Что такое сегодняшний петербургский зритель? Насколько изменились его социальный облик и предпочтения по сравнению с временами, когда в БДТ и Театр им. Ленсовета стояли циклопические очереди, а жаждущих билета на «Братьев и сестер» строила в шеренги конная милиция? Что пишут новые зрители в блогах, и отчего они напоминают порой героев Зощенко? «Театр.» решил заглянуть в будущее и отыскать аналог происходящему в прошлом.
Когда Валерий Фокин выпустил в Александринке «Женитьбу», в Петербурге завязалась нелепая дискуссия насчет того, не кощунственно ли ставить героев Гоголя на коньки (и здесь, конечно, неприятный для «культурной столицы» контраст с Москвой, где публика здраво сомневалась не в легитимности, а в свежести режиссерского решения). Но вообще-то в «Женитьбе» по-настоящему интересен был не каток, а его странный антураж. «Летят перелетные птицы» 1948 года из динамиков, инвалид-обрубок среди женихов, малолюдство эпизодов, которые по мизансценическому рисунку должны быть массовыми, — действие явно разворачивалось после большой войны, в обескровленном мире. Этот образ послевоенного обезлюдения емко передает состояние петербургской театральной публики. Прослойка тех, кто ходит в театры регулярно и способен сколь-нибудь компетентно оценить театральный процесс, узка и резко сегментирована. Этих людей можно пересчитать по пальцам — и все они, кажется, знают друг друга в лицо. Для большинства же граждан посещение театра превратилось в некий мертвый культурный ритуал неясного назначения. «Сходить в театр» — это просто сходить куда-нибудь «отдохнуть», желательно в старинный дом с лепниной, позолотой, буфетом и мелькающими на сцене физиономиями из телевизора.
Офисными культпоходами пробавляются в основном антрепризы: у них это дело поставлено на широкую ногу, из конторы в контору снуют привязчивые распространители. Наиболее удачливые продают сразу пачку билетов местному психологу, и тот тащит коллектив на какие-нибудь «Шашни старого козла» в порядке тимбилдинга. Менее ловкие сбывают «Козла» поштучно. Серьезные театры подобных культпоходов пока остерегаются. Хотя в условиях медленного, но верного спада интереса петербургской публики к театру, замеченного в миновавшем сезоне, за офисным продвижением билетов в массы, видимо, ближайшее будущее.
Старый и малый
Среди тех индивидуальных, «неорганизованных», зрителей, которые еще посещают театр в порядке редкой, но необходимой культурной жестикуляции, хорошо различимы два сегмента: «старый» и «малый».
Зрители старшего поколения, как правило, руководствуются предпочтениями, сформированными еще в советские времена. Особо выделяют БДТ и Театр Комиссаржевской. Ожидания зачастую оказываются обмануты: как правило, не из-за неприятия современных трендов (на них не так-то просто набрести), а из-за откровенной постановочной халтуры. Отдельное и по-своему замечательное явление представляет собой петербургское общество «Театрал», собравшее под своими знаменами в основном пожилых любителей сценического искусства. Театры оказывают им респект, предлагая бесплатный вход, а заодно используют «театралов» для заполнения залов на плохо продаваемых постановках. В этом обществе есть многочисленное «болото», с которым можно столкнуться разве что в очереди за «проходками» на гастроли с участием медийных звезд вроде Елены Яковлевой или Сергея Безрукова. Но есть и активные участники (в основном — участницы), правдами и неправдами просачивающиеся на значимые театральные события. Мне приходилось видеть бабушку, чуть ли не на коленях вымаливавшую контрамарку на спектакль Жозефа Наджа, и старушку, целовавшую бумажку со свежим автографом Оскараса Коршуноваса.
Молодежь появляется в театре преимущественно разнополыми парочками. Чаще всего это дань Эроту (молодой человек хочет доказать девушке возвышенность своих культурных потребностей) или Гименею (молодая супруга, пользуясь податливостью молодожена в первые поры брака, повышает его культурный уровень). Такая аудитория исключительно конформна в своих оценках и готова с воодушевлением принять самое нелепое зрелище, наивно принимая все происходящие на сцене странности за верность некоей неведомой конвенции.
