www.chambervrn.ru
Легендарный Воронежский камерный театр, театр Михаила Бычкова начал нынешний сезон в новом здании, которое строилось несколько лет. Теперь, наверное, самый заметный и прославленный театр российского юга имеет свое собственное здание, куда переехал из крошечного помещения, занимавшего половину помпезного ДК железнодорожников. Театр оснащен по последнему слову техники, а также имеет уникальное ноу-хау для российского театра: сцену на крыше.
Пока Михаил Бычков репетирует первую премьеру на новом месте — пушкинского «Бориса Годунова», можно рассказать о двух важнейших премерах прошлого сезона.
«День города»
Реагируя на распространенный в современном российском театре жанр городского вербатима, Камерный театр Воронежа создал свой собственный документальный спектакль. Причем парадоксальным образом обошелся без драматурга — единственный в России. Такое возможно в театрах с крепкой единой художественной волей и труппой, склонной к самоорганизации. Артисты, как правило, сами играют своих «персонажей» — тех, кого нашли в городской среде, с кем сумели договориться, кого разговорили, проявив чудеса гуманизма и волю. Искусство документального театра начинается с этики интервьюера — его гуманистической позиции, его умения выслушать, разглядеть чужого, проникнуться доверием к прототипу и затем ему же не соврать в воплощении. Донести живое слово, не испортив литературщиной и допущениями. В вербатиме реализуется как раз это свойство театра как коммуникативного искусства: умение человека выслушать человека, разглядеть чужого как самого себя.
Актеры Михаила Бычкова, конечно, проявили невероятную солидарность: гуманитарности, человеколюбию этого спектакля можно только позавидовать. Тут не просто дежурная любовь к городу, который для многих артистов все-таки неродной. Тут действует именно понимающая любовь к людям, к маленькому человеку всех сословий.
Сохраняя общий принцип документальности, правдоподобия театральной игры в монологах (серия непересекающихся монологов формирует композицию спектакля), Михаил Бычков изобретает эффектный прием предисловия и послесловия. Жителей Воронежа мы застаем на Дне города. В самых немыслимых шапках герои кучно, медитативно пятятся, отступают от зарева фейерверков. Взрыв, еще взрыв — вспышки света зачаровывают горожан, но ничуть не радуют. Оробевшие и замороженные, они не выказывают ни возбуждения, ни эйфории. Скорее им немного страшно, зарево падает на лица неприятными пятнами. И день города у Бычкова не парадный, а сложный, конфликтный. Бычков устанавливает такой любопытый диссонанс: отговорив положенный монолог, каждый из артистов Камерного театра запевает какую-либо доморощенную песню о Воронеже (их тут дюжина) — из числа тех, что обычно поют в кабаках и на корпоративах. Немудренная и корявая поэзия таких локальных гимнов ясна и чиста, она говорит об идеальном мире, о патриотическом чувстве к городу, о высоких чувствах в жанре одического самовосхваления. И эта бравурная, не знающая многозначности интонация оказывается конфликтной по отношению к тому, о чем говорят люди, переживающие сложнейшие драмы, запутавшиеся в противоречивости бытия. Такой конфликт расфокусирует широкоохватную перспективу и принуждает разглядеть за праздником Дня города непраздничную драму маленького человека, чем собственно и должен заниматься театр.
Что бы ни говорили люди, артисты, сумевшие выслушать человека, смогли найти для каждой из ролей интонацию доверия и сочувствия. Монологи лишены милоты, но лишены и прокурорской надменности со стороны артистов. Перед нами проходит галерея лиц: недобрая мигрантка-цыганка, утверждающая, что люди в Воронеже злы, ветеран-сутяга, разочарованная активистка толерантности.
