Табаков был не просто талантливым артистом, но и очень важным в жизни человеком, особое место занимают его студийцы. Один из них, отошедший от лицедейства, но не забывший о сцене, поделился с журналом ТЕАТР. воспоминаниями
«Витек-Титек» было мое прозвище. Так и написал мне на юбилейной программке МХАТа. Ну да: я его выкормыш, и уже ничто не отменит родства.
Мир делился для меня на тех, кто любит Олега Табакова, и тех, кто не любит его. Мне было шестнадцать лет, и меня только что приняли в студию.
Бауманский дворец пионеров в переулке Стопани. В помещении шахматного кружка Табаков читает нам «Две стрелы» Володина. Он приводит к нам Валентина Катаева и Павла Маркова. Нам поет Владимир Высоцкий (это уже первый курс). Мы поселяемся за кулисами «Современника», и нас не выкурить оттуда. «Цыплята Табака», — диагностирует Гафт. «Что, ребятки, пришли посмотреть, как я играю? Правильно», — это уже Евстигнеев.
(«На дне» я смотрел много раз, и роль Сатина пожизненно в ушах неподражаемым голосом Евгения Александровича. «Кто это бил меня вчера?»)
«Двенадцатая ночь» — еще с Далем в роли рыцаря сэра Эгьючика! Богатырев, Неелова. Да что говорить! И Табаков, самозабвенно валяющий дурака в роли Мальволио. В то время уже директор «Современника», уже сам администратор гораздо круче своего персонажа.
Как это уживалось в нем — чем дальше, тем непонятнее мне. Совершеннейшее хулиганство и умение дружить с начальством, способность проламывать административные стены и желание читать нам вслух Рубцова, вывезя всем курсом на Вологодчину, к стенам Кирилло-Белозерского монастыря. То лето 1977 года было уроком патриотизма, сказал бы я, если бы это слово не было так замарано десятилетиями «парадного срама». (Александра Володина он, конечно, тоже привел в студию, а до того читал его стихи.)
Табаков любил нас, как любят только первых детей. Баловал, привозил подарки из своих немыслимых заграниц. Страдал, когда мы расстраивали его, как страдают только от непонимания близких. Чуть повзрослев, студийцы начали покусывать «груди кормилицы нашей», иногда дерзили сдуру. Однажды Табаков попросту схватил меня за грудки, отволок в сторону и настойчиво попросил поговорить с N., который заметно перешел грань (N. был моим приятелем).
В другой раз мы ехали на его «Волге» (секунд сорок) от «Современника» до улицы Чаплыгина. Олег Павлович успел вздохнуть: «Какая осень, а? Ничего нет лучше осени, правда?»
Не мне сказал он это, а себе, конечно. Такой вдруг нерепризный, тихий. А мог прилюдно и громко послать на @уй московского партийного бонзу, бросившего после просмотра володинских «Двух стрел»: «Лелик, зачем тебе эти жидовские штучки?»
Он был умелым царедворцем, но царедворцем с двойным дном. Майя Туровская вспоминала, как Табаков посреди какого-нибудь советского совещания мог вдруг встать и запеть осанну советской власти, но пел с таким перебором, что начальство начинало чувствовать неловкость: такой температуры уже не требовалось!
А придраться было не к чему: актер-то он был гениальный.
Чувство сценической правды было у Табакова физиологическим. Во время репетиции студенческого отрывка из «Старшего сына» в сцене застолья он просто взвыл в зале, когда, выпив, актеры без паузы продолжили диалог.
— Три секунды нужно, чтобы вернуть дыхание! После водки! Невозможно же говорить сразу!
В другой раз, на вопрос:
— Олег Павлович, как это надо играть?
— Талаантливо! — голосом кота Матроскина.
И кот Матроскин этот, и какие-то немыслимые чувырлы вроде персонажа из меньшовского фильма, и нежнейший Обломов — как это все умещалось в нем?
«Витек, я ж государев человек», — в оправдание, что не ставит во МХАТе мою пьесу, которая понравилась ему.
И невозможно было обижаться: он был честен в этом лукавстве. На нем, как на той черепахе, держался театр.
Раны заживают, писал Станислав Ежи Лец, но шрамы растут вместе с нами.
— Витек! Они должны дать тебе орден «Знак Почета»!
Это уже наша последняя, как оказалась, встреча во дворике на Чаплыгина. К веселой этой реплике (про «Знак Почета») прилагалась печальная история.
Вскоре после августа 1968 года Табаков получил посылку из Чехословакии. В посылке без лишних объяснений лежали подарки — его, Олега Табакова, подарки Вацлаву Гавелу, Милану Кундере и другим друзьям-чехам. Задавленные танками, чехи молча возвращали свидетельства былой дружбы.
Уязвленный Табаков намек понял. И, собравшись с духом, выступил по пражскому вопросу на каком-то мероприятии в ЦК ВЛКСМ. Мол, что за гадость ваши танки! Устроили они этот либеральный демарш вместе с Олегом Ефремовым — и сели в уголку ждать, чего будет.
Советская власть взяла паузу. Бабушка Софья Власьевна могла сказать надвое довольно категори-ческим образом, и Табаков был готов к переменам в судьбе — он и боялся, и хотел этого. Профессия и репутация лежали на разных чашах весов.
Но советская власть умела быть тонкой — и члена ЦК ВЛКСМ Табакова наградили орденом «Знак Почета». На тебе цацку — и оправдывайся дальше перед Гавелом.
— Витек! Они должны дать тебе орден «Знак Почета»!
Дорогой Олег Павлович. Большой, сложный, мощный и неуязвимый, с тысячью масок и одной волшебной ранимой душой, которая выглядывала то через мальчишку в розовской пьесе, то через Илью Ильича Обломова, то через Искремаса из великого фильма «Гори, гори, моя звезда».
«Может быть, мой успех был не так велик, а мой позор — не так ужасен».
Это звучит в моей душе пожизненно — табаковским голосом.