Иллюстрация Анастасии Амировой
Как сделать вербатим в провинции? Зачем делать вербатим в провинции? Чем чреват вербатим в провинции? Кому от этого счастье? Один из самых ярких российских мастеров модного заграничного жанра рассказывает, как ей работается в глубинке и почему вербатим — это судьба.
1
Вербатим идеально приспособлен для сцены. Потому что живой человек, в отличие от писателя, никогда не начнет рассказывать о жизни своей с реплики «Отец ушел от нас по первому снегу» или «Ее белые руки так и манили к себе». Он начнет так: «Ни хера, кажется, я этим летом моря не увижу». Или: “Короче, у меня два дяди учились в речном училище”. Или даже так: “Ой… а вы ко мне, а у меня зубов нет”. Женщина, сбежавшая от гражданской войны в Таджикистане, выжила, беременная среди резни, приехала в Бухару, отправив мужа, военного, в Россию, а он тут нашел русскую девушку. Выживала по чужим дворам с двумя детьми, “орех съем один в день — и уже молоко есть”. Потом вязала носки и пекла торты, и все описывает как великое чудо жизни — люди все больше хорошие попадались. Стала известной телеведущей, мужа простила, но обратно не приняла.
«Самой счастливой женщиной представляла себя. И так и случилось. Мечтала: детей двое. Бог и дал двоих. Мечтала, чтобы муж был работником органов. И оно у меня получилось. Пусть не все до конца. В общем, во всем мне повезло. Просто счастья чуть-чуть не хватило».
2
Приезжая в театр, который по своему желанию и за деньги министерства культуры хочет сделать документальный спектакль о городе, деревне, крае, genius loci, провожу тренинг. Иначе актеры и режиссер не «заразятся». А непременно нужно, чтоб они заразились. Иначе работать будешь ты один и одному тебе это будет надо. Режиссер сделает попытку слинять:
«Я тебе доверяю, ты работай-работай, а у меня на большой сцене завал с «Отелло».
Режиссер уходит, а на тебя смотрят 20–30 актеров: «Чего она от нас хочет?». Все вооружены, как ты и сказал, фломастерами, планшетом и диктофонами. Проводишь тренинг, используя упражнения британского театра Роял-Корт и поделки собственного изготовления, после, используя навыки зомбирования, выпихиваешь актеров на улицу. Брать интервью не страшно, скажите, что вы артисты, у вас задание и быстро задавайте первый вопрос. Актеры уходят, и тогда у тебя минуты отдыха, обед и краткое знакомство с городской средой. Потом актеры начинают приносить в улей мед. Они уже заразились. По 20–30 монологов в день, разной степени интересности и протяженности. А тебе это все редактировать, просеивать и отсекать. Когда голова начинает падать на грудь, невежливо прерываешь и спрашиваешь: «А в чем суть? Про что история-то?» Это момент инициации. Одно дело Гамлет, а другое дело живой человек. Его истории острее попадают в актера. Он и сам видит, что человек говорит одно, делает другое, а происходит третье. Совершенно как в классической драматургии.
3
Заражаются вербатимом, как правило, люди разного возраста. Шли мы как-то по вербатим с заслуженной артисткой РФ Надеждой Павловной по пыльной дороге деревни Новофирсово Курьинского района. Алтай, жара. Надежда Павловна была одета немного в чеховском духе — в соломенной шляпе и с зонтиком. Нас обогнал грузовик, откуда водитель, видимо, заинтересованный чеховским зонтиком, проорал:
— Вы чо, ебнутые?
— Ебнутые, солнышко, ебнутые, — ласково отвечает Надежда Павловна хорошо поставленным, актерским голосом.
Слово «вербатим» я старалась лишний раз в разговоре с заслуженной артисткой не употреблять. Подменяя его понятной конструкцией «поговорим с людьми».
— Ох, солнышко, — волнуется актриса. — Мы уже старые с Мишенькой (еще один заслуженный актер в моей команде).
«Мишенька» с двумя другими актерами тем временем брал интервью у фермера — с пельменями, сметаной и коньяком.
