Самый грандиозный разгул политических массовых действ случился в России после революции 1917 года. «Театр.» решил вспомнить его основные вехи.
1 мая и 7 ноября 1918 года по всей России пылали костры. Сжигались символы старого строя (короны, гербы, вензеля), набитые соломой чучела купцов, помещиков, кулаков и генералов. В некоторых городах отовсюду собирались иконы и яростно бросались в костер. Год спустя в Петрограде на Марсово поле стекались со всего города колонны демонстрантов. Их вожаки давали клятву на верность советской власти, ударяя молотом по гигантской наковальне, рядом со свежими еще могилами жертв революции.
Одной из высших точек этой уличной активности стали «политические карнавалы» 20-х годов, которые постоянно проходили 1 мая и 7 ноября. Среди самых популярных героев были буржуи, попы, нэпманы и вообще все виды империалистской нечисти. Им противостояли рабочие и крестьяне, постоянно наносившие бывшим угнетателям сокрушительные удары. Сложные конструкции возводились на площадках-тележках — их везли за собой автомобили или, реже, лошади. Это могли быть целые декорации вроде тщательно воспроизведенной сельской избы, у дверей которой стояли радостные колхозницы с плакатом «Смычка города и деревни»; гигантской калоши, где сидели растерянные представители Антанты; тюремной камеры с мрачным узником, призывающим: «Празднуя Октябрь, не забывайте о нас. Долой белый террор!». Часто разыгрывались целые сценки: рабочий поджаривал на здоровенной сковороде выделывающего смешные кульбиты польского вельможу, поп отчаянно размахивал кадилом-лаптем и ударял в колокол. Некоторые повозки поражали воображение своими масштабами. Среди них были даже корабли и паровозы, а на одном из политкарнавалов можно было увидеть Икара, тащившего за собой настоящий аэроплан.
Нередко для участия привлекались животные, и в колоннах цирковых артистов можно было запросто увидеть слона с транспарантом «Я верю, что и в моей стране Индии будет Октябрь!» или лежащую в клетке гиену-капиталиста. Встречались и передвижные группы персонажей, например рабочий, который вел перед собой на цепях попа и ксендза, постоянно ударяя их по макушке бутафорским молотом. Целые процессии провожали в последний путь гробы с явлениями самого разного рода, от капитала и Второго Интернационала до водки и выходных дней; главными их участниками были рыдающие в три ручья буржуи.
Апофеозом же советского политического театра стали три массовых театральных действа, прошедшие в 1920 году в Петрограде. Среди их постановщиков значились Мстислав Добужинский, Александр Кугель (известный критик был также режиссером, основателем театра-кабаре «Кривое зеркало»), Сергей Радлов, Константин Марджанов и Николай Евреинов. Вместе им удалось создать масштабные спектакли, в самом многонаселенном из которых, «К мировой коммуне», участвовали 10 тысяч человек, а зрителей насчитывалось до четверти миллиона.
Действо «К мировой коммуне», как и приуроченной к 1 Мая «Мистерии освобожденного труда», разыгрывалось в портале Фондовой биржи. В обеих инсценировках тысячные толпы закованных в цепи рабочих штурмовали здание, за колоннами которого пировали все властители мира — сладострастный король в горностаевой мантии, восточный монарх, пьяный купец с торчащей из кармана громадной бутылкой, сопровождаемый шутом-подьячим с гармоникой в руках. Проезжали полные матросов грузовики, грохотали пушки, выли сирены стоявших на Неве миноносцев. Гремела музыка — от народных песен до траурного марша Шопена. Победа пролетариев оказывалась итогом длившейся века борьбы, в которой участвовали и Спартак с разгневанными рабами, и Степан Разин с полчищами вооруженных косами крестьян, и французские коммунары в ярко-красных одеждах.
Самое знаменитое из этих действ — «Взятие Зимнего дворца» — было поставлено под руководством Евреинова в третью годовщину Октября. Оно разыгрывалось на Дворцовой площади. По сторонам здания Главного штаба были выстроены две площадки, Белая и Красная, или Капитала и Труда. Они соединялись мостком, на котором происходили столкновения. В стане белых главенствовал Керенский, окруженный Временным правительством, купцами, банкирами, восторженными дамами и господами. Безличная масса рабочих начинала бунт и в итоге добивалась своего. Дельцы во фраках хватали гигантские мешки с деньгами и в панике убегали. Роскошные автомобили увозили членов правительства в ворота дворца, после чего и начинался штурм. В финале в окнах Зимнего загорался свет, и арест врагов народа разыгрывался там за спущенными шторами, в приемах театра теней, а с Невы звучал залп специально пригнанной поближе к площади «Авроры».
Настоящий штурм Зимнего был совсем не таким красочным и осуществлялся вовсе не с Дворцовой. Но спектакль Евреинова создал одну из главных легенд революции — впоследствии взятие Зимнего всегда воспринималось через призму этого действа и при любой реконструкции воспроизводилось в придуманных Евреиновым мизансценах.
Конечно, массовые действа 20-го года были спектаклями, но для их участников, переживших революцию, они были чем-то большим, чем просто представление. Десятки и даже сотни тысяч зрителей тоже чувствовали себя героями инсценировок и в финале каждой из них хором запевали «Интернационал». Революция в каком-то смысле родила то соборное действо, о котором так мечтали русские символисты.
Тогда казалось, что эти опыты — лишь первые шаги к еще более грандиозным спектаклям, в которых были бы заняты уже не тысячи, но миллионы человек. Однако постановки 1920-х так и не были превзойдены. В следующее десятилетие их сменили индустриальные зрелища, не менее сложные технически, но существовавшие в формате, близком к театру художника, и почти без помощи актеров. С утверждением сталинской диктатуры уличные действа послереволюционных лет и вовсе сошли на нет. К советскому официозу последующих десятилетий они никакого отношения не имели: то были не проводимые по разнарядке массовые мероприятия с обязательной явкой, а воистину стихийное творчество масс.