В конце ноября восходящая звезда Мариинского балета Мария Ильюшкина дебютировала в «Баядерке» в главной партии Никии и вскоре получила статус первой солистки. Арсений Суржа считает, что Ильюшкина, которую сравнивают с Ульяной Лопаткиной и Галиной Улановой, продемонстрировала в Никии истинно петербургский стиль. Он настолько проникся ее лиричным исполнением, что сочинил оду — классическому стилю и балетной критике прошлого.
«Баядерка» — балет во всех отношениях фатальный. Как в отношении персонажей — перипетий в их судьбах, так и в отношении исполнителей — эти самые судьбы проживающих. Соприкосновение с творением Минкуса и Петипа мистически влияет на судьбы многих балерин: исполнение Никии переворачивало карьеру не одной танцовщицы. В 1877 году балет увековечивает имя Екатерины Вазем — первой исполнительницы заглавной партии; в 1900 году подчеркивает особое положение Матильды Кшесинской — специально на неё спектакль переносят в Мариинский театр; спустя двадцать лет, в новом возобновлении, проявляет старинный стиль танца Ольги Спесивцевой. Ранее, 28 апреля 1902 года партия индийской жрицы впервые исполняется Анной Павловой. Сто двадцать лет спустя — сквозь череду танцевально-технических революций и череду их вождей — Никий Семёновой и Дудинской, Моисеевой и Комлевой, Мезенцевой, а затем Асылмуратовой, Махалиной, Вишневой и Лопаткиной — 28 ноября 2021 года — в год стосорокалетия со дня рождения Павловой — в этой партии дебютировала Мария Ильюшкина, «чудесное хореографическое дарование которой тогда только еще распускалось» [1].
Важному событию — соответствующая огранка. Количественная: в афише Мариинского выстроились рядком редкие для репертуарного театра четыре спектакля. И качественная: блок «Баядерок» для Мариинского был тем же, что и помпезная процессия-entrée для сценической Индии — очередным поводом показать все свои богатства. Вместо парада статистов — парад из ведущих танцовщиков театра; вместо наносной экзотики Индии — подлинный ориентализм деталей танца. Три спектакля — словно «Трио теней» для Никии — стали еще и обрамлением долгожданного в Петербурге дебюта — и даже исключительно петербургского дебюта. Также, как и хореографический рисунок Никии-Тени вбирает в себя черты рисунков вариаций «Трио теней» — дебютантка вобрала лейтмотивы всех трёх исполнительниц, но осталась собой. Спектакль с Марией Ильюшкиной — почти что среднее арифметическое четырех показов. Простая математика: открывающую и замыкающую «Баядерку» вели уже легендарные Виктория Терешкина и Екатерина Кондаурова соответственно; второй спектакль танцевала, наоборот, юная, и менее опытная, чем героиня этой статьи, солистка Мария Хорева. Цифры, а с ними и звёзды, сложились так, что Мария Ильюшкина, ещё до спектакля, стала гармоничным средоточием сценического и жизненного опытов с умеренной и выгодной для образа неопытностью.
Баядерка Марии Ильюшкиной чиста в своем неведении, невинности и чуждости земному. Ее исполнение позволяет разглядеть эти черты образа с ощутимой ясностью: у Марии нет ни стертых, ни скомканных, ни проскальзывающих port de bras. Особенно в монологе Никии — не только танцевальном, но и жестово-декламационном произведении — ее артикуляция очень точна. Чего не замечаешь из раза в раз, из исполнения в исполнение — в ее руках становится явным; что у некоторых поверхностно — в интерпретации Марии оказывается на поверхности. Настолько, что еще чуть-чуть — и будет перейдена грань с наивной очевидностью и буквализмом-буквоедством. Не будет — вкус не позволит.
Немногие в этой партии глубоки, но даже и те немногие извлекают из глубин Никии только теневую сторону: языческие черты и женское первоначало. Балерины, увлекаясь природностью и сексусальностью образа, забывают о высоком предназначении жрицы. В Никии Марии Ильюшкиной все наоборот: культ бога Камы подавлен служением собственной вере. Однако ее образ — не ходульное олицетворение девственной белизны. В нем сохраняется «метафорическая основа: два цвета, которые окрашивают балет и создают постоянные полюса притяжений, — красный и белый, цвет пламени и огня, цвет тюников и вуалей» [2] В восточной героине Марии существует это единство противоположностей — такой же восточный Инь и Янь. Ее Никия, скорее, белый Янь: только не с черным, а с красным вкраплением в сердцевине. Это же неравное сочетание двух стихий представляет собой и портрет героини с ярким рубином-бинди, оттененным аристократической бледностью.
Для правдоподобного воплощения роли Мария глубоко работает над оправданием своей героини — над смешиванием или попеременным выделением красного и белого. Зритель верит и выносит вердикт — невиновна. Даже в конфликте с Гамзатти Никии Ильюшкиной нельзя вменить в вину покушение на принцессу. Оно — следствие помутнения рассудка, вовсе не хладнокровного намерения. То же и в вариации с корзинкой. Быстрая часть этой вариации страшна самой непредсказуемостью перехода к языческому — неоправданный переход насилен для лиричности Марии. «Этого следовало ожидать» — можно заключить про зарвавшихся Никий в исполнении балерин драматического амплуа — черты-предтечи экстаза вырываются из них с самого начала. И они вписываются — вгрызаются — в логику образа. В пластическом решении Марии — лирико-романтическом — таких разбивок не было и не могло быть. Оттого канканирующие grand emboite и донельзя раскрытые jete (так и хочется добавить балетный жаргонизм «раздирка») в ее «устах» обретают особый налет непристойности. Резкий контраст-опрокидывание в ее случае уместнее последовательного движения в жизни образа.
