Худрук и основатель киевского театра «Дах» и фестиваля современного искусства «ГогольFest» рассказал журналу Театр. о том, что происходило с украинским театром после распада СССР, что может измениться после Майдана. И почему Украина сейчас так притягательна для режиссеров.
В Киеве я побывала в начале апреля. А до этого приезжала в 2011-м. Мне тогда надо было выбрать спектакль — для форума молодой режиссуры из стран бывшего СССР. Я смотрела по три постановки в день, настроение стремительно ухудшалось: выбирать было не из чего. Каждый таксист рассказывал о том, что, если Янукович не уйдет, будет революция. А каждый театральный деятель — о том, что средний возраст преподавателей Киевского университета театра, кино и ТВ им. Карпенко-Карого — около восьмидесяти, моложе не берут. «Живых авторов со своими зубами у нас не ставят», — объяснили мне тогда. Актуальным театром в Киеве занимался только маленький частный центр современного искусства «Дах» (в переводе с украинского — «крыша»), рассчитанный на 60 зрителей. В октябре прошлого года его худрук и основатель Влад Троицкий решил закрыть «Дах» — во-первых, кончились деньги, во-вторых, его позвали руководить Киевским муниципальным академическим театром оперы и балета для детей и юношества (КМАТОБ). Через три месяца все вернулось: Влад покинул безнадежно архаичную госструктуру и выпустил новую версию своего прежнего спектакля «Эдип. Собачья будка». Впрочем, жизнь в театре не останавливалась и прежде: музыкальные группы Dakh Daughters и «ДахаБраха» все это время репетировали в «Дахе». С Владом мы беседуем перед премьерой новой версии «Эдипа», который теперь называется «Собачья будка. Вид сверху. Вид снизу».
В начале марта «Dakh Daughters» приезжала в «Гоголь-центр», в апреле у вас были гастроли в питерском БДТ. Вы все еще связываете свои планы с Россией?
Влад Троицкий: Конечно, может быть какое-то временное охлаждение, но вообще связи с Россией никто никогда не оборвет. Во всяком случае, я и наш театр решили для себя, что положим максимальные усилия на чашу мира. Если встать в позу «сам дурак», то диалог закончится быстро и бессмысленно. Надо выстраивать новый тип гуманитарного пространства — не конфронтационного (против России или против Европы). Для театра я выбрал бы стратегию суперженственности, как у Гёте. Украина ведь суперженщина — она плодородна, роскошна, мужики всегда где-то шлялись, а Украина рожала и воспитывала детей. Вот эту функцию «супержинки», к которой может прийти и русский, и поляк, и литовец и посеять свои семена, от которых рождаются дети любви, — вот такой образ я для себя выбираю. Тогда мы становимся не мостом между двумя цивилизациями, не форпостом и не пограничной зоной, а абсорбентом культурных энергий России и Европы. Вы хотите культурно влиять? Влияйте! Наша задача — правильно выбирать тех, кто хочет влиять, и отсечь пропагандистскую пургу. Совершенно очевидно, что европейцам сейчас будет сложнее ездить в Москву, а московским режиссерам сложнее — в Европу. Волей-неволей все начнут ездить к нам. Нам же главное — сделать так, чтобы здесь всем было комфортно работать.
Но как это можно осуществить: скажем, если вам посоветуют не ставить русские пьесы?
Влад Троицкий: Послушайте, это в России такое может быть, здесь — нет. У нас просто пошлют на хрен и сделают по-своему. Слишком много у нас свободы, идущей снизу. Проблема в другом: украинский театр очень долго был в загоне. И вопрос в том, как быстро удастся что-то поменять. Столкнувшись с госструктурой — я имею в виду КМАТОБ, — я понял, что такое постсоветское сознание, приватизировавшее право говорить о «духовных скрепах». Понимаю, что этого и в России хоть отбавляй, но у нас дошло до абсурда.
Сколько времени вы проработали в КМАТОБе?
Влад Троицкий: Я пришел туда в конце октября, но где-то недели через три коллектив уже хором кричал мне: «Пошел на…». Я быстро понял, что моих сил, здоровья и безумия не хватит, чтобы что-то сделать. Проработав в КМАТОБе три месяца, я не успел провести ни одной репетиции. Единственное, что удалось, — убрать из холла выставку трусов. Поначалу я пытался выяснить, кто там являлся выгодополучателем, — все уверяли, что никто. Но как только я убрал трусы, начальник профсоюза сказал: вы всех обидели — там ведь не только трусы, там и шубы продавались! И тут я понял: все, кирдык.
И после этого ушли?
