СПЕКТАКЛЬ: «Ворон»
РЕЖИССЕР: Николай Рощин
ТЕАТР: Александринский театр
Рощин, конечно же, режиссер большой сцены. В 2011 году премьеру его первого «Ворона» сыграли в подвале московского театра А. Р. Т. О. в черном пространстве на маленькой белой площадке, с трех сторон стиснутой зрительскими рядами. Тот давний «Ворон» имел отчетливый отпечаток восточного стиля, проступавший в крое черных костюмов, похожих на прозодежду; в черных решетчатых раздвижных панелях; в жестокой красоте кровавого фонтана, взрывавшего графику действия и его монохромную гамму. Этот стиль узнавался и в свирепой сосредоточенности артистов на сложном пластическом рисунке ролей, и в применении техники горлового пения. Фьяба про короля Миллона, убившего на охоте волшебного ворона и проклятого болезнью за свое злодеяние, рассказывалась режиссером отстраненно. Но жертвенные попытки принца Дженнаро освободить брата от проклятия, проливая море чужой крови, по ходу спектакля принимали все более абсурдные формы, превращая происходящее, как назвал это сам Рощин, в «театр умалишенных». Финальное самоубийство Миллона, одним выстрелом из пушки кроме себя застрелившего еще и брата, сопровождалось сдавленными смешками зрителей, сбитых с толку прихотливой сценической агрессией.
Казалось, что режиссер решал лишь занимавшие его самого узкие художественные задачи. А вот Джон Фридман считал тогда иначе: «Простите мне мою буквальность, но должен поделиться таким наблюдением: продолжают бушевать горячие обсуждения недавних выборов в российскую Думу, и все готовятся к тому, что, вполне возможно, в марте один российский политик любезно передаст бразды правления своему другу и наставнику. Ничего не могу поделать, но мне кажется, Рощин думал обо всем этом во время репетиций»*. Признаюсь честно, мне это в голову не приходило. Вглядываясь в прихотливый рисунок спектакля, я все вспоминала когда-то вызвавших у меня восторг рощинских «Пчеловодов», «Короля-оленя», «Филоктета», любопытную «Мистерию-буфф», сделанных на большой сцене и не имеющих отношения к реальности вовсе. И думала лишь о том, что славный артовский подвал, конечно же, Рощину тесен.
«Ворон», поставленный режиссером четыре года спустя в Александринском театре, поражает воображение многочисленной машинерией. Он масштабно развернут по всему планшету сцены, а огромные роботоподобные механизмы из черного металла, саркастически имитирующие наивные сказочные волшебства, тяжело выкатываются из кулис, спускаются с колосников или являются из трюма. Архаический жанр театральной феерии, канувший в Лету еще в позапрошлом веке, разумеется, стилизован и высмеян воскресившим его режиссером-сценографом. Железный остов корабля Дженнаро качается на мачте-шесте над двумя рядами поочередно подпрыгивающих железных волн. Сверху неторопливо выдвигается похожая на изломанное копье фанерная молния, обозначая начало бури. Из левой кулисы, чтобы проглотить корабль, выезжает плоская пучеглазая голова чудища. У чудища пасть величиной с арку сталинского дома. Всего не перечислить, поскольку каждый новый эпизод действия украшен непременным техническим сюрпризом.
Смерть разлита по сцене. А между тем сама она здесь не страшна, поскольку лишена величия таинства, низведена до уровня карнавального действа, встроена в издевательски заурядную сказочную обыденность рощинской фьябы. Отрубленные головы забракованных невест торчат на шестах борта корабля, на мачте болтается скелет старичка, указавшего Дженнаро на подходящую по цветовой гамме принцессу Армиллу. Спектакль размечен яркими кровавыми кляксами: маленькая анимированная струя бьет из рисованного тела убитого ворона на презентационном экране. Спорадически фонтанирует тело обезглавленной служанки-призрака. На инсталляцию вывернутого наизнанку взрывом лошадиного тела явно ушло не меньше ведра красной краски. И «кто бы мог подумать, что» в Армилле, без колебаний зарезанной после первой брачной ночи молодоженом-королем, «так много крови?»
Все эти площадные кровопускания забавны, как и игрушечная расчлененка с отлетевшими головами лошади и арапки, оторванными лапой сокола и ногой Дженнаро. Забавен и аттракцион с фальшивой подсадной праправнучкой драматурга, обнаружившейся в правой ложе перед началом действия с идиотским монологом о русско-итальянском культурном сотрудничестве и родстве двух Карлов — Гоцци и Росси. Неотличимая от дорого упакованных зрительниц первых рядов партера и туповатых светских теледив хорошенькая блондинка в красном платье, бойко сыгранная Полиной Тепляковой, так же легко будет превращена в кровавую кляксу к восторгу просвещенной публики. Когда она попробует вмешаться в действие, кресло под ней вдруг взбесится, завертится и катапультирует блондинку в никуда.
