Участвовать в нашем опросе, кроме известных критиков, согласились режиссер, драматург и арт-обозреватель. Они сошлись на том, что сон в театре полезен во всех смыслах: эстетическом (об этом еще Максимилиан Волошин писал) и физическом (когда немного поспишь, спектакль воспринимается лучше).
Виктор Рыжаков, режиссер, худрук ЦИМа:
Сон — неотъемлемая часть восприятия! Чтобы смотреть спектакль, нужно на время застыть. В юношеском возрасте я мечтал попасть на концерт в Домский собор в Риге. И вот это счастье случилось — я с большим трудом купил билет на вечер органной музыки. Сел в переполненном зале — и, как только началась музыка, куда-то провалился. Очнулся в тот момент, когда с моих колен упал зонт — с таким оглушительным звуком, что все люди посмотрели на меня. И тогда я понял, что со мной что-то происходило. Но я не спал! Это было какое-то третье состояние между сном и явью. С тех пор я утверждаю, что есть какая-то особая категория сна, особая сосредоточенность, особая концентрация. Не все спектакли дают такую возможность — на некоторых можно заснуть, потому что откровенно скучно. Мне это несвойственно, но я вижу это у других. Но может случиться и так, что в чем-то несовершенный, не вызывающий моего активного интереса спектакль провоцирует меня задуматься, и в этом состоянии — в состоянии полусна — у меня рождаются очень серьезные мысли. Я называю это продуктивный сон. Но это, опять же, проходит в каком-то особом состоянии. Еще бывает такое чисто физическое самочувствие, когда для того, чтобы внимательно смотреть спектакль, нужно привести себя в порядок и на пару минут отключиться. Как правило, я это делаю без ущерба для восприятия — я как бы растворяюсь и нахожусь в таком полуотключенном состоянии. И это очень плодотворно, как бы иронично вы к этому ни отнеслись. Я же не говорю о таком сне, когда просто пришел и задрых — зачем тогда было идти?! Но мой личный опыт по переживанию состояния сна в театре — такой.
Марина Давыдова, главный редактор журнала «Театр»:
Честно говоря, в какой-то момент я поняла, что засыпать в театре иногда спасительно, если учесть, какое количество театральной продукции не самого высокого качества мы через себя пропускаем. В шутку я говорю друзьям, что у меня появился синдром «семь сорок» — неважно, в театре я или нет, да хоть бы дома на кухне — без двадцати восемь вечера я начинаю засыпать. Но это все же шутка. А вот что я установила опытным путем: бессмысленно веселые спектакли с песнями-плясками и другими манками для зрителей оказываются для меня куда более действенным снотворным, чем «скучные», но содержательные спектакли, которые вроде бы и не пытаются никого взбадривать. Я скорее усну на премьере Театра сатиры, чем на медитативно-сложном спектакле, в котором присутствует театральная суггестия и который — вот это главное! — требует моего интеллектуального соучастия. Если со сцены мне брошен некий интеллектуальный вызов — это если не гарантия моего бодрствования, то ее залог. Зато когда мне всячески предлагают «расслабиться», я таки расслабляюсь и с удовольствием и погружаюсь в сон. Конечно, в некоторых случаях засыпаешь просто потому, что смертельно устал, особенно после перелетов, когда надо с самолета бежать на спектакль. Такие случаи сна в театре я даже не запоминаю, воспринимая их как нечто естественное. Зато я запомнила, как несколько раз не засыпала, будучи смертельно уставшей. Один раз это случилось на «Les Éphémères» Арианы Мнушкиной. Это был восьмичасовой спектакль, который мне пришлось смотреть после почти бессонной ночи. Я, собственно, с самого начала настроилась на то, чтобы в первой части хорошенько выспаться. И ни фига! Ни в одном глазу. Я к тому, что великое искусство все же побеждает физиологию.
