Премьера «Трех сестер» прошла не на родной сцене в Новосибирске, а на фестивале «Реальный театр» в Екатеринбурге. А приезд постановки на гастроли в Москву вызвал настоящий шквал эмоций и обсуждений. Так что спектакль Кулябина уже можно рассматривать как часть и общероссийской, и столичной театральной жизни.
В Новосибирске же первое представление состоялось 11 сентября — дата запомнилась, даже если совпадение случайно. Может быть, случайно и то, что Ирина пытается подпевать песне «Wrecking Ball», читая по губам Майли Сайрус. Wrecking Ball в буквальном переводе означает ядро для сноса зданий. Но как ни поворачивай, 9 / 11 изменило отношение к реальности: теперь можно в один момент уничтожить огромное количество людей, объявив священную войну. Катастрофу несложно превратить в зрелище — съемки трагедии в Нью-Йорке, больше похожие на кадры фильма, чем на репортаж. С этого начался двадцать первый век.
А веком раньше в Московском художественном театре сыграли премьеру «Трех сестер». Спектакль Кулябина сближает с постановкой Станиславского тщательность оформления, его условный, не буквальный натурализм, придуманный художником Олегом Головко: квартира выстроена на сцене подробно, только стен нет — границы комнат обозначены белыми линиями скотча на полу. Отсутствие перегородок позволяет избежать громоздкости и захламленности. Детали оформления не фиксируют эпоху, а дополняют психологические трактовки образов. Но если у Станиславского, а потом и в легендарной постановке Немировича-Данченко, огромное внимание уделялось звучащему слову, поэтизации прозы, то у Кулябина персонажи немые — в буквальном, а не переносном смысле: глухонемые.
Чехов не издавал пьесу до премьеры в Художественном театре, желая, чтобы зрители ознакомились с текстом во время спектакля. Кулябин, по сути, предлагает то же — давно известный текст становится как бы отдельным персонажем, строка за строкой появляясь на висящем над сценой экране. Его узнаешь вновь, одновременно внимательно следя за актерами и стенограммой. И понимаешь, что знаменитая чеховская пауза — это, в том числе, отсутствие текста. Черный экран.
Персонажам (и актерам) необходим зрительный контакт, чтобы понимать друг друга. Все происходящее за пределами видимости для них непознаваемо и может лишь интуитивно угадываться. Соленый со злостью бросает стул, но стоящие к нему спиной этого не знают. Никто не реагирует на плачущего Бобика, потому что кроватка заслонена мебелью. Отсутствие стен расширяет видимость, делая пространство более проницаемым и одновременно незащищенным. Но есть вещи надежнее обыкновенных стен, тем более, что их как раз очень легко уничтожить. Жестовый язык — это своеобразное отстранение, с помощью которого Прозоровы дистанцируются от Армагеддона внешнего мира.
Кулябинских «Трех сестер» можно трактовать как апокалиптическую притчу. Жили три умные женщины, хотели немногого — попасть в Москву. То, что Москвы — в прямом или в метафизическом смысле — больше никакой нет, они узнают только в последнем акте. Пока же Прозоровы выглядят счастливыми, празднуют именины, смотрят смешное видео, улыбаются. Когда-то они выбрали общаться жестами, может, потому что жестам свойственна большая честность, чем словам: на самом деле, если вдуматься, актеры Кулябина, сумевшие освоить язык жестов, не играют глухих — они играют людей, по какой-то причине отказавшихся от речи.