Пока мы шли за вербатимами по полям, я рассказала актрисе, переигравшей офелий, раневских и гурмыжских, о том, как важно сохранить синтаксис человека. Что важна не информация, а способ ее оформления. Что речь и есть персонаж. Диктофону она не доверится, как и шестидесятилетний Мишенька, а вербатимы свои запишет в тетрадочку и будет играть с многочисленными импровизациями и большим успехом у публики. В доме у девяностолетней старухи-немки Амалии Гайн Надежда Павловна перекричит интервьюируемую, и в моем диктофоне не останется и следа блестящей истории жизни немки, высланной во время войны с Поволжья сюда, с четырьмя детьми. История останется лишь в моей памяти. Деревня не даст Амалии Гайн умереть с голоду. Она останется. Любимый сын прыгнет в реку и погибнет, сломав позвоночник. Но есть три дочери, красавицы-немки, три сестры. Одна из них наливает мне молока. Вернувшийся с войны контуженный односельчанин Павел Никитович возненавидит Амалию и всю жизнь будет называть фашисткой. Дети Никитовича и немки полюбят друг друга и тайно поженятся. А потом разведутся, потому что не даст ветеран счастья с Джульеттой-фашисткой. А потом я схожу в гости к Павлу Никитовичу, и он скажет, что никаких немцев отродясь в деревне не было. Ненависть не выветривается и за полвека. Чем не пьеса? А вся история в одном монологе. Как там у Шекспира — мы на странице рока в одной строке.
4
Бригадир животноводческого комплекса Германовна три часа рассказывала мне про своих «коровок» поименно — Мальвина, Молния, Злодейка. Рядом стоял специалист по патоке, довольно нетрезвый, и зав. по делам молодежи с нижним рядом золотых зубов. Германовна тарахтела непрерывно. О том, что под классическую музыку коровки лучше доятся, про специфику молоковоза Змеиногорского маслосырзавода, сетовала, что молоко не может дешевле воды стоить, и только после осмотра всех верхних и нижних пастбищ мы с ней сели выпить и закусить груздями, и она наконец сообщила, что муж ушел, пока она коровками занималась, уже 15 раз женился и просится обратно, но
«я тебе так скажу: в животноводстве или дом, или работа. К коровкам как ушел в пять утра, так и вернулся в одиннадцать».
Я заверяю ее, что в театре тоже самое. Только ушел и вернулся позже.
5
Мы сделали пять спектаклей в разных городах России и везде спектакли вызывали большое воодушевление, а после — большую растерянность. Спектакль про гения места страшно радует и волнует горожан, а также городскую управу, мэрию и губернатора. Это стало своего рода городским аттракционом, на котором после отъезда клоунов не катаются. Хотелось бы, чтобы труппа, получив в руки инструментарий, как актеры Нового Рижского театра вслед за своим худруком или главрежем, тоже бы исследовали реальность. Но, увы, это происходит, если я не ошибаюсь, лишь в Театре на Спасской у режиссера Бориса Павловича, человека в своей политике последовательного. Социалист, просвещенец, он сидит в Вятке уже шесть лет и собирается сидеть еще. Труппам театров полезно было бы научиться пользоваться новым инструментом, а не поставить один спектакль и снова погрузиться в «Сон в летнюю ночь». В идеале научиться распоряжаться документальным материалом, свободно, маневренно, вот Херманис в спектакле об исчезающей хуторской Латвии — «Черное молоко» — выводит коров, актрис с рогами, танцевать болеро. Почему бы нет?
6
Если в Москве обсуждают, как сделан документальный спектакль, то в провинции — о чем он сделан. Мы живем хорошо, а вы нам тут показываете черт знает что! — обычно волнуется высокопоставленный зритель. На Алтае в деревне Новофирсово открыли месторождение золота. Местный фермер Ваган — один на всю округу, вдобавок армянин, остальные русские, но пьют — сетовал, что почву отравят цианидами на десятки лет. Деревня радовалась: работа, мужики пить перестанут. Но что будет с землей? Где пастись коровкам? Компания по разработке золота и ее солидный директор говорил: «Да что вы, у нас технологии, никто не отравит!» Я написала пьеску. Спектакль местная власть закрыла. Зачем там, где золото, общественная дискуссия? Помогло ли бедному, единственному фермеру искусство в моем лице? Сомневаюсь. Поставили на галочку. Вот что такое вербатим в провинции.
7
Вербатим — это черный ящик, где все самим рассказчиком зашифровано. Сам рассказчик расставляет акценты, где-то что-то смягчает, где-то как-то подправляет грим, скрывает, ловчит, юлит, сам выводит к богатствам, сам открывается, как перед близкими друзьями не открылся бы, бравирует, шутит над самым своим болезненным, скороговоркой говорит самое важное, размазывает кашу по тарелке там, где не о чем говорить, сам над собой иронизирует, сам себя жалеет и, главное, сам себя дезавуирует.