Олег Зинцов, заместитель главного редактора журнала «Театр»:
По мне можно сверять часы: практически на любом спектакле я засыпаю на двадцатой минуте (с учетом обычной задержки начала спектакля на двадцать минут, мой случай тоже можно назвать синдромом «семь сорок»), и следующие минут пять-десять для меня потеряны. Это почти не связано ни с качеством спектакля, ни с тем, насколько он (если совсем попросту) скучный или увлекательный. Это чистая физиология, гипоксия, недостаток в зале кислорода. Подобное действие оказывал на меня запах формалина на занятиях по анатомии в мединституте. Там все сидели за мраморным столом с препаратами (ну то есть, если опять-таки попросту, с трупом или его частями, а они хранятся в формалине), и вот я засыпал, сидя прямо напротив нашей профессорши, через стол, на расстоянии вытянутой руки. И она, помню, орала: «Зинцов, проснитесь! Что вы вообще по ночам делаете?!» После этого, видимо, никаким искусством не проберешь, и в театре я сплю как младенец. Но бывают исключения, ужасное стечение обстоятельств: хорошая вентиляция и настолько скучный спектакль, что на нем даже невозможно заснуть — вот это настоящий кошмар, хорошо, что нечастый, со мной всего пару раз такое было.
Алена Карась, «Российская газета»:
Сон в театре — сюжет не для профана, это святая святых тайного критического знания. Я не помню, когда начала спать на спектаклях. Вижу себя на гастролях МДТ с «Бесами» (играли на «Таганке») спящей в глубине партера — между реальностью и тайной. С наслаждением сплю в подвале у Клима, на его бесконечных спектаклях начала 90-х. Сплю на японском ноо и голландском «Гамлете», сплю на «Персифоне» Боба Уилсона и «Гвоздиках» Пины Бауш. Сплю, открывая глаза и не понимая, в какой части пространства и времени я нахожусь. Глаза открыты, но то, что было секунду назад, сознание не зафиксировало. Испугалось? Не захотело? Завсегдатаи театра, но устраивают специальные дискуссии на тему — кто, где, как и почему спал во время многочасового представления и какие именно видел сны. Это вершина зрительского искусства! А на какой-то бессмысленной ерунде порой хотела бы, но никак не заснуть. Что за тайна в этом сне? Мне говорят — физиология. Да нет — во-первых, естественное право человека на акклиматизацию при переселении в другой мир. Мне почти всегда нужно 15–20 минут в первом акте, чтобы принять ту, в сущности, противоестественную реальность, которая зовется театральным спектаклем. Благодаря сну самые волшебные события становятся еще волшебней, а самые ужасные — ужасней. Сон расширяет пространство сотворчества, ты точно плывешь вместе с художником в его мареве, погружаешься в его (свои? параллельные?) пространства. Сон дает свободу быть здесь и не здесь, переноситься из материального мира театра в мир метафизический и бесплотный, в мир эйдосов и теней Аида. Собственно, туда, откуда он вышел и где должен пребывать во веки веков.
Николай Песочинский, доцент кафедры русского театра, и. о. проректора по зарубежным связям СПбГАТИ:
Спектакль должен быть сном. Эту его природу вслед за Ницше подробно объяснили символисты, а потом сюрреалисты. Теория Максимилиана Волошина — «Театр как сновидение»: «Зритель ближе всех стоит к психологии простого физиологического сна. Он спит с открытыми глазами. Его дело в театре — не противиться возникновению видений в душе. Он должен уметь внимательно спать, талантливо видеть сны». Надо признаться, никогда в жизни сценическая реальность не заставила мою фантазию так работать, чтобы они перемешались. Остается говорить об обычном, бытовом сне в зрительном зале. А это так мучительно пытаться не заснуть! И стыдно: соседям по залу видно, иногда и артистам со сцены. Как-то после таких мучений в Нью-Йорке на «независимых» спектаклях, я спросил друга-малайца, владеющего всяческими индуистскими техниками: как побороть сон в театре? Он подумал, признался, что не знает, и пообещал выяснить у старших товарищей. И потом принес ответ. «Смотри, как Будда посылает энергию»: надо развернуть ладони вверх и прижать большие пальцы рук к средним. Ох!
