Модернизм и казацкое барокко

Композитор Александр Маноцков обмолвился на одном концерте, что он казак и изучал донскую песенную традицию. Накануне выхода его сольного альбома «Пели», записанного совместно со струнным квартетом Courage Quartet, Театр. поговорил c Маноцковым о казаках, о силе традиции в жизни и в искусстве и об особенностях украинской культуры.

Про казаков

Камила Мамадназарбекова: Как вы думаете, почему образ казака, который изначально был связан с вольницей, трансформировался в какой-то охранительно-верноподданнический социальный тип?

Александр Маноцков: Эта трансформация произошла не сейчас. Я бы сказал, что она произошла не целиком и не полностью и не со всеми казаками. С некоторой частью казаков она произошла примерно 100 лет назад, в начале ХХ века. Из тех, кто был опасной окраиной, сделали привилегированных слуг режима.

И в чем заключались их привилегии?

А вы попробуйте в какой-нибудь станице обратиться: «Эй, мужики, идите сюда». Они замрут, посмотрят стальным взглядом и скажут: «Мы не мужики». Глубоко в сознании этих людей запечатлено, что они не те, кого можно купить, продать, высечь. Не те, кого можно послать на конюшню, если сделал что-то неправильно. Их представления о себе очень сильно связаны с образом свободы. Именно под эти уздцы их отвели в стойло, где их сделали защитниками государственности. Вот есть народишко земледельческий. А есть вы, свободные люди, у которых шашка, конь и которые по договору, по вольному соглашению с царем-батюшкой решили, что будут его охранять. В сущности, такого рода модель очень распространена. Во многих культурах можно наблюдать кооптацию бунтарей с окраины в качестве охранительной гвардии. Сейчас говорят о каких-то подразделениях спецслужб из Чечни, например.

То есть к целому сословию была применена действенная модель национальной политики?

Она не всегда действенная. Она как раз не сработала в отношении чеченцев во времена царской России, потому что у чеченцев не было дворянства. Но в целом Российская империя действовала очень мудро по отношению к своим окраинам. Любая знать, которая была в Туркестане или на Кавказе, объявлялась дворянством России. Вы представляете себе, что такое князь где-нибудь в Кахетии? Особенно если их много и если это какое-то обедневшее семейство? А тут он становится князем в номенклатуре Российской империи, которая простирается от Европы до Америки. Это очень эффективный способ встраивания целых народов, когда их элита оказывается выросшей в правах. Казачья старшина, в частности моя фамилия, в полном составе была произведена в потомственное дворянство в течение трех лет с 1797-го по 1800 год. Личным дворянином можно было стать относительно легко, а потомственным — только дослужившись до определенного чина. Социальные лифты действовали в жестких пределах. И тем не менее мы понимаем, что без Багратиона не было бы победных событий 1812 года. И Багратион наш, мы осознаем его как своего, не как инородца.

Тогдашняя Россия была странноприимна. Не только в отношении осваиваемых колоний, но и в отношении европейских иностранцев, которые в значительном количестве прибывали и здесь могли найти применение своим талантам.

Какой-то прямо плавильный котел.

Россия в принципе могла бы им стать, если бы не была абсолютной монархией, в которой распространено воровство и дебилизм. В каком-то несбывшемся сослагательном наклонении, не имеющем грамматического отражения в русском языке, она могла бы быть Америкой.

Интересное сравнение. В поп-культуре, условно говоря, от «Понизовой вольницы» к «Кубанским казакам», казак — это что-то вроде ковбоя.

