C Робертом Стуруа мы должны были встретиться в Москве. Но он день и ночь репетировал «Бурю» в театре «Et Cetera», а после премьеры сразу уехал. Мы обменялись мейлами, я послала ему вопросы — и с тоской думала, что из письменного интервью живой беседы не выйдет. И вдруг встречаю его в Ереване, в фойе гостиницы «Метрополь». «Сбежал! — весело предупредил он мой вопрос. — сбежал из Тбилиси. Пока они там наверху решают, нужен я им как худрук Театра имени Руставели или нет, я лучше буду беззаботно гулять по Еревану…»
АШ: Неужели вы действительно собираетесь оставить свой театр, Роберт Робертович?
РС: В Грузии, как и в России, худрук либо умирает, либо его увольняют со скандалом, либо, как ни печально, расстреливают. Вот я и подумал: а не выбрать ли новый вариант. Например, уйти самому… Признаться, театр мне надоел. Это между нами, конечно.
АШ: В 2006-м вы поставили спектакль Президент по текстам Лаши Бугадзе. В 2007-м его ждали на Чеховском фестивале в Москве, но в итоге он так и не приехал. Те, кому все же удалось его увидеть, отмечали сходство актера, игравшего президента, с Михаилом Саакашвили. Другие писали о том, что президент в вашем спектакле — собирательный образ вконец свихнувшейся власти, недаром с колосников на все происходящее поглядывал усатый человек в сталинском френче…
РС: Этот спектакль идет у нас и сегодня, мы несколько раз возили его в Европу. Хотя я понимаю, о чем вы говорите. Лаша Бугадзе, например, впервые увидев его, немного испугался. Он не рассчитывал на такой эффект… Но я ведь не поменял в его текстах (там, кстати, всего несколько страниц) ни одного слова — я просто додумал, что могло скрываться за этими словами. И конечно, я не стремился дать портрет Саакашвили — я размышлял о власти вообще, но в чертах диктатора люди всегда склонны узнавать современного им правителя. Мы действительно собирались везти эту работу в Москву, но я понял, что тут решается судьба моих артистов — им потом опять чего-нибудь недодадут. Если бы я был кинорежиссером, имел пленку и мог отправиться на фестиваль один, я бы это сделал, а так… я подвел бы весь коллектив.
Что же до случившегося между Россией и Грузией, оно так и остается для меня загадкой. Я об этом писал уже много раз, но повторюсь: как может слон гнаться за моськой? Ну, лает она — проходи мимо. Понимаю, что мелкие укусы раздражают, но если ты бросаешься ее затаптывать, выходит, что ведешь себя не по-рыцарски — мы же в разных весовых категориях!
АШ: Скажите, а вообще нынешняя политическая ситуация в Грузии способствует расцвету театра или упадку?
РС: Знаете, в 90-е годы, когда мне и моим артистам казалось, что театр никому не нужен, народ, несмотря на суровые жизненные условия, все равно к нам ходил. Зрители сидели в пальто, мерзли (у меня, как назло, тогда выходили длинные спектакли), но выдерживали до конца. Мы не развлекали их, мы говорили, что хотя мир рушится, добро остается добром, а зло — злом, и надо следовать прежним заветам. Сейчас времена вроде бы попроще, но правительство давно уже смотрит на театр как на падчерицу — по крайней мере, в вопросах финансирования. Нас не заставляют заниматься идеологией, но я чувствую: им неприятно, что мы не совсем в лоне их представлений о прекрасном в искусстве, в жизни, в политике. Да и вообще в воздухе повисло ощущение безысходности, хотя вроде бы многие стали жить лучше, рейтинг правительства растет. Я вообще считаю, что прогнозировать можно все, кроме эволюции театра и событий в Грузии — это две непредсказуемые вещи.
Потом, знаете, театр немножко сложнее для восприятия, чем другие виды искусства, какой бы улыбкой не реагировали на мои слова композиторы, пишущие серьезную музыку, или авангардные художники. Казалось бы: публика приходит, смотрит на какое-то подобие жизни, смеется или плачет. Но сделать какой-то обобщающий вывод современному зрителю все сложнее и сложнее. Даже критикам. Вот они пишут, а я думаю: «Боже мой, они замечают только внешнюю линию, но ведь мой спектакль о другом!». Они к нам не очень серьезно относятся. Думают, что в театре невозможно размышлять о коренных проблемах бытия. Мы для них находимся на интеллектуальной обочине. В самом театре это вызывает не застой, но легкую депрессию. Лично мне на это, честно говоря, наплевать, но когда я имею дело с артистами, которые очень мало зарабатывают (если бы не помощь Бидзины Иванишвили, они бы просто голодали), так вот, когда я имею дело с моими артистами, мне хочется, чтобы они получали от работы хотя бы моральное удовлетворение. Знаете, какая у них месячная зарплата со всеми доплатами? 200–300 долларов.А цены в Тбилиси почти московские. Молодые люди не могут повести девушку в кафе, не могут развлечься. А ведь актеры по определению должны быть немножко богемой — это их суть, без этого они вянут!
