвать «супермаркетом», как называли МХТ при всемирно открытом Олеге Павловиче Табакове. Есть же режиссеры, которых вы никогда не позовете, и театр, который вы не принимаете?
– Безусловно! Театр это броуновское движение, а моя задача — держать берега, иначе все разлетится. Я зову тех, кто мне интересен и близок. Это даже не одна группа крови, а какое-то схожее творческое мировоззрение. Когда я смотрю работы выпускников, то никого не критикую, но что-то мне чуждо, не откликается. У меня широкий, но вполне определенный взгляд на искусство. Непрофессиональное, неоснащенное, незрелое я, конечно, не буду брать в театр.
– Каких-то радикальных, авангардных экспериментов вы тоже избегаете.
– Что понимать под словом авангард? В годы основания Центрального детского театра здесь работали гениальные художники, абсолютно авангардные, передовые, острые. Я авангард понимаю так. Как-то приходил ко мне молодой английский режиссер, предлагал поставить «Вишневый сад» в лифте. Я ему вежливо сказал «спасибо». А другой режиссер принес мне современную детскую пьесу, где ребенка топят в унитазе и все в таком духе… И я тогда нашел удачную фразу: «Это не наш формат». Он засмеялся и все понял. Это очень удобное выражение, теперь я его использую.
– А какой формат – ваш? Какова миссия вашего театра в широком смысле слова?
– Миссия одна: театр спасает человека от одиночества. Я остро помню себя в 13-14 лет, когда я осознал, что я смертен, как трудно в это время что-то принять, с чем-то смириться. Бывают театры как закрытые лаборатории, и это тоже полезно и интересно. Но мы – демократичный театр и работаем для зрителя. Когда я пришел сюда, в ЦДТ, я мечтал, чтобы у нашего театра была своя публика, которая приходит именно к нам, а не в театр вообще. Тогда здесь царили эти ужасные культпоходы классами. А я ещё в Кировском ТЮЗа много работал над этим, я последователь Зиновия Корогодского, который считал, что зал не должен быть однородным — с одного завода или школы. В итоге у театра появились действительно свои зрители, я это чувствую. Они идут не в антрепризу, не на звезд, не развлекаться, а именно к нам.
– Вокруг театра даже возникает некое комьюнити, все эти зрительские клубы.
– Да, так и происходит. Постепенно аудитория пополняется новыми волнами. Вот мы сделали спектакль по Акунину — и к нам пришли «акунисты», его поклонники, и остались с нами. Со Стоппардом та же история произошла, потом они пришли на «Будденброков» и другие наши спектакли. Сейчас (после премьеры «Сына» по пьесе Зеллера) у нас волна «бутусовцев» – и хорошо, может, им тоже у нас понравится.
– Вот, кстати, хотела спросить про Бутусова. Это, пожалуй, самый далекий от вашего формата режиссёр, вообще с другой планеты. Как его приняли в театре, как вы сработались?
– Я сознательно его пригласил, понимая, что это будет испытание для театра и артистов. Он художник высочайшего класса, и я в восторге от его работы и всей команды, но больше всего я горжусь нашими артистами, которые оказались готовы к такой работе, к новому подходу. Они были открыты, без всякого забрала, горели энтузиазмом и внесли свой большой вклад в это общее дело. И я считаю этот спектакль абсолютно нашим и надеюсь на продолжение сотрудничества. Мы для Юрия Николаевича всегда открыты.
– Нет творческой ревности к другому режиссёру?
– Нет, она у меня всегда отсутствовала, просто патологически. Ничего кроме радости за наш театр я не испытываю. Миндаугас Карбаускис тоже совсем другого склада человек, но и с ним было дико интересно!
– А как складываются отношения с Егором Перегудовым, которого вы назначили своим преемником? Вы говорите с ним на одном языке, как учитель и ученик, или нет?
– Егор тоже другой, и я это понимаю. Мы все разные, но мне с ним хорошо работать. Иногда мы сходимся, иногда не сходимся, возникают дискуссии. Но ведь в чем главная беда нашего времени, не только театра – в отсутствии диалога. Все орут друг на друга, идут стенка на стенку, сталкиваются лбами — что в политике, что по телевизору, что в соцсетях — и ничего не происходит. Ноль движения. А в античности Сократ с Платоном вели дискуссии, где в споре рождалась истина. Мы с Егором, конечно, редко спорим: мы чувствуем друг друга и разделяем общие взгляды на театр. Это органичное сосуществование двух людей, которые друг друга уважают, а не заставляют делать по-своему.
