Не фестивале NET показали нескучного «Короля Убю» Деклана Доннеллана, в котором подростковое сознание прорывается сквозь скатерти и столовые приборы белоснежной гостиной.
Добрые буржуа позвали гостей. Они хлопочут по хозяйству, нежно шелестят друг с другом о разных мелочах — надеюсь, никто не будет против орешков в салате, а какую очаровательную записочку тебе вложили в букет. В это время сынуля лежит на диване, теребит камеру и тихо ненавидит отчима. Особенно когда тот кладет руку матери на талию или просто слишком нежно на нее смотрит. Всех участников застолья мальчишка воображает персонажами Альфреда Жарри, и вся «срынь» абсурдистский пьесы умещается у него в голове.
Точно так же и сам драматург ёрзал на уроке и представлял себе учителя толстяком и грубияном Убю, который метит то в Макбеты то в Лиры, но приходит в настоящее волнение лишь от «фуйнансов», жратвы и ляжек мамаши Убю. Подростковость —существенная часть мира Жарри, написавшего в 14 лет свою самую знаменитую пьесу (с которой многие ведут отсчет истории перформанса, например, Роузли Голдберг), и умершего к 34 годам в нищете, болезнях и неудачах. Сочиняя в лицее злые пародии на классическую литературу, ставшую частью буржуазного сознания, Жарри случайно придумал патафизику, абсурдизм и сюрреализм.
Вместо привычного «хорошо сделанного» спектакля Деклан Доннеллан привез необычно лёгкий и живой французский фарс с нежирными шутками, диетическими скабрезностями и с актерами, изящно флиртующими с современным искусством. Спектакль, умеющий смеяться над собой. Определенно, french touch Доннеллану на пользу. Папаша Убю у него кстати не толстый старик, но статный месье приятной наружности. По мере развития событий он, конечно, начинает хромать, пучить глаз и высовывать язык — но с легкостью возвращается в свое обычное состояние.
Белый павильон, в котором разворачивается действие спектакля, это не только обрыдлые рамки приличий и хорошего тона (который, к слову, пойди еще соблюди), но и конвенции современного буржуазного театра — выхолощенные дизайнерские пространства, «минималистичность декораций», лицо, которое нужно держать. Все это с большим удовольствием превращается в кровавое головотяпство, парад короля Венцеслава и степи заснеженной Московии, оглашается раблезианским смехом и ярмарочными ужасами. При этом актеры не грубо дурачатся, они во всем знают меру. Журчание их речи не приторно, и даже вразнос они идут мягко и как-то по-домашнему. Добавляя к прочим королям и принцам архетипического Принца Датского, Доннеллан изящно комментирует и собственную роль заядлого постановщика шекспировских драм.
Каждый раз когда плотоядный отчим становится Убю, актеры мгновенно меняют пластику, начинают кряхтеть и шипеть — и так же внезапно возвращаются к непринужденной беседе о путешествиях и классической музыке. Размазанный по стенке кетчуп приобретает черты салонного художества («картин для отелей»), пыточная снова становится кухней, корона — абажуром, а скипетр — скалкой. Шутка повторенная бесконечное количество раз звучит все смешнее и смешнее. Выковыренный ложкой глаз герцога Бордюра (местного Глостера) оказывается на столе в виде изысканного соуса, а погружной блендер из орудия убийства снова превращается в инструмент высокой кулинарии.
Основы сюрреализма в психоанализе здесь словно клубника в сахарной пудре — чуть-чуть присыпано, намечено, но не вбивается в голову молотком. И даже легкая антиконсюмеристская риторика не звучит заезженной пластинкой. И тут, конечно, отдельного упоминания заслуживает воображаемая Московия. Действие пьесы, как мы помним, «происходит в Польше, то есть нигде» Представители посольства на парижской премьере 1896 года вышли из зала. Через«сто лет в обед» на московском спектакле делегация Французского культурного центра чувствовала себя хорошо. Московский царь в меховой белой шапке вызвал у публики радость узнавания. А артистка Камий Кароль, задиравшая зрителей на чистом русском языке в поисках ролексов, луивьюттонов и артиста Евгения Миронова, умело развернула риторику на местности.
Примириться с грубостью мира проще всего с помощью французской речи. Детальное обсуждение блюд, сдобренное игрой слов, уже не кажется пошлостью, а наоборот изысканной градацией вкусовых ощущений. И секс как продолжение еды теряет пугающую физиологичность, перемещается в область воображаемого. Авангард начала века теперь тоже в лексиконе образованного буржуа, и его уже не испугать словом merdre («срынь!»). Поэтому Доннеллан, в отличие от Жарри, дает своему герою вырасти (успокоиться? зачерстветь?) — ну и присоединиться к столу.