В русском театре этот рецепт совершенно не действует. Я выработал свою технику. Я себя щекочу. Иногда, бывает, принимаешь решение: нет сил бороться с собой, оно того не стоит, посплю, потом полегчает. Вообще, второе (и третье, и четвертое) действие в спектакле бывает тяжелее первого. На первом подремлешь, а позднее уже никак не заснуть, и приходится смотреть непрерывно. У меня сонливость явно зависит не от моего собственного состояния, а от впечатления от спектакля. Я навсегда запомнил свои физические ощущения (правда, в кино, а не в театре), когда пошел на «Сталкера» в жутко усталом виде, после того, как мало спал ночью и устал за день. Думал: буду мучиться и ничего не восприму. Ничего подобного! Я был погружен, совершенно внимателен, возбужден фильмом. Знаю, что сон может иметь методологические причины. Мне признался театральный педагог, что засыпает, как только артисты на сцене начинают кричать (значит, не «процессуальное» существование). Вообще, есть две степени реакции на спектакли, в которые я не «попадаю»: на одних я могу подремать, это «легкая форма», но на других у меня начинает всерьез болеть голова. А надо же как-то соблюдать пункт 6 международного «Кодекса театральных критиков»: «Театральные критики должны приходить в театр в наилучшей физической и умственной форме и должны внимательно смотреть весь спектакль».
Саша Денисова, драматург, заместитель худрука Театра им. Маяковского:
В театре спят. Это пора признать. Спят если не все, то многие. Спят по-разному. Актеры, режиссеры, то есть мастера сцены, пришедшие порадоваться чужому успеху, спят незаметно — технично, точечно. Ставят руку на колено, а голову кладут на кулачок — так и спят в позе мыслителя. Партер видит: мастер вдумчиво смотрит. Хуже всего критикам. Мастера сцены вольны все-таки посещать не все культурные мероприятия. Критик — существо подневольное. Сон критика — часть мыслительного процесса. Критики-юнгиниане считают, что ключ к спектаклю дается в фазе быстрого сна. Прямо во сне приходит образ рецензии: в спектакле много пластов. Или: такого радикального жеста столица еще не видала. В рецензии всегда виден сновидческий компонент. Он, как правило, иррационален. И потом, спят в театре сидя, и здесь, как и в горизонтальном положении спящего, есть позы удобные, а есть нет. К примеру, неудобным сном считается, когда голова резко заваливается назад: критик просыпается, сгорая от стыда и озираясь. Ему кажется, весь партер видел этот позорный отрыв затылка. Те, кто привык спать, скажем так, вперед — везунчики. Постепенно, как в йоге, подбородок укладывается на грудь, руки сплетаются на животе, корпус критика сгибается пополам и спинка впереди стоящего кресла надежно укрывает его спящее тело. Есть критики, которые клюют. Клюют носом. Это немного отягощает сидящих рядом. Им кажется, что он упадет. Или завалится на них. Ничего подобного! Клюющий критик может проклевать так весь спектакль. И не сойти со своей орбиты. Иногда спят, продолжая обмахиваться веером. Это высший пилотаж. Профессионалы жуют. Жвачку. Движения челюстью не дают заснуть. Если вы видите критика, ожесточенно жующего на четвертому часу спектакля — знайте, он борется. Позорнее всего храп. Это может позволить себе только рядовой зритель. Но ради него и работаем. Пускай.