– Возвращаясь к теме «сегодняшнего дня». В этом сезоне вы поставили хрестоматийное вроде бы «Горе от ума», но он прозвучало как абсолютно современное высказывание про молодых людей, полных благородных либеральных идей, у которых в современной России нет никакого будущего. Какое будущее у вашего Чацкого?
– В пьесе никакого. Он приехал из-за границы спустя три года, надеясь встретить тех же людей, разделяющих его образ мысли. А здесь за это время все изменилось, и его никто не ждет. Когда мы начинали работать, я предложил ребятам посмотреть на эту пьесу как на современную, сегодня написанную. И сколько всего открывается при таком подходе, столько параллелей!
Но для меня тут важна одна не очень оптимистическая мысль, что надо принимать жизнь со всеми ее противоречиями. Мы не должны изменять своим идеалам и утопиям, но при этом понимать, что алые паруса могут не приплыть и скорее всего не приплывут. Жизнь – жесткая штука, она отбирает у людей надежды и иллюзии. Расставаться с ними очень тяжело, каждый это знает по себе. Но все равно нужно идти вперед, даже зная, что ты никогда не достигнешь желаемого. Но такова жизнь. Человек же знает, что он смертен, но почему-то тратит свои нервы, силы и чувства на этот короткий миг. И этот миг мы должны прожить, не предавая себя.
– У вас в спектакле очень интересное решение образа Фамусова. Это такой типичный портрет современного либерала, который, что называется, «переобулся на лету» и бесполезным громким речам предпочел покой и комфорт. В исполнении Алексея Веселкина он даже вызывает симпатию.
– Да, он приспособился и пошел другим путем.
– Какой путь вы видите для себя более продуктивным?
– Конечно, я за Чацкого, прекрасно понимаю при этом и Фамусова. В этом и есть парадоксальность жизни. Смешно и горько одновременно. В этой пьесе ведь весь Грибоедов: он полностью разделял идеи декабристов, но отказался вступать в тайное общество, понимая его бесполезность и обреченность, и продолжал блестяще работать на государственной службе. Я даже думаю, что Фамусов просто спасает Чацкого, объявляя его сумасшедшим. Иначе следующий шаг — это тюрьма и кандалы. Очень много перекличек с сегодняшним днем.
– Роман Алексея Варламова «Душа моя Павел», который вы сейчас ставите, ведь тоже о прощании с иллюзиями – о молодом парне из маленького закрытого города, который приезжает в Москву и наблюдает уже агонию советского строя. Это у вас какая-то сквозная тема последнего времени.
– Да, у нас все спектакли по большому счету о становлении человека. И здесь без прощания с иллюзиями не обойтись. «Берег утопии» тоже об этом — как при столкновении с реальностью рушатся самые прекрасные мечты и идеи. И только в финале герои понимают, что нужно жить сегодняшним бесценным днем.
– А чем вас привлек роман Варламова?
– Мне понравилось, как он написан, и было интересно перевести эту прозу на театральный язык. И потом он привлек меня своей темой, героем, похожим на меня самого. Я тоже был наивным человеком, верил во все, что нам говорили, и был в шоке, когда начал понимать, что все вокруг ложь, неправда, все для меня тогда перевернулось с ног на голову.
– Почему наш театр все время возвращается к советскому прошлому?
– Мне кажется, это очень сегодняшняя тема. Мы быстро и дружно возвращаемся в советское время. И оно уже не воспринимается как милое ретро, хотя у нас будет соответствующая музыка звучать. У Стоппарда в драматургии есть понятие «арки». Если в одном месте что-то случается, то в другом конце пьесы оно должно отозваться. А у нас арка перекидывается между прошлым и настоящим. Я знаю, что советское время сейчас популярно. Но это недаром, это сигнал вспомнить не «как хорошо мы жили», а как все было на самом деле. И в этом смысле это произведение современного автора о современных проблемах, которые в нас отзываются.
– Вы говорили, что будете ставить еще одну новую пьесу Стоппарда, «Леопольдштадт».
– Да, Аркадий Островский обещает доделать перевод летом. Пока я прочел пьесу на английском, и мне она кажется очень интересной. Это сага о судьбе еврейской семьи в Вене, с 1895 до 1950 — как они прошли через войну, через Холокост. В Лондоне её уже сыграли 54 раза с большим успехом, но прекратили из-за пандемии. Том прислал пьесу лично мне. Мы с ним по-человечески очень сблизились, подружились. Он очень любит наших артистов, наш театр и считает его своим, это очень ценно для меня!