Чаще всего это дань Эроту (юноша доказывает девушке возвышенность своих культурных запросов) или Гименею (молодая супруга повышает культурный уровень мужа)
Говорить же о молодежной, и даже уже — студенческой, — аудитории как зрительском авангарде Петербурга не приходится. Если кто-то из молодых теснится на показах, бросает в воздух чепчики или свистит, 99 шансов из ста — это студенты театральных вузов или друзья и знакомые выступающего кролика. Исключения, конечно, есть: например, компании интеллигентной молодежи — постоянные зрители «Небольшого драматического театра» Льва Эренбурга, спектаклей Андрея Могучего, Русского инженерного театра «АХЕ». Активная и заинтересованная аудитория наблюдается на театральных показах в лофтах и галереях, на площадках современного искусства, в клубах, хотя то, что им приходится смотреть, зачастую не выдерживает критики: самодеятельность, претенциозный и безнадежно устаревший «авангард», мимикрирующие под актуальный театр разухабистые клубные шоу.
Успешней с художественной точки зрения все же проекты традиционных стационаров, допускающие элементы клубной эстетики (таковы «Кафе» Сергея Бызгу в Большом театре кукол, «Ромео и Джульетта» Галины Ждановой в Театре на Литейном). Молодежную программу просмотров реализует Александринка, студенческие премьеры практикует Театр на Васильевском. Но все же главные надежды имеет смысл возлагать на свободные и экспериментальные площадки, документальный театр, спектакли острой социальной проблематики, провокативные зрелища. Зерна эти в Петербурге уже посеяны: и местными силами, и за счет гастрольно-фестивального процесса. Есть основания рассчитывать на всходы. В конце концов, клиенту артхаусного видеопроката в середине90-хтак же казалось, будто его «синефилия» — штучное и страшно далекое от народа хобби, однако уже в середине2000-хот молодых «синефилов» не стало отбоя.
Сетевые буржуа
Самым же интересным с точки зрения социолога является буржуазный зритель — или среднее поколение. Это люди, для которых театр ассоциируется с детством, зато молодость пришлась на времена, когда в театр ходить было не принято. Залы опустели в конце80-хи зияли вакантными креслами до начала2000-х.Особенно страшным месяцем считался май, в преддверии которого наиболее нервные стационары торопились закрыть сезон. Выезд горожан на дачи вызывал в театральных залах опустошение, сравнимое с итогами Батыева нашествия. Автор этих строк припоминает один из премьерных показов «Ночи игуаны» в Театре на Литейном в 2001 году, выпавший на 9 мая. Зал на 500 кресел вместил не более десятка зрителей. Билетерши вынуждены были выйти на улицу и сзывать на спектакль прохожих и жителей соседних домов, явившихся немногочисленной компанией едва ли не в бигуди и банных халатах.
Нагрянувшее потребительское «просперити» вскоре заставит эфемерный «средний класс» открыть для себя дары Мельпомены. Как рассказывают очевидцы, гастроли спектаклей Олега Меньшикова в здании БДТ в начале2000-хсопровождались анекдотическими эксцессами. Солидные господа и дамы, приобретшие очень дорогие билеты, затруднялись с ориентацией в пространстве зала, пробовали разместиться на сцене, запрыгивали в амфитеатр из партера и по ошибке пытались войти в зеркала. Они совсем не знали, что такое театр, даже, кажется, никогда о нем ничего не читали. Те времена миновали — нынче эта аудитория чувствует себя в театральных залах весьма раскованно, зачастую применяя к увиденному сугубо потребительский критерий, словно к гостиничному обслуживанию или маникюру.
Эстетику спектакля буржуа объясняют финансовыми соображениями: минимализм декораций — «деньги украли», пышность — «деньги отмывают», поют — «для кассы»
«Буржуа-критикана» среди сетевых комментаторов легко опознать: буржуа непременно озабочен мягкостью и удобством зрительского кресла и комфортной проходимостью рядов, а также воспитанностью и внешним видом капельдинерш. Буржуа может быть сторонником «Правого дела» или сталинистом по убеждениям, но те или иные эстетические особенности спектакля он неизменно склонен объяснять финансовыми соображениями администрации театра: минимализм декораций — «деньги украли», пышность — «деньги отмывают», поют — «для кассы», танцуют — «на сценаристе сэкономили» (автора пьесы большинство сетевых буржуа, пишущих о театре лишь по случаю, а не в силу специального интереса, упорно и не сговариваясь называют «сценаристом»). Оценка касается преимущественно не спектакля как художественного целого, а его исполнительских элементов. Самый распространенный мотив — «плохо говорят», «не слышно», «не так произнес реплику, как надо».
Попадаются и более экзотические преференции: например, хорошо ли поглажены костюмы? Это зритель самый косный и самый сложный. О нем имеет смысл поговорить подробней.