АШ: А у режиссера зарплата такая же низкая, как у артиста?
РС: Конечно. Но моя немножко выше. А в 90-егоды как худрук я получал 1 доллар 80 центов в месяц — и так в течение 6 лет. Если бы я не ездил на постановки за рубеж, не знаю, чем занялась бы моя семья. И сейчас, кстати, у меня оба сына — безработные. У них жены, дети. В общем, я единственный кормилец. И когда мне становится плохо, чувствую, они очень беспокоятся, чтобы я не умер.
АШ: Хотя вы утверждаете, что прогнозировать ничего нельзя, как вы все же оцениваете потенциал нового поколения в театре?
РС: Я не перестаю удивляться, что, несмотря на все происходящее в Грузии за последние 20 лет, конкурс в Театральный достаточно высок. Более того, актеры сейчас выходят из института более профессиональными, чем раньше, хотя их вроде бы и учить некому — со смертью Михаила Туманишвили прекратила существование и его школа, остатки его учеников постарели. Но, видимо, что-то есть в самих студентах, какая-то жажда говорить со зрителем — они все равно реализуются. Вероятно, у них теперь больше самомнения (хотя я в молодости тоже не был скромным) и меньше представлений об этике — они немножко дикие, но в каком-то смысле это даже хорошо.
АШ: А как их учат — как прежде, по системе Станиславского?
РС: Естественно. По той системе, которую насадил у нас Товстоногов, потом Туманишвили. Товстоноговские ученики были основным ядром грузинского театра в послесталинское время.
АШ: С Запада приходят какие-то новые веяния?
РС: Знаете, что мне не нравится в Москве? Эта ваша переимчивость у немецкого театра. Что естественно для немца, то не подходит для русского театра. Вот грузины берут только то, что им необходимо. Когда у нас начались все эти фестивали, я ожидал, что замечу какие-то влияния на своих учениках, но они минимальны, и они как-то творчески осмысленны. И еще одно. Не сочтите меня за самовлюбленного идиота, но должен сказать, что в работах молодых очень чувствуется стиль Театра имени Руставели. Не то что они меня копируют, но похоже, будто это моя палитра. Не буду врать, в глубине души мне приятно, но развитие театра это тормозит. Хотя уже сейчас кое-кто из моих магистрантов вырывается из-под моего влияния. Одна девочка, причем та, от которой я менее всего ожидал, на моих глазах превращается в режиссера. Сейчас она выпускает спектакль по очень жесткой немецкой пьесе.
АШ: Ага, значит все же по немецкой… А каким образом к вам проникает новая европейская драматургия?
РС: В основном, через фестивали. Потом, скажем, Гете-институт активно вмешивается, дает гранты на постановки немецких пьес: они называют пять пьес, режиссер выбирает одну, и ему дают грант. Кроме того, грузины теперь чаще ездят, многое видят. В Москву тоже заезжают — не массово, конечно, но профессионалы знают, что у вас происходит. Налаживаются связи с английскими театрами, грузины стажируются в Лондоне, а кто-то приезжает к нам. Недавно одна англичанка ставила у нас спектакль о войне с Россией. Остроумно придумала: взяла записи свидетелей войны — тех, кто сейчас живет в «гетто». (Им там построили дома, причем абсолютно одинаковые — когда проезжаешь мимо, выглядит жутковато, но их надо было куда-то поселить!) И вот она туда отправилась, беседовала с этими людьми под диктофон. Потом собрала артистов, дала им наушники, и каждый актер заговорил, пытаясь отразить суть того человека, монолог которого он слышал. Поначалу было замечательно, но потом артисты выучили текст — и все превратилось в обычную театральную игру. Такой спектакль может существовать недолго.
АШ: А молодые грузинские драматурги — вы можете назвать кого-то, кроме Лаши Бугадзе?