Влад Троицкий: Да, но сейчас это уже неважно. Сейчас вопрос в том, можно ли поменять что-либо в стране, которая наполнена предчувствиями будущего. Понимаете, благодаря Майдану Украина при всей усталости и измотанности людей завоевала право на мечту — а это по нынешним временам большой дефицит. Вдруг у нас, в центре Европы, образовалась мечта — не о вступлении в Евросоюз, а о своей достойной истории. Но эта достойная история, безусловно, связана с гуманитарным развитием общества, потому что, к сожалению или к счастью, гуманитарной стратегией в нашей стране никто никогда не занимался. Минкульт, который появился в 30-е годы как носитель советской идеологии, после разрушения СССР перестал выполнять какие-либо функции. Зато все, кто ему подчинялся, стали феодальными княжествами — типа Хора им. Григория Веревки или Ансамбля танца им. Павла Вирского — с внушительными бюджетами и раздутым штатом. Скажем, в КМАТОБе по штатному расписанию числилось 374 человека, в Театре имени Ивана Франко — 500 человек. Но их продуктивность близка к нулю. При этом единственным экспертом в том, что они делают, считаются они сами. И если ты вдруг подашь голос извне, тебе объяснят, что ты покусился на самое святое! Все это продолжается уже 23 года. И в этом состоянии мы вдруг оказываемся в преддверии новой страны. Что делать?! У нас есть современные художники, развивается современная академическая музыка, просто музыка, чуть-чуть кино. Театр же — в стагнации. Он пока не предназначен для того, чтобы идти вперед, но потребность-то есть, и сейчас она будет еще больше! Вот почему я говорю, что моя стратегия — сделать так, чтобы к нам приехали все: и русские режиссеры, и западные.
Это, конечно, возможно, но только при благоприятном развитии событий.
Влад Троицкий: Чем больше созидательных проектов, тем меньше апокалиптических ощущений. Нам ведь со всех сторон навязывают (это такая постпелевинщина!), что все плохо, кризис движется, перспектива — дрянь. Ясно, что испуганным, загнанным человеком гораздо легче управлять. Вопрос в том, как перекодировать себя на счастье — искать энергию не в разрушении, а в созидании.
Ваши артисты разделяют вашу стратегию?
Влад Троицкий: Надеюсь. Их же никто тут не держит — у нас некоммерческая территория, зарплату они не получают, получают только за спектакли. Группы Dakh Daughters и «ДахаБраха» — коммерческие проекты, вот там они получают больше. Собственно, это одна из причин, почему я прошлой осенью решил закрыть «Дах» как репертуарный театр — я уже был не в состоянии платить зарплату. Впрочем, жизнь тут не останавливалась — помещение принадлежит мне, так что группы могли репетировать.
Может, вам пришло время пойти под крыло к государству?
Влад Троицкий: Нет! Пока не создано нормальной системы, все это напоминает крепостное право. Я когда-то придумал один проект — центр инновационной режиссуры. Вот если бы он запустился! На днях встречался с нашим министром культуры Женей Нищуком (актер Театра им. Ивана Франко и театра «Сузирья» Евгений Нищук был ведущим всех митингов на Майдане. — Театр.). Как я уже сказал, министерство культуры в том виде, как оно у нас работало, абсолютно нефункционально. Единственный вариант — создать при минкульте учебно-производственный комплекс, который занимался бы новым типом культурной деятельности. Он делал бы проекты вместе с зарубежными институтами — Гёте, Мицкевича, с французским культурным центром — на совместные деньги. В ходе проектов готовились бы кадры, которые уже погружены в мировой контекст, — не законсервированные 25-летним прошлым, а заточенные на завтра. А после этого, через два-три года, объявляется конкурс на должность худрука в каких-то национальных театрах. Все это напоминает вашу «Школу театрального лидера» при Центре им. Мейерхольда, но нам нужны более четкие и быстрые стратегии — у нас ситуация критическая.
Сколько сейчас актеров в «Дахе»?
Влад Троицкий: В”Собачьей будке” занято 16 человек (в том числе все девушки из Dakh Daughters) плюс «ДахаБраха» — всего человек 25. Плюс один администратор и я. В репертуаре пока один спектакль. Его декорации я думаю использовать и в новых проектах — это такая «тюрьма-трансформер», точно отражающая образ «Даха». В ней и Шекспира можно играть.
А что с «ГогольFest» — он будет продолжаться?