Фирменный знак «новой петербургской публики» — не открытый скандал, а глухой ропот. Если собрать рассыпанные в Интернете суждения зрителей, можно выявить сумму их эстетических табу. Она настораживает. Гневные эскапады вызывает реалистическое воспроизведение обыденной речи. Показательна шумиха вокруг спектакля «Приюта комедианта» «Лето, которого мы не видели вовсе» по пьесе «новодрамовца» Юрия Клавдиева. Молодой режиссер Андрей Корионов перестраховался как мог, оставив в репликах минимум обсценной лексики и смикшировав резкость пьесы сценической условностью. Невинное зрелище, однако, вызвало фельетоны в желтой прессе и даже призыв одного местного депутата к аресту (!) его создателей. Массовый исход чинной публики из зала Театра им. Комиссаржевской провоцирует вегетарианский сленг героев пьесы Макдонаха «Сиротливый Запад»: со сцены звучат страшные слова «долбаный» и «ублюдок». Дело, разумеется, не в словах, а в инстинктивном нежелании видеть на сцене слепки реальности («я это и так каждый день вижу (слышу)», «хватит чернухи»). Меж тем антрепризные дельцы давно практикуют сочные матерные шутки, и в контексте развлекательного зрелища те отзываются в зале лишь одобрительным гоготом.
В ходе одной открытой зрительской дискуссии потрясла реакция на две современные пьесы: «Галка Моталко» Натальи Ворожбит экспансивными петербурженками была осуждена «за мат», «Где-то и около» Анны Яблонской, напротив, превознесли. Хотя в «Галке» превалирует безобидный подростковый жаргон, а пьеса Яблонской действительно изобилует ненормативной лексикой. Просто в «Где-то и около» заметны жанровые лекала мелодрамы, и за это ханжи готовы простить тексту любые лексические вольности.
Еще тяжелее театру приходится, когда он касается вопросов телесности. Воспринимать ее как элемент сценического языка «новая» публика категорически отказывается, наблюдая в ней только «пошлость» (это словцо очень расплодилось в отзывах на произведения искусства). В начале2000-хзрители «захлопывали» спектакль Григория Дитятковского «Потерянные в звездах» в Театре на Литейном: их возмущало, что герои говорят о презервативах. Сейчас диапазон приемлемости шире, но конфузы продолжаются. Привлеченные упоминанием «Комеди Франсез» на афишах, ханжи собрались на спектакль Маттиаса Лангхоффа «Квартет» — и обнаружили в этой старомодной и пуританской постановке «порнографию», состоявшую в частичном обнажении немолодых телес актерского дуэта и шутейной имитации копуляций. А уж вопрос, может ли Астров появляться в семейных трусах на сцене Александринки (в «Дяде Ване» Андрея Щербана) и натягивать себе на голову трусики Елены Андреевны, обсуждался не только в блогах, но и, страшно сказать, в профессиональной прессе. Между тем самым популярным театральным зрелищем Петербурга продолжает оставаться прикинувшееся актуальным театром полуэстрадное ревю «Монологи вагины» (режиссер Джулиано Ди Капуа), его славы нисколько не убавила медийная атака целомудренного Михаила Боярского, оскорбленного неприличным словом «вагина» на афишах.
Забавно, что контраргументом ханжей всегда служит один и тот же: «В зале же дети». Почему в зале дети, чьи дети, не уточняется. Но подсознательная самоидентификация многих «новых» зрителей очевидна. Они и впрямь дети на утреннике. Чем, скажем, объяснить популярность спектакля Сергея Федотова «Ревизор» в Театре им. Ленсовета? Ожившие картинки из школьной хрестоматии, напрочь очищенные от «взрослых» смыслов, следовало бы показывать школьникам, но спектакль идет вечером и воспринимается поклонниками как образчик «классики» — с румяными гримами, цветастыми декорациями и форсированными актерскими оценками. Типичный социальный заказ на детский утренник для взрослых. Заказ от инфантильной аудитории, неспособной к серьезному культурному диалогу или уклоняющейся от него.