Зажигательная исповедь мужика-работяги, пустившегося во все тяжкие по пьяному делу, женившегося вторично в угаре веселия — с одной стороны, рассказ о бескрайней витальности и безоглядной авантюрности русского характера, с другой стороны, обнаружение за границами пьяного веселья глубины отчаяния, на которую способен мужчина, остро переживающий любовную драму. Крутая, сексапильная девица, рассказывающая о неудачной любви: и чем глубже мы погружаемся в ее историю, тем яснее становится ее житейская растерянность и неопытность; за яркой формой и самоуверенностью таится несчастная разочарованная запутавшаяся душа. Инвалид-колясочник с изумительной рассудительностью рассказывает о своем немстительном незлобимой отношении к миру, который оказывается к нему на удивление равнодушным. Ты мне ничего не должен, но я тебя все равно люблю.
Самым серьезным человеческим свидетельством «Дня города» становится монолог тихой скромной женщины: она начинает намеренно скупо, неброско, приземленно. Забитая, замученная бытом, с погасшим взором, она излагает свою нетребовательную, покорную концепцию жизни. Но исповедь этой, казалось бы, простушки вдруг озаряется потрясающим жизненным наблюдением, которое оказывается диагнозом нашему времени. Разговор с сыном, где мать убежденно рассказывает ребенку об идеалистическом восприятии жизни, о воспитанности и пользе образования, резко прерывается: «мама, очнись, посмотри на улицу, что там делается».
Принципиальность, идеализм, порядочность оказываются лишенными аргументов, житейской поддержки, если выйти за пределы герметичного мира семьи. Идеалистический мир традиционного российского интеллигента опадает, скукоживается, стоит только выйти на улицу.
Салют гремит, радостный свет падает на лица, дождь идет («Он всегда идет в День города, это Москва гадит» — утверждают горожане), шансонье поет о «милости Воронежа» — но сам спектакль идет мимо праздника. Воронежские артисты прониклись милосердной, сочувственной позицией к своим героям. И оттого этот внятный постановочный ход, когда потрясенные горожане отступают от салюта делает их похожими на «детей, бегущих от грозы»: каждый из героев спектакля оказывается в концепции театра жертвой города, одиноким странником в бескрайних асфальтовых джунглях.
«Игроки»
Гоголевский сюжет разыгран в жанре вестерна. Ихарев — одинокий ковбой, провинциальная гостиница с клопами — салун. Но сквозит через стену неотесанных досок на сцене нечто родное, заповедное, мистическое. Место страшное, нечистое. Еще утром, быть может, и салун, но вечером точно ведьмацкий притон. Четыре декольтированные сирены с прическами в виде карточных мастей запевают дикими голосами, манят. Почтенный слуга Алексей, закутанный в ветхий шушун как в кокон из паутины, словно скрывает в нем крылышки летучей мыши, цикает, готовится кровь пить. Особенно ударяет по гоголевским фразам, напоминающим о смерти: «покой-то уж самый покойный». Склоняется над слугой Ихарева как паук-суккуб.
Да и банда Утешительного — тоже войско сатаны. Еле заметные мертвенные пятна на лицах: то ли морфинисты, то ли вурдалаки. И спокойная, размеренная манера разговора: на азарт Ихарева отвечают четкой работой, как по нотам разыгранной многоходовкой. Шуршит пергаментная бумага, срывается с новой колоды как плат девственницы — и начинается игра, к которой игроки испытывают едва ли не сексуальное вожделение.
В чем проигрывает Ихарев, почему оказывается проигравшим? В спектакле Михаила Бычкова команда Утешительного ломает Ихарева на доверии к высоким чувствам, к словам с большой буквы. Воры, они ведь мастаки поговорить о долге и нравственных законах — весь человек принадлежит обществу или не весь, каков будущий путь России. Вот и здесь организованная преступная группировка дает Ихареву иллюзию, что рыбак рыбака чует издалека, что свой своего не обманет. Ихарев прокололся на узах товарищества, проигрывает тот, кто все еще верит в людей.
Комната превращается в тюрьму, обрушивается деревянная стенка, из прорех сыпется мусорная пыльца. Ихарев садится на козлы как на деревянного коня и гарцует как ребенок, впадая в наивную простоту. И здесь, в финале «Игроков» звучит та же, что и в «Дне города» тема: Ихарев — жертва собственного идеализма, не оставивший на берегу своей наивной принципиальности, своего еще сохранившегося с детства простодушия.