Елена Ковальская, заместитель худрука ЦИМа:
Как и большинство из нас, я засыпаю на пятнадцатой минуте после начала спектакля. Эта болезнь так и называется: «семь пятнадцать». Засыпаю, каким бы ни был спектакль и кто бы ни играл — Питер Брук или Томас Остермайер. Бывало, в пору учебы в ГИТИСе, едешь ночным поездом в Питер на «Балтийский дом» смотреть Някрошюса. Весь день на ногах — музеи, мосты, коньяк на морозе. Вечером придешь в театр, прорвешься в зал, найдешь свободное место — тут бы смотреть во все глаза, а ты засыпаешь на первых аккордах Латенаса. Просыпаешься на аплодисментах. Но для того нас в ГИТИСе и учили, чтобы справляться с синдромом «семь пятнадцать». У каждого критика свое средство. У меня — ментоловая жвачка. Если положишь в рот полпачки жвачки, с нею же надо что-то делать. Сидишь, совершаешь мускульное усилие, кровь к мозгу приливает. Через пятнадцать минут болезнь отступает. А если не отступает — приходится смиряться и смотреть спектакль, как в Японии смотрят театр ноо — в полусне, смешивая иллюзорную сценическую действительность со сновидением. Олег Лоевский называет это «смотреть спектакль всем организмом». Кто видел великого Олега Семеновича в зрительном зале, тот знает, как это выглядит. Опытный критик спит на спектакле сном младенца, но, разбуди его, он расскажет, и что увидел, и как это надо понимать.
Павел Руднев, доцент ГИТИСа:
Сон бывает. И, к сожалению, часто. Но это не стоит связывать с качеством спектакля, а только с состоянием организма. Жизни театрального критика не позавидуешь. Рабочий день начинается рано и кончается на аплодисментах, а тексты пишешь только ночью. И без выходных. А дело еще усугубляется тем, что приходится очень много летать и ездить — лично у меня три-пять командировок в месяц. Это значит, что ты постоянно находишься в различных часовых поясах и погодных условиях. Не высыпаешься за ночные перелеты в Сибирь, «съедающие ночь».
У пермского театрального критика Татьяны Тихоновец есть чудесная пословица: «Театральный критик должен научиться высыпаться и наедаться наперед». И глядишь, она может перелететь через всю страну, не спать в самолете, вечером взлететь, прилететь утром, посмотреть утренник, потом его обсудить на труппе, потом посмотреть дневной и вечерний спектакли и их тоже обсудить. Три спектакля в день, три обсуждения. Достигается упражнениями.
Вадим Рутковский, «Сноб»:
Сплю в театре редко. Каждый такой случай помню, и в каждом спектакль не виноват. Перед «Белой историей» петербургского «Комик-треста» имел неосторожность выпить адское противопростудное средство с сильным снотворным эффектом «ТераФлю», годы спустя допустил ту же роковую ошибку перед «Калигулой» Эймунтаса Някрошюса. А «Кроткая» Ирины Керученко стала жертвой сладкой новогодней спячки — даже к третьему января не мог из нее выйти и с ужасом понимал, что вот артист Гордин на расстоянии вытянутой руки стоит и смотрит мне в глаза, а глаза-то мои мутнеют и слипаются. Вот и все. Иногда на запредельно плохих спектаклях пытаюсь сознательно погрузиться в дрему, но не выходит: в отличие от кино, в театральном зале все-таки слишком ощутимы энергопотоки. С чужим же сном у меня связано одно из самых трогательных воспоминаний. Дело было на спектакле Александра Морфова «Сон в летнюю ночь». Моими соседками оказались две старушки — идиллические божьи одуваны. Та, что сидела со мной локоть к локтю, отключилась на первой минуте действия, едва ли не как только погас свет, и мирно проспала до антракта. Очнувшись же и не сразу сообразив, с какой стороны сидит ее подруга, положила свою теплую ладошку мне на запястье, склонилась к уху и так доверительно-доверительно произнесла: «Ты знаешь, я уснула».