Скорее рейнджер. Ковбой все-таки пастух. А у казаков даже присказка такая есть: а что, если война начнется, пока я землю буду копать? Я был в верховьях Дона — очень сильное ощущение от этих людей даже сейчас. У них очень сильное уважение к себе. У тех, кто не спился, конечно. Это выражается в том, как люди двигаются, как они разговаривают друг с другом. Чувствуется, что была очень мощная селекция — выдавливание и отсеивание на окраины тех людей, которые не умеют по-разному общаться с выше и ниже стоящими. А в любой системе, основанной на адском бессмысленном принуждении, это самый лучший способ обезопасить себя от тех, кто потенциально опасен, — нужно сделать их своими союзниками. На этом держится, например, дедовщина в наших вооруженных силах. Те, кто максимально пассионарен, становятся паханами в бараке, и они работают на тех, против кого должны были бы бунтовать. Так работает система на зоне. Как справедливо было сказано, Россия — тюрьма народов. И не только в том смысле, что есть великорусский народ, который, дескать, является тюремщиком всех остальных. Она на самом деле тюрьма, в первую очередь для самого русского народа во всех его полиэтнических проявлениях. Человек постоянно находится между молотом и наковальней. То есть он подобострастен и изогнут в позвоночнике по отношению к вышестоящему, но шпыняет кого-то находящегося в следующем звене. Все время работаю над собой в этом смысле. Чтобы разговаривать со всеми одинаково независимо от того, уборщица это или министр, человек, которому я должен денег или который должен мне. Как говорится в одном христианском гимне, Господи, дай нам любовь ко всем равную. И это ощущение я, кстати, в себе вижу как унаследованное от казаков. Потому что люди с такого рода мировоззрением не выдерживали существования в этой системе прессования и уходили на окраины.

На концерте вы рассказывали, что большинство казачьих песен написано от лица мертвого человека.

Казачьи песни связаны с мыслью о том, что ты погибнешь, с необходимостью смерти. Северорусская военная песня — это может быть и рекрутская, обрядовая: ну провожаем милого дружка и жалко его очень. Или маршевая: «Сол-да-тушки, бравы ребятушки». Поющий ее не берет в голову, что сейчас эту голову оторвет ядро. А казак на это сознательно идет. Он поет, что «летит пуля свинцевая и пронзила грудь мою и я упал коню на шею, сию шею кровушкой залил». Кто я-то? Если я упал уже? То есть человек помещает себя в ситуацию post mortem. Это близко к хагакурэ — самурайскому кодексу: там самурай тоже должен быть в ситуации того, что он уже умер. И поэтому не боится. Человек, который свыкся со смертью, идеальный воин. Он контролирует свои движения, он эффективнее в бою, чем человек, у которого стук в ушах, паника.

Остались ли у донских казаков какие-то демократические традиции?

Выборы атаманов на каком-нибудь хуторе — это реальные выборы. Человек, которого выбрали, понятно, что не на вороном коне, а в каком-нибудь военном камуфляже или в трениках с растянутыми коленками, но он понимает, что его выбрали и теперь он должен обеспечить что-то. Чтобы вот мальчишки ночью на дискотеке никого не обижали. Или вот тут у нас сломалась колонка — надо ее починить. Понятно, что то, что описано у Шолохова (или кто там это написал), очень сильно раскололо людей. Одни были за красных — другие за белых. В любом сословии и в любой области жизни в России лучшие были выбиты чисто физически. Но по моим ощущениям, настоящие казаки тоже существуют. И с ними как-то можно разговаривать. Там сохранилась какая-то песенная традиция. Там до сих пор в больших станицах дети бегают по улицам. А не как в средней полосе России, когда входишь в деревню и не знаешь, есть кто живой? Как вымирает деревня? Сначала уезжают все, кто может рожать детей. Потом все, кто не пьет. Потом те, кто пьет, умирают. Остаются пара бабок. Все реже к ним приезжает грузовик с хлебом, и последнюю бабушку переселяют куда-нибудь в город. И вот эта деревня-призрак в одну улицу стоит на каком-нибудь холме.

Если бы в Краснодарском крае сохранились казачьи привычки, никаких Цапков там просто не было бы — их бы грохнули очень быстро. Потому что есть своя система самоорганизации. В случае чего казаки могут и каких-нибудь наркоторговцев шугануть, и хулиганов приструнить. Если казаки терпят, что любую женщину в станице бандит может изнасиловать и ему ничего за это не будет, они не казаки. И ряженые люди с лампасами, которые сейчас переполнили города и громят выставки современного искусства, тоже не казаки. Это, думаю, у них какая-то игровая компенсация от невозможности быть казаком на самом деле.