В индийской героине — так же контрастно — проступают задушевные и душевнобольные русские черты. Толстовская Катюша Маслова исступленно выходит на сцену «Танца со змеей» — «та самая Катюша, которая в светло Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него». Вторая половина танца — половина-оборотень: в ней эстетически-трагичное сменяется трагично-некрасивым — неестественной, неоправданной и неадекватной улыбкой. И светлый страдающий дух Катюши — у Марии почти фокинско-лебединый, местами розово-роланпетийный и даже голейзовско-русский — сменяется духом-оборотнем — душком осужденной мещанки Масловой. Изящность танца отравляется хаотическими возгласами, пылающими особо ярко в контрасте с холодным образом Никии-Ильюшкиной. Для подчеркивания блеска красного камня Мария не преминет (метафорически) сбросить белую вуаль — она не избегает неприглядностей роли. Хотя, стоит признать, даже ее traviare происходит с присущей танцовщице эмоциональной аккуратностью — иногда излишней. Она остаётся «носительницей идеала, иногда поруганного, но всегда остающегося идеалом» [3]
Но вернемся к ещё не поруганному. В статичной мизансцене — оппозиции Никии и Великого брамина — в испытующем взгляде Марии Ильюшкиной нет ни уничтожения, ни высокомерия. Это — привычные, но чуждые для исполнительницы эмоциональные решения этого фрагмента. Ее взгляд — искренний и беззащитный взгляд ребёнка. Взгляд-сострадание, взгляд-удивление и взгляд-вопрос. Здесь Брамин пятится от Никии не из-за давления ее силы — а от силы ее слабости. Наверное, так Великий Инквизитор вздрагивал от поцелуя Христа. «Если кто ударит тебя по правой щеке, подставь ему и левую»: в обращенной к Великому брамину позе effacee — открытой позе — душа Никии подставляет обе щеки.
Ее танец — сакрален. Поэтому он вне категорий чистоты и академизма, за пределами критерий техники. Притом технически Мария справляется со всем: не упрощает и не упускает ни одного движения. В «Танце со змеей» даже профессионалов удивляет ее технический изыск: плавное développé в arabesque из sous-sus с опорной ногой en pointe. В третьем акте мистериальное действо коды она венчает pas glisse до самого верха сцены — что само по себе ни у кого не встретишь — так еще и украшает его контрапунктом из плавного port de bras.
В акте «Теней» внутренняя белизна и исполнительская чистота обретают внешнее окаймление. Так и любовь, уже с первых картин несущая в себе черты неземного, обретает высшую форму. Любовь Никии-Ильюшкиной — скромная и тихая: её дуэты с Солором Виктора Кайшеты умеренны даже в своей восторженности. Южному темпераменту танцовщика партнерство принесло холодные интонации северного ветра: кшатрий Солор — по-воински грубый и страстный — здесь не берет храм Никии силой — он бережно служит ему. Служит и воплощению Никии в Царстве Теней.
Мария Ильюшкина тоже была воплощением. Она была лишь тенью: и хронологически — изначально готовя только акт «Теней», и сценически: на уровне ее лирико-романтического архетипа. Да и в заложенном в песне (из названия статьи) смысле — Мария тоже была для кого-то тенью. Но с дебютом в «Баядерке» она — закончим строчку — вырывается из плена.
После многочисленных, но напрашивающихся религиозных аналогий нельзя не вспомнить, что знаменитый поэт Теофиль Готье ещё в середине XIX века именно такими словами определил амплуа великой Марии Тальони — амплуа «христианской танцовщицы». С тем лишь уточнением, что амплуа — это некий тип. Тальони («божественная Мария») была единственной не стереотипной носительницей этого звания. Единственной среди множества танцовщиц «эльслеровского» типа — по определению того же Готье — «языческих танцовщиц».
Наш век — тоже век «языческих танцовщиц»: способных, талантливых, гениальных. Но захватывающая страсть их образов способна только возбудить, но не в силах на что-то побудить. Страсть захлебывается в самой себе. В то время как танец духовный – преисполненный «тальонизма» – не находит предела, но никогда не доходит до чрезмерностей из-за своей сдержанности. Может быть, напротив, духовный танец слишком очевидно чувствует эти пределы. Но от того он только свободнее.
После дебюта уже можно говорить с уверенностью: начатая «божественной Марией» линия лирического танца все-таки нашла свое продолжение — в Марии Ильюшкиной.
1. Александр Ширяев об Анне Павловой
2. Цитата из статьи В.М. Гаевского «Баядерка: опыт интерпретации» в Петербургском театральном журнале.
3. Цитата из книги Ф.В. Лопухова «Шестьдесят лет в балете». Фёдор Васильевич говорит об Ольге Спесивцевой.