8
Страница текста, выжатая из живого человека, для актера, драматурга и режиссера, его наблюдающих, по значению сильнее и богаче тома хорошего автора. Пластика «донора», его мычание в одних местах и кашель в других — лучший разбор текста для актера. На премьере «донор» попросит его монолог вырезать. Будет умолять, угрожать, вставать посреди спектакля. Директриса музея Грина в Кирове в своем монологе жалуется, что температурно-влажностный прибор старый, компьютер только флешку читает, посетителей мало, а деньги все идут на музей «Диорама», а что такого в этой чертовой «Диораме»?
«А „Диораме“-то повезло. В самом сердце Кирова находится. Ей и пруд, и цирк, и гостиницу „Вятка“ из окна видно. Так-то да. Повезло».
«Вырежьте это, департамент культуры на спектакль придет!» — молит она меня перед премьерой. А со сцены монолог:
«Я этот музей ненавижу. Всю жизнь он мне испортил. И дом это не тот, Грин тут не жил никогда. Иногда проклинаю его, Грина, сижу тут на копейках — и с тобой».
Ее капитан Грей, муж, уехал в Москву, стал бизнесменом, но к ним с дочерью так больше и не приехал, как они ни ждали алых парусов.
9
Директора театров, где мы делали документальные спектакли, ближе к показу начинали грустить.
«Ну почему же так много чернухи! — вскричал один директор, украдкой читавший вербатимы в приемной. — Придет же губернатор! А тут такое! А давайте назовем спектакль „Вопреки“, ведь губернатор все делает вопреки обстоятельствам!»
Губернатор давал квартиры актерам, а театр взамен сдавал городу большую сцену. Город пускал туда столичную попсу: пока я писала вербатимы, по сцене бегал Валерий Леонтьев в черных крыльях.
10
В вербатиме есть место драме, необъяснимой даже с помощью самого гениального разбора текста. Тайне человеческого сознания. Баба Дуся 88 лет из деревни Трусово на Алтае молится на репродукцию «Мадонны Литы» Леонардо да Винчи и считает, что нет на ее душу смерти. 56 мертвецов искупала на своем веку. В реке Чарыш утопала, в степи замерзала, траву ела в войну — «Рыжик, вы его не знаете, и не дай бог его знать. Щавель, слезун, пушки, кандык, лук, ушивик». За зерно, найденное в пимах — валенках, десять лет давали. Тринадцать волков не взяли бабу Дусю — «А то я уже и пимы сняла, и одежку сняла, думала уж помру, чтоб с меня не сымать, с мертвой-то». Мужа посадили за колоски, есть было нечего, сына хотела задушить и себя, из петли бригадир Гоша вытащил. Вот его всю жизнь и любила — Гошу. И до войны, и после. И после его смерти. И за его женой присматривала, и за дочерью. «Почему — спрашиваю я бабу Дусю, — раз любили, не поженились, когда он с войны пришел?» — “Любовь… — баба Дуся улыбается загадочно, как Мадонна Лита. — У кого любовь друг с другом — в жизни обычно не совпадает». Тут баба Дуся сердится, говорит, что я шибко любопытная. «Дождалась я его с войны. Гошу. Из каждой семьи по три человеков убило, ребят молодых, а он пришел… Но он приехал с дурной болезнью, и у нас больше не было. Это где-то он в поезде нашел. А больше ничего я тебе не скажу». Не простила Гошу, молчит, поджав губы, и все-таки говорит:
«И по сейчас любовь к нему. Донимает во сне. Ну как обычно снился: целовался, разговаривал. Но к себе не взял меня».
11
Самый малообещающий вербатим — к примеру, про счастливую юношескую любовь — может стать дверью в настоящую драму. Двое молодых людей из шахтерского города, встречаются 29 месяцев, играют в баскетбол, сидят в «Вконтакте», ссорятся из-за безответных СМС, а по вечерам звонят друг другу — узнать, вернулся ли ее/его отец из шахты.
«Взрывы метана часто. За этим не следят. Устройства мешком закрывают, чтобы никто не узнал, какой там уровень этого метана, и работать идут… ну и: повезет — не повезет. Оборудование старое, и директора все халтурят, и безопасности там как таковой нету. Вот у нас взрыв был как-то на шахте, там человек обгорел, об этом даже в новостях не сказали. Замалчивают много. Самое сложное, когда мать, бывает, звонит отцу, а он не может ответить. Очень страшно. А потом узнается, что батарейка села или задержали на шахте. Провожаем отца всегда, как в последний раз, всей семьей».