Про традицию

Как вы соотносите себя с традицией, или даже с Традицией?

Во многих вещах, которые я делаю, я чувствую себя представителем традиционной русской культуры. Разумеется, нет никаких чистых образцов. Но кстати говоря, вообще модернизм во многих местах Европы был национальным. Я много работаю в Норвегии, знаю норвежский модерн, и он был прямо националистическим.

Арне Габорг — с его осознанием чистого норвежского языка без датских примесей. Люди, которые занимались этим, они же занимались созданием новой драмы, тогдашнего авангардного театра. Они же были завсегдатаями модерновых кафе в Осло, богемой. Эти вещи не противоречат друг другу.

Поэтому, когда сегодня некоторые люди говорят — вот мы традиция, а вы тут занимаетесь пустяками, не надо с ними вступать в спор по поводу традиции как с традиционалистами. Они не имеют мандата представлять то, что они защищают. Потому что они в этой области ничего не создают и никогда не создавали. Они бесплодны и бессмысленны.

С другой стороны, меня очень огорчает, когда условные «мы», условный Facebook, начинаем восставать кто против чего — против патриархата, против церкви. Раздел пролегает абсолютно не здесь.

Огромное количество модернистских и постмодернистских художников — и ваш покорный слуга — являются воцерковленными и не видят в этом никакой проблемы, чтобы заниматься современным искусством. Наоборот, современное искусство естественным образом из этого вытекает.

Потому что пафос авангарда — не этический, а художнический, эстетический — во многом сродни христианскому мироощущению, евангельскому и такому постъевангельскому, патристическому. Потому что авангард — это преодоление темпоральности. Преодоление линейности. Преодоление норм, выполнение которых гарантировало бы соответствие произведения искусства какому-то стандарту. Анти-Буало. Вообще антипредписание. В сущности, христианство абсолютно про то же. Это и есть пафос христианства: любовь выше закона. Есть закон, а есть еще что-то, что породило закон.

Есть еще другая вещь, связанная с темпоральностью, — это то, что сказано в откровении Иоанна Богослова: времени больше не будет. Конец времени. Представление о времени как о чем-то, что можно взломать. Как о чем-то происходящем всегда. О чем-то, что может оказаться соотносимым через огромные промежутки друг с другом здесь и сейчас. Это представление привнесено в мир именно христианством. И его же мы видим у Пикассо, у Эля Лисицкого.

Если не говорить об авангарде только контекстном, в духе Дюшана, или, наоборот, во второй половине ХХ века в духе концептуалистов, когда произведением искусства является не оно само по себе, а произведение искусства плюс контекст, если говорить не об этом, а о том, что имеет в себе какую-то питательную ценность — и здесь в одной корзине оказывается огромное количество вещей, весь ХХ век, — то все вытекает из традиции. И русский модернизм, и русский авангард растут из традиции. Но не из декларативного ей следования в режиме «мы русские, великие, а все остальное ЦРУ».

Из декларативного часто следует декоративное с кокошниками и березками.

Русский авангард изобразительный растет и из русского лубка, и из русской иконы — из всех слоев. Русский авангард музыкальный, Игорь Федорович Стравинский, — он весь выходит из русской музыки. И собственно, он и есть форма бытования подлинной русской музыки в ХХ веке. При этом Стравинский никогда не подпоясывался веревочкой, как Есенин, не говорил «мы пскопские» — ему это ни за чем не надо. Он подлинный и настоящий продолжатель этого всего. Не надо всерьез обсуждать эту оппозицию «традиция — новация» — ее нет. Это фантом, который существует в головах нескольких недоучек, которые обслуживают, как им кажется, интересы правящей хунты. Это недоучки, которые не имеют представления ни о традиции, ни о новации. У них просто очень хорошая зарплата, машина и кабинет, но это же не повод с ними что-то серьезно обсуждать.