Влад Троицкий: Да, конечно. Хотя и у него нет финансирования — мы делаем все сами. То есть это вопрос самоорганизации, чем, собственно, отличался и Майдан. В прошлом году перформанс на открытии назывался «Никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни царь и не герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой». Полгода спустя эти же слова «Интернационала» стали сутью Майдана. Вот это я называю предчувствием будущего. Понимаете, во время «ГогольFest» у меня возникло стойкое ощущение, что молодые люди устали быть лузерами: им надоело слушать, что у них не та страна, не тот город, что они сами — не те. Недаром же Майдан начался с выхода студентов! И вот это их бесстрашие по отношению к своей жизни, взгляд в будущее и право на мечту — это сейчас будет воплощаться и в художественной, и в социальной форме.
Погуляв два дня по Киеву, я заметила, что здесь появилось абсолютно европейское мироощущение.
Влад Троицкий: Я вам больше скажу: европейское сознание тоже инфантильно, европейцы в чем-то уже смирились со своей жизнью — в Европе нет мечты! И потому европейцы, приезжая на «ГогольFest», шалеют от нашей энергии. Другое дело, что у нас эстетически все не так эффектно — денег нет.
Цензуры тоже пока нет.
Влад Троицкий: Мне сложно это себе представить! Когда я ставил первую версию «Эдип. Собачья будка», Юлю Тимошенко еще только собирались посадить, а я уже сажал диссидента внутри клетки. И мне говорили: тебе не страшно? Во второй год правления Януковича журналисты предложили мне сделать телемарафон с прямой трансляцией в интернет: он назывался «Два года условно» и шел в декорациях «Эдипа». Это был шумный проект. И мне опять говорили: тебе не страшно? Не могу сказать, что я совсем ничего не опасался, но ведь таких, как я, много. И сейчас мы уже понимаем (был же опыт 2004-го, когда все решили: вот Ющенко победил, пусть рулит), что сваливать ответственность за свою жизнь на кого-то другого — бессмысленно и опасно. Будь любезен отвечай за жизнь свою и своего города. И второе — научись доверять. Это тоже опыт Майдана и «ГогольFest». Когда ты видишь глаза другого, ты понимаешь, человек это твоей группы крови или нет. Это определяется не национальностью, а чувством свободы. Потом ты решаешь: ОК, мы друг другу доверяем. И это не сговор преступников, а сговор порядочных людей. Приведу пример. В начале весны мы выступали в «Гоголь-центре». И знаете, после нашего выступления у меня возникло странное чувство, что оно дало москвичам воздуха. И я понял, что в какой-то степени это сейчас наша миссия. Не навязывать свое мнение, не вступать в политические споры, а просто разговаривать. Не о Крыме и Славянске, а о свободе и достоинстве. Ведь те, для кого это не пустой звук, понимают, что дело не только в ренте с газа, что будущее — это наше будущее, а не Вовы с Димой! Ну хорошо, Крым отпилили, у нас идет война, у вас наступают мракобесные времена. Тем важнее выстраивать зоны воздуха, зоны внятного и достойного диалога. И Киев в этом плане прекрасный плацдарм.
Вы радикально переделали своего «Эдипа» — даже название теперь другое. Почему?
Влад Троицкий: Раньше это была история из жизни молчаливого большинства. Теперь она о том, что свободным быть сложнее, чем рабом.
Я сижу на лавке в крошечном зале. Под ногами решетка: внизу в тюремной камере пахан и его шестеры управляют кучкой изможденных девиц, стуча ложкой по алюминиевой миске. В круглой клетке сидит полуголый красавец изгой. Его не кормят и держат на цепи. Впрочем, едят здесь хлебную тюрю, замешенную в грязной миске. Ароматный омлет достается лишь пахану. Изгоя же поливают кабачковой икрой, похожей на сами знаете что. После целого дня на Майдане меня мутит от запахов, а пуще — от слишком знакомой ситуации: вот примерно так же поступали с нами в советском детском саду. Я не хочу в этот сад. Женщины то ли поют, то ли плачут — нежно и красиво, пока пахан не прикажет петь по-своему: «Нам насрать на нашу волю…» Ту, что не запела и заступилась за парня в клетке, пахан изуверски стискивает и волочет в угол, накрыв тряпкой.
Во втором акте все меняется: внизу в клетке сидят уже зрители, а приосанившиеся актеры расхаживают сверху. «Не поют и не молятся, — произносит актер (спектакль идет на украинском), разглядывая наши лица. — Может, они мертвые?» После долгой паузы старик рядом со мной начинает петь гимн Украины — хрипло и нечетко. Постепенно песню подхватывают остальные. Поют два раза подряд, тихо, чисто и очень тактично — чтобы не прервать спектакль, а просто подать знак: мы — живые! И так же неожиданно замолкают. Я не знаю, случается ли такое на каждом спектакле, но на моем — случилось.