В этой связи характерна расплодившаяся в блогосфере демагогия о «верности автору классической пьесы» и деструктивности ее режиссерской интерпретации (по презрительному определению блогеров, «самовыражения»; еще они часто приплетают сюда «эпатаж», хотя не всегда управляются с орфографией этого слова). Оно было б комично, кабы не находились профессионалы-театроведы, готовые публично поддержать это поветрие; чаще всего, впрочем, это и не мнение, и не заблуждение, и не ослепление, а просто фальшивая популистская поза видавшего виды циника, держащего нос по ветру и во что бы то ни стало желающего быть популярным у обывателя. Даже неловко бывает напоминать, что «верность автору» возможна лишь в условиях тоталитарного литературоведения, иначе не ясны эталоны. Очень не хотелось бы вернуться во времена шостаковичевского «Антиформалистического райка», поэтому когда люди с дипломами искусствоведов заявляют, что «в кавказской опере лезгинка всегда должна быть настоящей», испытываешь оторопь.
Новый коллективный Зощенко
Справедливости ради надо сказать, что страшные слухи о дебошах, учиняемых реакционной публикой с невских берегов, все же преувеличены. Можно припомнить лишь два открытых скандала: на гастролях «Современника» со спектаклем Нины Чусовой «Мамапапасынсобака» и на перформансе «Записки сумасшедшего» с участием Литвиновой, Баширова и Каравайчука. В обоих случаях у публики есть смягчающее обстоятельство — огромные цены на билеты, не подобающие ни странному перформансу, в котором знаменитости на ходу напряженно решали, что им говорить и делать, ни спектаклю знаменитого московского театра, на глазах расползшемуся до полной невнятицы.
Значительная часть театральной публики сегодня напоминает селян, которые тщатся приноровить театральное искусство к собственным представлениям о культуре и досуге
И все же трудно не заметить, что в общем и целом питерский зритель пережил метаморфозу, попросту — деградировал. Конечно, идеализировать ту — ушедшую — публику не надо. В мемуарах о старом БДТ там и сям натыкаешься на сарказмы по адресу «такого тонкого, такого чуткого и такого тупого» (определение покойного Михаила Данилова) ленинградского зрителя; Кама Гинкас вдруг вспомнит, как гнобили его спектакль «Похожий на льва» в Театре драмы и комедии: граждане жаловались на невнятность морали — непонятно, чему учит постановка. Кроме того, пардон за анахронизм, для советского театрала важное значение имели «бренды». В БДТ ходить престижно, значит мы пойдем туда. Любой ценой. Но из нашего далека трудно не ностальгировать по тем вчерашним театралам с их страстью к новым художественным впечатлениям.
Не очень понятно, куда эти люди исчезли, куда пропали воспитанные ими по своему образу и подобию потомки. Уехали за границу, бомжуют по подвалам? Есть, наверное, и те, и даже другие. Но погоду делают не они, а советские подписчики журнала «Иностранная литература», нынче читающие одну Дарью Донцову. Особую абсурдность петербургской ситуации придает то, что здешний театральный процесс (включая фестивально-гастрольную компоненту) был до последнего времени крайне скуден. Отчего сформировался феномен «фантомного хвоста»: разборчивость при отсутствии выбора, требовательность при минимальной насмотренности, консерватизм при скудости достойных предметов консервации.
Феномены зрительского восприятия возвращают нас не только в пресловутый1948-й,но и совсем глухие20-е,когда недоурбанизированная крестьянская аудитория впервые посещала театральные представления. Читая иные отзывы в Интернете, одергиваешь себя: не Зощенко ли? Нет, продукт нынешних времен. В 1990-емечта коммунистов о смычке города с деревней причудливо осуществилась практически на всей территории советской империи. Экономические законы не обмануть — падение производства повлекло за собой дезурбанизацию, мощный социальный стресс довел дело до конца. «Оселянивание» в социальном плане произошло разительное: гегемон-пролетарий и интеллигент «в первых поколениях» сбросили социальные личины, как надоевшую униформу. Со всеми вытекающими последствиями, описанными еще в конце XIX века: куркульский индивидуализм как источник социальной апатии; суеверно-патологический традиционализм, требующий от культуры лишь воспроизведения привычных форм «старины» и чурающийся «новизны»; иррациональная ненависть ко всему «барскому», что в России почти синонимично чужеземному (от гаек железнодорожного полотна до космополитических художественных трендов); и при этом патернализм — верный спутник инфантильности, взыскующей в искусстве легкости, простоты и дружелюбной трогательности. Значительная часть петербургской театральной публики сегодня прискорбным образом напоминает селян, которые тщатся приноровить театральное искусство к собственным представлениям о культуре и досуге. Это ставшая платой за общественную реновацию90-хбольшая социальная регрессия. Остается надеяться, что если очередной исторический коллапс, которые у нас столь часты, повременит, она все же окажется обратима.
Отзывы со зрительских форумов см. на Yellow Pages