В связи с юбилеем «Весны священной» в прошлом году много писали про модернизм. Про то, что он был прививкой к буржуазной культуре, которую мы не пережили, поэтому эта музыка и сегодня способна вызвать скандал.

Если мы начнем говорит о модернизме как о неком этапе — это будет оксюморон. Суть модернизма в том, что он и есть линейка как таковая, в которой историческая последовательность уничтожается. То есть не существует более никакого линейного исторического времени, как во всех учебниках по истории музыки или искусства. Модернизм — это некоторая форма осознания. Достижение зрелости, осознанности европейским, западным модусом существования того, что присуще искусству вообще. Любое искусство — это модерн. То, что назвали модернизмом, было исторически обусловлено, принадлежало к определенной эпохе, — это было просто реакцией на то, что на некоторое время наступила большая затхлость. Но эта затхлость — вещь такая достаточно стохастическая. Вот вы смотрите на корягу в течении реки, в которую забились листья. А потом они вдруг выплыли из нее. И этот момент очень сложно предсказать. Появление каких-то новых течений в живописи и музыке. Некоторое время была ориентация на классические образцы. Не нужно считать, что модернизм — это преодоление чего-то конкретного. Это вообще способ преодоления самого себя. В сущности, основа всего европейского искусства, начиная от Платона и раньше.

Как образуется линия? Нужно точку двигать по плоскости. Если эту линию сдвигать перпендикулярно самой себе — получится плоскость. А если и ее сдвинуть — получится объем. Это не значит, что мир изменился. Меняется только количество измерений, в которых мы его видим. В культурологии это называется антропологической границей.

Отодвигание антропологической границы является, в сущности, созвучным христианскому мировоззрению. Сущностью делания человеческого. Обоживания человека, возведения его на какую-то ступень, где он является больше, чем человеком.

Так, век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

Вот это преодоление человеческого, человеческой границы, особенно временного, темпорального, выход за пределы смерти, на мой взгляд, и есть сущность искусства.

Про украинскую культуру

Да, далеко я вас увела от казаков и Украины.

На самом деле и то и другое имеет отношение к Украине. Как раз казаки — это те люди, которые всегда были способны к быстрой культурной трансформации. Казаки, переселяющиеся, скажем, на Терек, через поколение становятся горцами. У них уже горская посадка на лошади, черкески и лезгинка. При этом они не растворяются, не ассимилируются, они берут все это себе, дают этому собственный характер. Или, скажем, казаки-некрасовцы. Начиная с раскола были популярны всевозможные бунтарские переселения больших групп казаков. Мои предки тоже в этом принимали участие. И вот так называемые некрасовцы переселились в Турцию. В том, как они поют, даже в литургических песнопениях отчетливо слышна эта Турция. Они способны взять какой-нибудь культурный текст (пушкинский, лермонтовский — любой) и сделать из него свою песню.

В сегодняшней ситуации казак стал одновременно фигу-рой русского и украинского национализма. Есть ли конфликт этих двух национализмов? И есть ли отдельное украинское казачество?

Понятно, что нет. Отдельной украинской казачьей культуры нет. Это связано с конкретными историческими обстоятельствами: была Сечь, и она была уничтожена. Запорожским казакам было велено переселиться. Часть из них ушли как раз на Дон и расселились на территории сегодняшнего Краснодарского края, часть расселились по Украине. Как самовоспроизводящаяся субгосударственная и субкультурная единица Сечь перестала существовать аж в XVIII веке. После пугачевского бунта верхушка опасалась любых проявлений самостоятельности на окраинах. Понятно, что что-то осталось на клеточном уровне, проникло в украинскую культуру вообще. Даже когда мы читаем Гоголя — даже не о тех временах вокруг Сечи, а после, — мы видим, что сам кодекс мужского поведения очень связан с казачьим кодексом. С казачьим образом мира.