Страшит не смерть, а мертвечина. Персонажи спектакля носят все больше обычные черные костюмы, рубашки, галстуки и белые перчатки. На головах у них похожие полумаски и массивные парики из длинных тускло-золотистых дредов. Лиц нет. Темные провалы круглых глазниц кажутся пустыми, неровный пергамент кожи словно ссохся от времени в склепе, а волосы как будто веревками слиплись, прорастая из мертвой плоти в могильной тесноте. Эти зомби при исполнении обязанностей королевских министров стенают в пароксизме и по сей день живучей дурной классицистской театральщины, принимают глупые трагические позы, а отработав свое, буднично бродят по сцене или сидят в ее глубине. Гальванизированные Рощи-ным покойники невозмутимы, деловиты и функциональны под стать тяже-лой металлической начинке спектакля.
Впрочем, и мертвенность тут имеет свои градации. Панталона, сменившая мужское имя на женское, у Елены Немзер теряет гендерную принадлежность. Она превращена в чистого андрогина с кукольным голоском и вздернутыми интонациями, порой кажется, что под ее баутой с дредами скрывается темный лик и седой ежик хайруллинского Лира. У этой Панталоны больше всех нынешних сленговых отсебятин, которыми снабжен в спектакле сильно урезанный текст Гоцци. Рощин позволил ей царить на королевской свадьбе, начать застолье пародирующим расхожие новодрамовские штампы исповедальным монологом про ужасы своего детства в убогом пьяном бараке и завершить торжественным распевом «Здравствуй, гниль, грязь, гной!», под который жених Миллон провальсирует с нелепой куклой-Армиллой в объятиях. Да, эта Панталона мила, хоть и мертва с недавних пор, но «шапки не долой», ведь согласно вердикту режиссера, ей, зачумленной гнило-грязно-гнойной эстетической отравой, среди зомби самое место.
У Миллона с Дженнаро на головах те же землистые маски и тяжелые дреды. Только режиссер вдруг открывает их восхитительно корчащиеся в нарочитом сценическом изломе молодые тела, проделав дыру в упорядоченно мертвом мире спектакля. В самом начале действия стенает, призывая ворона и выгибая дугой мускулистый торс, подвешенный на цепях за руки-ноги изболевшийся Миллон Валентина Захарова. А публика смеется, потому что грустный министр только что меланхолично сообщил: «Король Миллон и его государство Фротамброза находятся в плачевном состоянии. Здесь у меня должны быть всякие сатирические намеки, но мы с вами по известным причинам их пропустим». Ближе к финалу стонет, сетуя на жестокость судьбы и скорчившись на узком поди-уме, сломленный Дженнаро Тихона Жизневского, а световые блики играют на его дрожащем теле. Но публика еще веселится после длинной и ужасно смешной сцены разнообразных игрушечных пыток, примененных к принцу, тем более, что обе ноги у него на месте, хотя еще недавно одну из них вроде как насовсем оторвали старательные министры-палачи.
Но дважды в спектакле нагота этих героев задействована в соответствии со специфическим для постдраматического театра каноном телесности, и их содрогающаяся в муках человеческая плоть трагически контрастирует с умозрительной театральностью этого «Ворона».
Рощин, похоже, троллит в своем спектакле представителей самых разных театральных направлений — от архаических до актуальных. Одно из этих направлений, как казалось, давно кануло в небытие. Но нет. Виктор Смирнов играет волшебника Норандо по всем правилам махрового соцреализма, создавая тяжелый, самодовольный образ матерого номенклатурного партийца: грузная фигура, почтенный возраст, мешковатый костюм, властные манеры и пронзающий псевдомудрый взор. Этот Норандо живее всех живых, и маска ему ни к чему. Он жестко правит актерами и ведет сюжет. Он дирижирует оркестром на верхотуре железной конструкции, похожей очертаниями на лагерную вышку, а спускаясь вниз, с прищуром всматривается в публику, чтобы отследить ее реакцию на происходящее. Он ловко режиссирует happy еnd, словно исчерпав возможности надоевшего сценария и уже замышляя на будущее другой, покруче и кровавей этого.
Да, петербургский «Ворон» совсем не похож на своего московского предшественника. И дело совсем не в различии финалов, не в том, что восточные мотивы из самурайских превратились в мусульманские, а рощинская сценография, удостоенная «Золотой маски», невероятно разрослась. На этом «Вороне» под зрительский смех и траурное грохотанье музыки Ивана Волкова я, позабыв про все манифесты режиссера о служении чистому театру, далекому от жизненной суетности, вдруг очень ясно поняла, как все изменилось вокруг со времени той премьеры в подвале А. Р. Т. О.
Исполненный холодной ярости и язвительного сарказма, смешной и совершенно безжалостный второй «Ворон» Николая Рощина оказался тотальным перевертышем. Дурацкая мелочь в спектакле запускает кровавый механизм, и остановить его можно тоже только по-дурацки. Чудеса и ужастики фанерные, пытки пародийные, сценические опасности и вовсе показаны понарошку. Но временами этот резвящийся игрушечный мир начинает источать тоскливый потусторонний ужас, и вся затейливая магия театра оказывается не в состоянии перебить реальность, которая хищно колышется за стенами зрительного зала.