12
Если в столице спектакли с вербатимом могут быть экспериментальными, то в провинции — это пока что too much. Там не до жиру. Там вербатим — терапия реальностью. В провинции зритель не брезгует такой театральной формой, как театр с листочками. Театр на стульях. Он не так избалован, как столичный. Всегда есть вопросы: почему так много мата, чернухи и где светлое? И почти никогда: почему не в костюмах, без музыки, грима и почему читают по бумажкам? Вопрос театральной формы снимается. Содержание занимает больше. Всегда после такого спектакля — дискуссия. Люди спорят: о ямах на дорогах, об аммиаке в дожде, о спальных районах, куда страшно ночью пойти, о том, почему шахты взрываются, о коррупции, о том, как город к приезду президента спешно красили ночью, о том, что и преступность у них хоть и развитая, но какая-то мелкая — кого-то зарезали — ночной клуб закрыли. И главный вопрос: нужно ли обо всем этом говорить?
13
Я все лето переписываюсь с мальчиком Никитой из Красноярска. Ему 16, родителям по 38 лет: в 90-е они сколотили из листового железа киоск и стали торговать самодельными красками. Сейчас они дилеры крупной сети. Все благополучно. Пример отца вдохновляет Никиту, но он бы не хотел лучшие годы потратить на сколачивание киоска: он, в отличие от отца, прочел много книг. Благодарность свою родителям он видит в том, чтобы стать кем-то, выйти на другой уровень, учиться в Европе. Никита читает Ницше, Эрленда Лу и полон амбиций. У него задание — описывать каждый свой день. Эти письма и разговоры войдут в вербатимный спектакль «Подросток с правого берега», который поставит Роман Феодори в Красноярском ТЮЗе. Я читаю его письма и думаю о Холдене Колфилде, Сэлинджере, о вербатимах и о тайне бытия в целом.
«Было очень много медуз! Одна даже меня ужалила, в шею. Неприятно, но не больно. Просто неприятно. Однако перебила все желание плавать, и я вышел на берег и больше не залазил. Лег и начал читать „Тихий дон“. Тяжелая очень книга. Хуже Библии. Передо мной лежали парень и девушка. Пацан на лицо добрый, фигурой, конечно, не крут, но так нормально, и девушка его возраста, симпатичная. Мило беседовали, даже не узнав имени друг друга. Тут пришел друг этого парня, весь такой качок, улегся между ними и стал внаглую подкатывать к девушке. А ей того и надо. И с пляжа они ушли вместе. А мне противно. Как так? Из-за красивых тел? Противно ужасно.
Придя домой, мне стало ужасно грустно. Вот я обычно такой веселый, а тут будто сдало что-то. Лицо никакое. Делать нечего, все бесит, Ялта бесит, мама бесит, все бесит. Мама вытащила меня на улицу, и это было зря. Я смотрел на лица людей. Чем больше смотрел, тем более мне становилось плохо. Казалось, будто сейчас вырвет. Что на меня нашло? Наехала мама, сказала, что я буду сейчас ей весь отпуск портить? А мне плохо, меня тошнит прям. Как Антуана Рокантена, очень похоже. Пришли домой, и я решился с мамой поговорить. Она, как обычно, сначала начала орать на меня, потом чуть не заплакала, сказав, что я не ценю, что меня вывозят куда-то, и что я зажрался. Боже, хотелось зарезаться на месте! Зачем я вообще начал с ней говорить? Но потом утихло. Наверное, поняла, что я не из вредности. А я понял, что скука — это не самое плохое в моей ситуации. Самое ужасное — полное отсутствие самостоятельности.
Меня зовут кушать, но я уже и не знаю, что писать. Вспомню — напишу».
Реальное завораживает. Вербатим бросает вызов мне как писателю — посоревнуйся со мной. Вербатим говорит театру: укроти меня. Я иногда думаю, что вербатимами с нами Бог разговаривает. Но потом думаю, что это я? Я же современным театром вроде занимаюсь, а тут такие формулировочки! Записал, отредактировал, сыграл. Горизонтальное искусство, никакой метафизики. А вот нет-нет да и задумаешься об устройстве Вселенной. О судьбе человека. И это не я в эту область клоню. А это все он. Вербатим.