Целый день думаю про Валерия Николаевича. Очень многие из тех, кого он учил сценической речи, рассказывали мне, что кроме колоссального почтения и огромной любви Галендеев вызывал у них священный ужас. У меня он всегда вызывал только священный восторг. Я им была зачарована с самого театрального детства. Галендеев – это в чистом виде магия величия, внешнего и внутреннего. В нём всё было грандиозным: если он находился в аудитории, он заполнял собой всё пространство, его раскатистый сочный баритон гремел так, что, когда мы, первокурсники, сидели в институтской библиотеке на втором этаже, мы, мне кажется, слышали его, как только Валерий Николаевич входил в здание. Авторитет его был непререкаем, мастерство – недосягаемо. В МДТ Льва Додина, который стал для меня театром-домом, театром-школой, где я как бы «дородилась» – не только профессионально, но и личностно, мы с Валерием Николаевичем общались часто: мне было интересно всё, что он говорил, я его буквально впитывала всем своим существом. Наверное, это и называется по-настоящему учиться. Рассказывал он, в отличие от немногословного Льва Абрамовича, много и охотно – про студентов, про специфику сценической речи, про репетиции, про Додина, про Эфроса, которого считал своим учителем номер один, про Брука. Про то, что на сцене недостаточно звучать, а надо ещё излучать. Про то, что организация речи – это и есть организация сознания и, стало быть, личности в целом. Про то, что чтение стихов – это терапевтический опыт, поскольку в этом процессе человек задействован тотально: голова, физика, психика. И еще про многое-многое.
Очень здорово было сидеть с ним в тёмном зале во время спектакля, а потом разделять его восторг от того, что в каждом конкретном образе того или иного актёра нет ничего от предыдущих его созданий. Вообще потребность интересоваться профессиональной судьбой учеников и радоваться их успехам было особой чертой Галендеева. Поэтому он помнил сотни имён учеников и тысячи обстоятельств и ситуаций, с ними связанных. Он обладал снайперским чутьём на талант. Однажды он мне рассказал, как поступал в театральный Пётр Семак. Брать на курс харьковского паренька с неисправимым говором никто особо не собирался, пропустили на второй тур с тем, чтобы оттуда уже отправить восвояси, но вдруг этот паренёк, глядя на концертмейстера, которая никак не могла найти ноты молдавского танца, ей улыбнулся. «И я сразу понял, – сказал Галендеев, – что надо его брать на курс, хотя на сцене эту Петину улыбку мы увидели ещё очень нескоро». Вообще, если Валерий Николаевич брался рассказывать про кого-то из учеников, у него получался портрет с описанием всех особенностей актёрской индивидуальности. Таково было его внимание к людям, к их природе, к их таланту. Такой педагогический азарт увидеть в человеке все потенциальные возможности и дать им раскрыться самыми разными способами – иногда даже через мильон терзаний, самых настоящих.
Галендеев мастерски исправлял говор – малороссийский, уральский, северный, etc. Это аксиома. Но он же совершил изумительный в своём роде кульбит – смог заставить артистов произносить текст на говоре. Так родился речевой образ спектаклей «Дом» и «Братья и сёстры»: впервые в истории театра артисты говорили не приблизительно по-народному, наворачивая на «о», а на совершенно определённом наречии конкретной деревни Веркола Архангельской области. При этом сам Валерий Николаевич в Верколу не ездил, он лишь исследовал привезённые студентами из экспедиции записи и составил таблицу всех трансформаций звуков, по которой и занимался с актёрами.
И ещё были у Галендеева как у преподавателя сценической речи три феноменальные черты. Он воспринимал язык как живое развивающееся существо и, отслеживая перемены в нём, вносил изменения в свои тренинги. Он понимал, что у каждой эпохи – своя мера естественности сценической речи. Наконец, он, как все великие педагоги, боялся зайти слишком далеко в своём наставничестве – «бил себя по рукам» (как он сам признавался), чтобы в борьбе за правильность речи не стереть её индивидуальность у каждого ученика. А если учесть, что Валерий Галендеев полвека возглавлял кафедру сценической речи главного петербургского театрального вуза, станет понятно, что влияние этой личности на состояние актёрского мастерства в стране переоценить невозможно.