– Для Российского молодежного театра «своим» драматургом стал английский сэр, рыцарь и командор ордена Британской империи. А как насчет российских современных драматургов?
– Главный поставщик современных авторов у нас Марина Брусникина. Сначала она принесла нам «Ладу, или Радость» Тимура Кибирова, потом привела трех девочек-драматургов, Юлию Тупикину, Ирину Васьковскую и Таю Сапурину, которые сочинили «Кота стыда». А сейчас она репетирует «Дни Савелия» Григория Служителя, которые будут играться во дворе, даже в двух дворах, переходя из одного в другой.
– У вас еще одна новая площадка? Сколько же их всего?!
– Сначала в театре была только большая сцена, а новую отрезали, когда строили филиал Большого театра. Потом мы сделали Малую сцену на ярусах, потом переоборудовали Черную сцену из репзала, потом Олег Долин придумал приспособить депрессивное унылое пространство антресолей над зрительским гардеробом в Белую комнату, и он же предложил использовать внутренний дворик, где поставил свою прекрасную «Зобеиду». Когда-то мы играли спектакль по Шварцу под сценой, играли «Беренику» на лестнице. А теперь по всему театру водят экскурсию в наушниках (имеется в виду юбилейный проект театра — аудиоспектакль «Сто»). Недавно мы сыграли за один день девять спектаклей – они шли параллельно на всех этих площадках! Это какое-то безумие, но пусть будет больше, чем меньше! Пусть все бурлит, пусть будет сумасшедший дом. Стабильность и основательность театру вредна, он начинает превращаться в болото.
– Не могу не спросить про Софью Апфельбаум. Закончилась эта ужасная эпопея с «театральным делом», которая стоила всем стольких нервов, сил и здоровья. И мы все восхищены тем, как вы защищали Соню, ходили по бесконечным судам, сидели в душных коридорах…
– Но это естественно! Соня такой светлый человек и при этом очень деятельный. Таких людей надо на руках носить! А не вплетать в какое-то дутое дело, к которому она не имеет никакого отношения. Тут не голова работала, а естественные чувства. Ведь белое есть белое, черное есть черное, а эта наглая фальшь просто катком едет по человеческим судьбам. Когда Софья Михайловна освободилась от домашнего ареста и вернулась на работу, в театре был выходной день, но все сотрудники пришли, чтобы ее встретить! И это, наверное, главное мое достижение, что весь коллектив объединился, что у нас одни понятия о чести, справедливости. Эта история завершилась, но рубец все равно остался.
– Но как вам удалось сохранить ей должность? Ведь и Итин, и Серебренников лишились своих постов, Малобродский тоже остался без работы. На вас не давили?
– Не то чтобы давили, но советовали. Но у меня ни секунду не было сомнений. Слава богу, что у нас в театре единоначалие. У меня контракт с министерством культуры, а директора уже я принимаю на работу. При другой схеме все было бы иначе. Нам уже давно предлагали разделить полномочия, чтобы я не отвечал за экономические и финансовые вопросы. Но пусть уж будет лучше так, и нам никого не назначат сверху. Сейчас у нас очень хорошая команда и, несмотря на сложности пандемии, все работает. У нас колоссальный объем работы, кропотливой, рутинной. И часть дня я вроде как творец, режиссёр, а часть — просто клерк. Но когда ты увлечен процессом, то и рутинная работа идет сама собой.
– Какие еще события вы готовите на юбилейный год?
– Мы выпускаем к юбилею две книги: про столетие театра и про 200-летие самого здания, у которого очень богатая история. У нас открыта интерактивная экспозиция в фойе, готовится юбилейная выставка на бульварах. Мы хотели поставить пьесы, знаковые для истории нашего театра: «В добрый час» Розова, «Блоху» Замятина, но все сдвинулось из-за пандемии. Завершение юбилейного года планируем большим вечером в сентябре. Александр Коручеков начал репетировать «Остров сокровищ». Стараемся уравновешивать репертуар по категориям «детство — отрочество — юность». Но иногда то одно, то другое перевешивает. Сейчас у нас идут очень интересные читки по современным детским книгам. Дальше будет режиссерская лаборатория по фантастике, Егор Перегудов приведет своих ребят с курса Женовача, где он преподает. И будет арка с его курсом, который пришел к нам тогда… Возможно, что-то из этих новых опытов войдет в репертуар. С прошлой режиссерской лаборатории мы взяли «Деревня и я» Дмитрия Крестьянкина и спектакль-бродилку «Сто». Но мы не ставим себе таких целей, тут важнее сам процесс постоянного поиска.