Ольга Шакина, свободный критик:
Заснуть в театре, в отличие от кино, практически невозможно — это все-таки непосредственное переживание. Случай театрального сна был всего один — зато выдающийся и вопиющий. Я прилетела откуда-то ночью, чуть ли не из Америки, и спала всего часа два. А вечером меня позвали на мероприятие: один из первых спектаклей известного и крайне симпатичного мне театра в новом пространстве open air — в открытом лектории института «Стрелка». Ширь и гладь, светлый летний вечер, светлое дерево — за классической темнотой театрального зала не укрыться, к тому же я была дружелюбно усажена в середину первого ряда. И прямо там, буквально на первых репликах, вырубилась начисто. Сидевший со мною друг, критик Вадим Рутковский, переживал за чувства артистов и строго пихал меня в бок — я просыпалась на секунду, а потом опять начинала безудержно клевать носом, заваливаясь вперед к сцене. Одна из участниц спектакля, автор довольно известных стихов и вообще хорошая, тактичная девушка, потом подошла ко мне и сказала: «Я видела тебя в первом ряду — ты так строго, оценивающе нам кивала».
Елена Груева, Time-out:
У меня диагноз: гипоксия. Как только я попадаю в темное замкнутое пространство, я отключаюсь. Как правило, это происходит на пятнадцатой минуте (в малом зале) и на двадцатой (в большом) — в зависимости от размера зала. А потом включаюсь и смотрю до конца. От качества искусства это не зависит. Случается это даже на тех спектаклях, на которых я потом рыдаю. А самое обидное, когда в хорошем просторном зале ты просыпаешься на двадцатой минуте и следующие три часа мечтаешь уснуть снова, а организм отказывается.
Сергей Соловьев, арт-критик, главный редактор журнала «Ваш досуг»:
В театре я засыпаю. Но с двумя извинительными оговорками: только на первом действии (до спасительного эспрессо в антракте) и не на всех спектаклях. У меня на этот счет возникла теория. Когда-то с легкой руки Сюзан Сонтаг разнеслось сравнение киносеанса со сновидением. Потом это было доказано психофизически: якобы зритель в темноте перед экраном неосознанно производит такое же Rapid Eyes Movement (REM, быстрое движение глазами), какое совершается во время сна. Госпожа Сонтаг остроумно противопоставила сон в кино бодрствованию перед картиной — перед статичным изображением глаз сосредотачивается, фокусируется и не дает тебе впасть в транс. Наверное, все так. Но на своем опыте я знаю еще одно зрелище, которое вгоняет в сон моментально и почище всякого кино. Как искусствоведу, мне приходилось бесконечно сидеть на лекциях и конференциях, где демонстрировались слайды с помощью диапроектора. И это дичайшая мука. Стоило, например, Виктору Николаевичу Гращенкову в МГУ включить свой «волшебный фонарь» и начать бесконечную смену Тициана, я делал все, чтобы не всхрапнуть. Разве что иголки под ногти не совал. Собственно, сегодня на многих спектаклях происходит то же самое. Эдакая серединность между кино и картиной. Зал погружен в жутчайшую тьму, а где-то вдали, на сцене высвечивается меланхоличное, статичное марево. И что делать после трудового офисного дня? Вот, допустим, у недавних «Идиотов» Кирилла Серебренникова (как бы я ни относился к этому спектаклю) совершенно другой расклад: действо несется рядом с тобой, ты видишь реакцию соседа, все искрит и грохочет. Я не к тому, что все режиссеры должны немедленно включить публику в ткань спектакля. Но если вы создаете отрешенно-ритуальное зрелище на границе осязаемого мира, будьте готовы к тому, что часть публики на этой грани не удержится и закимарит.