При этом более 50 лет он отработал вместе со Львом Додиным, рука об руку, как полноценный соавтор. После недавней премьеры «Короля Лира» Додин, произнося тост за Галендеева, сказал: «А без Валерия Николаевича мы бы не знали, как произнести ни одно слово». И в этой шутке – только доля шутки и много правды. Ни в одном театре России, да, думаю, и мира, слово на сцене не играет такой мощной роли: смысловой, образной, направляющей, собирательной, организующей. И ещё одна значительная роль была у Галендеева в этом исключительном театре. Будучи человеком вулканического темперамента, проводя свои знаменитые тренинги перед спектаклями, активнейшим образом участвуя в репетициях, он обладал феноменальным талантом стабилизировать любую взрывоопасную обстановку (а в живом театре иной обстановки и не бывает) – такая была у него энергетика, такая способность формулировать, объяснять, выстраивать логические цепочки и таким образом снимать напряжение. Впрочем, и нагнетать напряжение в педагогических целях он тоже отлично умел. Его фирменная ирония держала в тонусе абсолютно всех.
Но вот ведь парадокс. При всей своей конкретности, масштабности, весомости Галендеев был человеком-мифом. Ни про кого другого не рассказывали столько баек и легенд, столько смешных историй, которые передавались из уст в уста, от одного поколения студентов к другому, обрастая апокрифами. Мою любимую историю про Галендеева рассказал мне очень давно чудесный артист Коля Павлов, однокурсник Семака, умерший в начале 90-х от инфаркта. Известно, что Валерий Николаевич был непримирим и беспощаден к курильщикам на актёрском факультете. Исключить за курение из института он, конечно, не мог, но стипендии лишить – запросто. Студенты панически, до оцепенения боялись попасться ему на глаза с сигаретой. И вот Коля Павлов во время летних каникул поехал навестить маму в Великие Луки. Лето есть лето: никакого надзора, свобода в полный рост. Поезд ехал медленно, видимо, пропуская какой-то важный ж/д состав. Коля вышел в тамбур покурить. И вдруг услышал голос Галендеева: «Коленька, я всё вижу». В этот момент студент Павлов рефлекторно поднял глаза к небу. И тут снова услышал тот же голос: «Коленька, я не на небе, я перед вами». Оказалось, Валерий Николаевич – это было абсолютно случайное совпадение – тоже медленно ехал в поезде по соседнему пути.
P.S. У меня на полке стоит книга Валерия Галендеева «Лев Додин. Метод. Школа. Творческая философия» с оранжевыми буквами на обложке. Намекая на моё пристрастие к оттенкам красного в одежде, Валерий Николаевич шутил, что эта книга – «в цветах Зарецкой». В книге, в частности, написано, что у Додина есть отчётливое представление о ключевом критерии актёрской одарённости: это жажда жизни, страстность, особая нервная реакция на всё, «что неблагополучно, что хранит в себе память о былых катастрофах и содержит в себе сигналы о возможных будущих». Вот на этой страстности повседневного бытия Галендеев с Додиным, думаю, и сошлись. Переехав на новую квартиру, я поставила эту книгу на полке обложкой наружу, чтобы, проходя мимо шкафа, аукаться с Галендеевым, ощущать этот нерв, не успокаиваться, не впадать в спячку и подпитываться его неиссякаемой жаждой жизни. Целый день сегодня я мистическим образом чувствую эту галендеевскую энергию и слышу его громоподобный голос. И вспоминаю, как, впервые увидев Валерия Николаевича в свои 18 лет, я сразу решила, что так ослепительно и несокрушимо может выглядеть только небожитель, за какой-то особой надобностью спустившийся на землю. И верю, что сейчас он просто вернулся на свой Олимп, а нам здесь остаётся только соответствовать: звучать и излучать.
Фотографии предоставлены пресс-службой МДТ – Театра Европы