Кажется, что их дом стоит вне времени, в чудом уцелевшей стране глухих, где, как в сказке, царят добро со справедливостью. Однако герои не выглядят книжно-абстрактными, от остального мира их отличает не идеальность, а неспособность воевать. Этот пацифизм, отсутствие агрессии объединяет и всех гостей дома Прозоровых. Они живут так весело, так просто — едят йогурты, играют на айпэде, сушат феном маникюр, отправляют друг другу эсэмэски. Все разные: с дурным характером и дурным вкусом Наташа (одергивающая, однако, Соленого, когда тот мешает влюбленным строить карточный домик), откровенно неумный, но лишенный всякой пошлости Кулыгин (Денис Франк), нелепый Чебутыкин (Андрей Черных), обрусевший немец, а не онемеченный русский Тузенбах (Антон Войналович), всегда уставшая, но очень внимательная к ближним Ольга (Ирина Кривонос), страстная, требовательная, но в чем-то и терпеливая Маша (Дарья Емельянова), по-детски порывистая, но тоже чуткая Ирина (Линда Ахметзянова). Поначалу у них все в порядке, все собрано, отглажено, чисто. Но зло потихоньку проникает в дом, управляя людскими слабостями, принимая вид обыденной, даже пустяковой ссоры. Сестры поначалу не придают внимания этим мелочам. Но чем дольше тянется сюжет, тем как будто безразличнее становятся сестры, тем заметнее, как этот мир трещит по швам: голос Ферапонта (Сергей Новиков) — единственного, кто здесь не лишен дара речи (у Чехова глухой именно Ферапонт), — разрушает таинственную немоту, в которой все понимают друг друга без слов. Все более пронырливая Наташа (Валерия Кручинина) устанавливает в доме свои правила и беззастенчиво крутит роман с Протопоповым. Соленый (Константин Телегин) нарочно всем перечит. Андрей (Илья Музыко), меняя скрипку на ноутбук, на глазах отупевает, превращаясь в вялый овощ. И вот уже кажется, что прозоровское убежище — маленький Догвилль.
Кульминация — ворвавшийся из внешнего мира пожар, дикая ночь третьего акта. Шум и ярость, страсти и истерики. Потеря спокойствия, потеря взаимопонимания еще и потому, что в темноте очень сложно различить лица, руки. Соленый признается Ирине в любви, запирая ее в шкафу, тем самым лишая связи с миром. Пьяный Чебутыкин, как в кошмарном сне, громко и монотонно крушит мебель — где-то там, в черном провале зрительного зала. Постоянно включается и выключается свет — чрезвычайная ситуация, перебои с электричеством. Лирика первых двух актов деформируется в надрывные стихи, написанные после Освенцима.
Только что подсвечивавшие себя в темноте с помощью айфонов, герои в заключительном акте оказываются одетыми почти по моде чеховского времени на фоне укутанной в полиэтилен обстановки. Это Наташа, пока не понимающая, что и она тоже жертва общей беды, пытается уберечь имущество. Пленка может спасти мебель от дождя и грязи, но от бури, взрывов или мародеров, конечно, нет. Чемоданы собраны. Тузенбах и Ирина собираются работать при кирпичном заводе, в какой-то еще большей глуши, хотя и будущая паломническая поездка в Москву кажется вдруг уже почти реальностью. Но герои вдруг останавливаются, надолго замирают, становясь похожими на окаменевших в лаве жителей Помпеи. Ольга, Маша, Ирина — изящные статуэтки, воздевающие руки к небу. Хотя Маша временами еще сопротивляется — мечется по сцене, как запертый в клетке зверь. Еще сохраняет выправку Вершинин (Павел Поляков), но свои реплики подает уже по инерции. Его уводят из прозоровского мира. Он военный, обязан сражаться, хотя и сам понимает, что это бессмысленно, как бессмысленна любая армия в то время, когда есть ядерные бомбы.
Уходит Тузенбах, с непривычной для современного театра нежностью поцеловав Ирине кончики пальцев. Он принял решение подставить грудь Соленому, то есть практически совершает самоубийство. А Соленый, как сказал бы Генрих Бёлль, принял крещение быка, отступил от философии ненасилия и хочет крови.
Уходят военные, все громче звучит музыка, с появлением Чебутыкина достигающая мощного крещендо. Он «перекрикивает» ее, отчаянно жестикулируя, двигаясь всем корпусом — он принес новость о смерти Тузенбаха, надо, чтобы ее услышали. Через гул немоты слишком радостно и раскатисто прорывается марш — ощущение странности усиливается многократно повторенным жестом сестер «я слышу!». Так, наверно, кричал абсолютно глухой Бетховен, когда писал девятую симфонию. Но вопль Прозоровых означает не ликование, а безнадежное отчаяние перед надвигающимся на них миром.