Николай Берман, «Газета.ru»:
Я сплю в театре в двух ситуациях. Первая — это когда мне очень хочется спать. Страшно хочется спать. Когда я в течение нескольких недель сплю по пять часов в сутки и каждый день хожу в театр. И постепенно смотреть спектакли становится все сложнее и сложнее. Приходишь в театр, а там темно, и — довольно часто — мягкие кресла, которые начинаешь ненавидеть за то, как в них удобно. И ты смотришь спектакль, например, Някрошюса и хочешь с наслаждением ловить каждое мгновение происходящего на сцене и как можно больше понять, уловить, почувствовать, и хочешь заметить все-все-все детали, которых на сцене оказывается так невероятно много. Но твои глаза слипаются, твои ноги вытягиваются вперед, твоя голова машинально откидывается на спинку сиденья (ах, ну почему же это не простая деревянная лавка?!), и ты ничего не можешь с собой поделать, и засыпаешь, засыпаешь, засыпа-а-а… Но бывает и совсем по-другому. «Территория» закончилась, NET еще не начался, в «Гоголь-центре» никаких премьер, а только рабочие репетиции — и вот ты проспал наконец двенадцать часов без перерыва, и приходишь в театр бодрым, радостным, веселым и готовым воспринять любой шедевр. А тут на сцене начинается такое, что хочешь провалиться сквозь землю, но пол все никак не разверзается, а уйти ты не можешь, потому что расстояния между рядами маленькие, вокруг куча зрителей и, самое главное, так просто нехорошо делать. И тогда, спустя двадцать минут после начала, окончательно убедившись, что коренного перелома в спектакле не наступит, ты расслабляешься, совершаешь глубокую внутреннюю работу и вопреки всему засыпаешь крепко-накрепко.
Антон Хитров, студент ГИТИСа, корреспондент журнала «Театр»:
На первом курсе мы переделали советский анекдот про заседание парткома, рассказывали его так. Снится Алексею Бартошевичу, что он в театре; просыпается — а он и правда в театре! Но, по правде говоря, я никогда не видел, чтобы Алексей Вадимович спал на спектакле. А сам засыпаю постоянно. Уснуть не страшно. Действительно страшно — уснуть и захрапеть. Поэтому стараюсь не спать. Если бы я был уверен, что не захраплю, спать в театре было бы значительно комфортнее. А так это сущее мучение — сидишь в темноте, выкручиваешь себе руки, дергаешь волосы, а потом неизвестно что случилось и — р-раз! — ты очнулся. Сколько времени прошло — минута, полчаса?! Оглядываешь соседей — вроде ничего не заметили. Значит, не храпел… Сон совершенно не зависит от качества спектакля. Когда три года назад привозили «Поздних соседей» Херманиса, я просто выпадал из кресла, хотя то, что было на сцене, мне нравилось. Во втором акте я уснул почти сразу. Просыпаюсь и вижу, как бытовой персонаж превращается в индийского бога Ганешу, такая типичная херманисовская деконструкция натурализма. Думаю: вот это гениально, а что дальше? А это, оказывается, финал. Однажды спал на моноспектакле в «Школе драматического искусства», на первом ряду, при включенном свете. Очень устал накануне. До сих пор боюсь смотреть в глаза Оксане Мысиной. Позапрошлым летом исполнилась моя мечта — я приехал в Авиньон. В первый же вечер пошел на Стефана Брауншвейга, «Шесть персонажей в поисках автора». Это была типичная авиньонская площадка — двор какого-то монастыря под открытым небом, готические башенки, темные арки, словом, наконец-то тот самый легендарный фестиваль! Но перелеты меня так вымотали, что я мгновенно уснул. Хотя не то чтобы это было обидно — спектакль был никакой. Мораль: имейте терпение, не бегите в театр сразу после перелета.
Алла Шендерова, редактор журнала «Театр»:
У меня бессонница, причем с детства. В школе я жадно пялилась на блаженно уткнувшихся носом в парту двоечников. На спящих в театре коллег смотрю с завистью — их рай для меня недостижим. Ночью я завариваю чай и всматриваюсь в чужие темные окна — спят счастливчики! В театре я заснула один раз в жизни — в Авиньоне, на очень хорошем спектакле «Процесс». Ранним утром прилетела в Женеву (в самолете не спала), потом ехала через весь Прованс на поезде — тоже ни в одном глазу. Потом пришла в пресс-центр фестиваля, получила билеты. Вошла в зал Оперного театра. Облегченно вздохнула, села, подумала: «Здравствуй, Авиньон! Наконец я пришла к тебе». И очнулась в антракте.