«Казацкий» равняется «мужской», это вещи часто взаимозаменяемые. Когда на Дону говорят «казачье пение», имеется в виду мужское пение.

Там нет женских голосов?

Ну конечно, сейчас уже есть. Но образ воинственный, маскулинный, и какой-то определенный набор черт характера — все это осталось. «И докажем, что мы братья казацкого роду», — поется в украинском гимне. Значит, каким-то образом эти кровь и почва проросли. Когда я вижу сегодня, как люди, вооруженные трубами и деревянными щитами, гонят по улице людей, которые в них стреляют из огнестрельного оружия, я понимаю, что это казаки. Они имеют право петь, потому что они как раз это и доказывают: их мочат, а они стоят и не уходят.

Вообще, мне страшно нравится, что в связи с рок-группами, вроде «Океана Ельзи», украинский язык становится модным. Это очень важный слом стереотипа. На самом деле между русским и украинским языками никогда не было конфликта. Гоголь приводит в своих книгах на русском языке украинские эпиграфы без перевода. И обидно, что взаимодействие с католической культурой по глупости поляков непременно было связано с желанием навязать католицизм. Если бы этого не было, ситуация, которая была во время Грюнвальдской битвы, сохранялась бы и по сей день. Было две Руси — литовская и московская. Одна была частью Золотой орды. В другую входили литовцы, которые по ту пору были язычниками, католики поляки, православные русские, белорусы, украинцы. Вполне современное государство в духе нынешнего ЕС. Но чем дальше это сотрудничество запада и востока длилось, тем больше оно носило оккупационный характер. Многие княжества, тот же Смоленск, в итоге присоединились к Москве, и ключевым фактором была насильственная католизация или униатство, которое соблюдало внешние признаки православия, но символ веры был католическим, папским. Конечно, люди от этого бежали. Тем, кто был на востоке, на границе, то есть на крайнем западе славянского православного мира, приходилось придумывать какие-то конкурирующие формы. Католическое церковное искусство того времени было очень пышным. Уже была потрясающая полифония, в каждом храме орган.

Вся эта ситуация западная была очень привлекательна. Нужно было выдумывать что-то свое. И возникновение русских форм околоевропейского типа, например церковного партесного многоголосия, связано с тем, что нужно было что-то сделать свое, чтобы вот у нас было не хуже. Это чем-то похоже на то, как образовался жанр каввали в Северной Индии и Пакистане. Там никак не могли укрепить исламскую веру и тогда взяли индийскую музыку в каких-то ее формах и стали с гармошкой петь на мотив знакомых раг мусульманские тексты. И образовалась традиция, которую мы сейчас знаем, — братья Сабри, Фатех Али Хан. Притягательное для людей искусство использовали для пропаганды своих религиозных идей. И вот именно Украина была таким котлом, где создавались православные по вероисповеданию формы околозападного типа искусства — западное многоголосие, изобразительное искусство, архитектура, философия. Через Украину все это к нам и попало. Именно Украине мы обязаны тем, что мы сейчас в храме поем так, как мы сейчас поем.

Прогрессивное заимствование?

В этом есть много и плохого тоже, потому что мы утратили свою национальную музыкальную культуру, профессиональную, церковную. Знаменный распев и знаменное многоголосие — потрясающая вещь, которой нет аналогов в мире, — было утрачено, потому что было вытеснено более западным по строю мажорно-минорным многоголосием. Украина была западной альтернативой России. В смысле философии и искусства это специфический уникальный мир. В него очень легко попасть, прочитав первые страницы «Вия». Там бредут ритор, философ и богослов. Они нищие как церковные мыши, ходят с хутора на хутор с котомками за плечами. Но они тем не менее — ритор, философ и богослов. И они отучились в академии. В этом есть что-то бесконечно обаятельное. И в этой свободе — что можно вдруг откуда-то куда-то идти. В России ведь никогда никому никуда идти было нельзя вплоть до отмены паспортов после Второй мировой войны. Все сидели на месте. И сейчас-то не очень можно. Вот меня сейчас мент на улице остановит и будет прописку просить, билет железнодорожный. А тут ситуация, когда человек просто идет по дороге с сумкой, в которой — ну что там у него: какое-нибудь сочинение Аристотеля, например. Григорий Сковорода всю жизнь так ходил, у него даже на могиле написано «Мир ловил меня, но не поймал». В этом есть что-то такое, что хочется опробовать на себе. И это специфически украинское явление.