РС: Второго такого я бы не назвал, хотя сейчас появилась одна пьеса, которую поставила другая моя магистрантка. Это история о том, как немцы победили во Второй мировой. День смерти Сталина, причем он не сам умирает, а его привозят в Грузию и пытают. Само действие разворачивается в женском бараке, где арийцы вступают в связь с грузинками — те рожают детей, которых тут же отбирают. Такая антиутопия, «флешбек» — что было бы, если бы немцы завоевали Грузию. Естественно, там возникают ассоциации с сегодняшним днем. Автор этой пьесы Дато Габуния, молодой человек, победивший в каком-то грузинском конкурсе, но за его пьесу никто не брался — не знали, как. А эта моя девочка справилась.
АШ: Сколько у вас магистрантов?
РС: Десять человек учатся у меня четыре семестра. Но я взял не только режиссеров, но и тех, кто раньше вообще не учился театру — там есть и архитектор, и экономист. Эту магистратуру можно сравнить с высшими режиссерскими курсами при ВГИКе. Так когда-то Георгий Данелия пришел из архитектуры, отучился два года и стал режиссером. Вот и мои ребята — сдали мне экзамены и стали учиться. Хотя я не убежден, что всем им надо переквалифицироваться (особенно жалко экономиста), но у них такая жажда быть в театре! И ведь это не 17-летние мечтатели, некоторым из них уже за 30.
АШ: Какие профессии популярны среди грузинской молодежи?
РС: Те, что связаны с финансами: банкиры, малый бизнес, организаторы поп-концертов, джазовых концертов и т. д. Все эти концерты происходят, в основном, в Батуми. Наш президент хочет сделать из Батуми второй Лазурный берег, поэтому все потихоньку переносится туда. Даже здание парламента он собирается строить в Кутаиси. Ну, а Тбилиси, вероятно, ждет участь провинции. В архитектуре города происходят очень печальные изменения. Например, рядом с главным кафедральным собором президент разрешил построить пешеходный мост влюбленных. Тбилисцы его тут же прозвали «олвэйс», так как по форме он напоминает, простите, прокладку.
АШ: Вам не хочется после «Президента» продолжить остро-социальную линию своего театра?
РС: В конце концов, я, наверное, этим и займусь. Во-первых, мне надоело называться «шекспировским режиссером». А во-вторых, еще недавно мне казалось, что период идеологизированной режиссуры остался в прошлом. Но теперь, похоже, снова наступило время говорить о чем-то в лоб. Я давно хотел поставить у себя в театре «Мамашу Кураж». Историю простой женщины, которая торгует и радуется жизни на фоне войны. Я раньше думал: как Грузия сможет перенести все эти невзгоды? Всегда считалось, что грузины — богатые жизнелюбы, и вдруг такой коллапс, все обеднели. Я решил, что это конец. Но потом увидел, как матери и бабушки семейств продают на улице свои домашние реликвии — столовое серебро, тарелки. И я вдруг понял, что, вероятно, все это с Грузией уже случалось — этим женщинам помогла их генетическая память. Человек быстро все забывает и так же быстро вспоминает. Мне, например, сейчас уже сложно представить себе, что десять лет подряд я читал и писал при свечах, что за керосином приходилось часами стоять в очереди, что за хлеб дрались. Вот вы меня все спрашиваете: любят ли еще грузины театр. А я вам отвечу: да, любят. Потому что вся их жизнь — сплошной Театр, причем именно так, с большой буквы.
Он сделал больно президенту!
Спектакль «Президент», полное название которого «Солдат, любовь, мальчик из охраны и… президент», был поставлен по двум коротким пьесам Лаши Бугадзе. В первой к раненому солдату являлся ангел, обещавший вернуть отрезанную ногу, но сперва мешала жена, потом начиналась бомбежка, солдату опять приходилось проявлять героизм — и ангел все никак не успевал помочь. Во второй в президентскую охрану нанимался простодушный деревенский бугай — бесстрашный, как бык. С криком «он сделал больно моему президенту» новый охранник сначала набрасывался на президентского дантиста — и того отдавали под суд. После убивал жену президента, с которой у того вышла ссора, а потом и его самого — потому что тот в отчаянии хлопнул себя по щеке, то есть причинил боль президенту. Два часа подряд публика как завороженная наблюдала этот зловещий фарс, сделанный в лучших традициях политического театра. Через несколько месяцев после премьеры в Театре имени Руставели произошли кадровые изменения: под предлогом театральной реформы был уволен прежний директор и назначен новый. Он-то и отдал распоряжение не везти острый спектакль в Москву. В интересах труппы Роберт Стуруа не пошел на открытый конфликт с новым директором.