А не восточноевропейское в более общем смысле?

Я работал однажды с польским фольклором. Рылся в архиве, меня консультировали несколько музыкологов. Чисто интуитивно я использовал в сочинении многоголосие — и это было faux pas, поляки мне сразу сказали, что для них это звучит как украинская музыка. У поляков практически нет многоголосия в фольклоре. В деревне пение одноголосное, и для польского уха параллельные терции — это сразу Украина. Есть еще несколько специфически украинских музыкальных феноменов, относящихся к эпике, к лирике и к календарно-обрядовым песням и к духовным. Точно так же как и слепые лирники и бандуристы, которые пели духовные стихи. Та же колесная лира попала и в Россию и распространилась от Архангельской губернии до Ростова. Я, например, пою в ансамбле «Сирин», и про некоторые песни мы и сами знаем, что они происходят откуда-нибудь из-под Полтавы.

В архитектуре есть термин «казацкое барокко». Он применим к музыке?

Конечно, применим. Казачьи песни вполне можно описать в терминах барочной музыки. Ведь европейское барокко — это не только высокие его образцы, это и tafelmusic, застольные песни. Многоголосие опять же. Высокий голос у казаков называется «дишкант» — как дискант. У нас с Андреем Могучим был замечательный спектакль в Александринке, назывался «Иваны». По Гоголю, «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Кажется, у нас тогда получился (не в смысле этнографической точности — это не было нашей целью) какой-то очень украинский спектакль. Благодаря какой-то колоссальной человечности режиссера Могучего, который привносит во все, что он делает, собственное детство, и благодаря мощи исполнителей главных ролей — Смирнова и Мартона — там была какая-то доброта. Не как сейчас делают «добрый театр», «доброе кино», а какая-то настоящая доброта, трагизм, мягкость и какое-то апокалиптическое трагическое ощущение. Сочетание черт, которые мне кажутся очень украинскими. Мы там придумали, что ссора между двумя людьми раскалывала весь мир. В сценографии Шишкина масштабы этой ссоры были титаническими. То есть реально раскалывалась вселенная, огромная масса распадалась пополам, как в каком-нибудь фильме-катастрофе. И эта тоска по тому, чтобы примириться, желательно до гроба, была очень сильная. Я там использовал текст Стефана Яворского — был такой известный украинско-русский церковный деятель, он написал много стихов, переложенных на канты: «Взирая с прилежанием тленный человече яко век твой проходит и смерть недалече, готовься всяк час, взирай со слезами яко смерть тя похитит со всеми делами». Жалко, что этот спектакль больше не идет, сейчас бы он здорово прозвучал.

Комментарии
Предыдущая статья
Национальные предрассудки: как хохол с москалем козла делили 31.12.2014
Следующая статья
Ода на «Привозе» 31.12.2014
материалы по теме
Архив
Федор Волков: Тheatrum Sacrum в храме и на подмостках. Об экзистенциях внутреннего человека XVIII века
Церковь Николы Надеина, первый каменный храм на городском посаде в Ярославле. Построена в 1620—1622 годах. Как выглядел первый спектакль Федора Волкова и как выглядел внутри этого спектакля сам основатель русского театра? Известный театровед, филолог, завкафедрой литературы и искусствознания Ярославского театрального института Маргарита…
Архив
Кира Муратова: сверхреалистка
Театральность фильмов Киры Муратовой кажется настолько же очевидной, насколько невероятной. Мы поговорили с автором книги «Кира Муратова. Искусство кино» Зарой Абдуллаевой о том, как из сгущенной условности муратовских фильмов возникает сверхреализм.