В театре «Шалом» прошли первые показы нового спектакля Александра Плотникова «Красная книга». Весной некоторые зрители посмотрели его эскиз (очно и в трансляции), а теперь новый спектакль стоит в репертуаре театра. Интересное новшество – при регистрации на показ со счетов зрителей списывается по 1000 рублей: если спектакль посещен, деньги возвращаются, а если нет – остаются списанными. Благодаря фонду поддержки Еврейского театра, спектакль будет всегда бесплатным для московских зрителей.
Надо сказать, что во время кризиса на Ближнем Востоке, за которым следит весь мир, «Красная книга» становится еще более актуальной (в конце показа на экраны был выведен текст о поддержке театром Израиля). Но почему только во время этого кризиса? Разве не случился уже один большой кризис, длящийся до сих пор и происходящий гораздо ближе к нам? Сама идея поставить спектакль «Красная книга» пришла Олегу Лоевскому (и, возможно, он предугадал развитие мирового театра в ближайшие лет пятьдесят). Нам всем будут нужны такие документальные исследования, дознания, «реституция» правды. Есть ощущение, что подобные спектакли станут единственной возможной арт-терапией и попыткой искусства восстановить и проговорить те события, которые умалчивались, через 10-20 лет после всех мировых (говоря «мировые», смотрим, конечно очень близко, на себя и вокруг) событий последних двух лет. На экране, висящем над обычными офисными столами, поставленными буквой «г», зрители, входя в зал, видят голубя мира и большие буквы «Комиссия правды и реституции» – нам предстоит увидеть её заседание. Да, конечно же, это театральный ход, это несуществующая комиссия – специальный прием, чтобы говорить о том, о чём ещё не говорили. Но сразу задумываешься, сколько таких комиссий надо создать, чтобы разобраться в том, что происходит в сегодняшнем мире.
«Красная книга» погружает нас в спокойный, не сопровождающий (как поначалу кажется) никакими проявлениями эмоций процесс вопросов, которые (то вместе, разбивая процесс спрашивания между собой, то по очереди) задает комиссия из трёх женщин, одетых в строгие офисные костюмы. Женщины – наши современницы. Если у Джонатана Литтелла есть роман «Благоволительницы», то этот спектакль можно назвать «Вопрощающие». Справа есть кулер с водой: сценограф Константин Соловьев превращает сцену не в исторический, а в современный офис, разговор идет в наши дни. На табличках – имена актрис, играющих трёх «дознавательниц», хотя в них, кроме эмоциональной сдержанности и подчеркнутой строгости, нет ничего, ассоциируюшегося со словом «дознание» – хотя именно к этой пьесе Петера Вайса отсылает спектакль. Также можно вспомнить здесь и «Нюрнберг» Алексея Бородина в РАМТе по киносценарию Эбби Манна. Это спектакли о восстановлении правды, о вопросах к историческому прошлому. Они безапелляционно, подробно, с деталями расставляют точки над «i» касательно того, кто именно виноват в преступлениях над человеком: у Вайса – про узников концлагеря, у Манна – про укрепление гитлеровского режима и начало действия его законов по отношению к людям определенных категорий.
Но если в пьесах Вайса и сценарии Манна есть публицистическая полемика и открытое выдвижение обвинений тем, кто ответственен за исторические преступления, режиссёр Александр Плотников, который также является драматургом спектакля, идёт по другому пути. В его спектакле проговаривается то хорошее, то героическое, о котором многие не знают, так как это замалчивалось в советской литературе и советской прессе (поэтому мы, сегодняшние, возможно, ничего из этого и не знаем) – поведение еврейских людей в годы войны 1941-1945 годов на фронте, в партизанских отрядах и в гетто. Откуда эти факты? Они взяты из книг – да, запланированная Ильей Эренбургом «Красная книга» о евреях, участвовавших в Сопротивлении, давшая название спектаклю, так и не была написана, но позже были написаны другие: «Голоса Варшавского гетто» под редакцией Дэвида Г. Роскиса, «Они сражались за родину. Евреи Советского Союза в ВОВ» Арада Ицхака, «Белорусские евреи в борьбе с нацизмом» Эмануила Йоффе, «Евреи Беларуси в годы Холокоста» Леонида Смиловицкого, англоязычная книга Джека Портера о еврейских советских партизанах во время второй мировой войны, и другие, включая ту же «Чёрную книгу» Гроссмана и Эренбурга со свидетельствами Холокоста. Плотников выбирает свидетельства и из этих источников – аккуратно, избегая пафоса или сцен насилия, скорее, только очерчивая то состояние, те ситуации, в которых находились люди – остальное в его спектакле нам нужно додумать и понять самим.
Это не крик боли, это не публицистическая филиппика, это, скорее, размышление, в котором – и это становится очевидно зрителям сразу – участвуем вместе с актёрами и все мы. Итак, наши «вопрошающие» сидят за столами, слева от них и справа от нас садятся свидетели, рассказывающие о событиях тех лет. Один стол, слева, развернут к зрителю боком, а к отвечающему человеку лицом, а два стоят к нам лицом, и две девушки смотрят на отвечающего отчасти боком, взглядывая на него по-разному, иногда отводя взгляд, иногда даже уходя из-за стола, не справляясь с тем, что было услышано – это не эмоциональная импровизация, это выстроено режиссёром. Это, по сути, просто три актрисы театра «Шалом» без дополнительной персонажной характеризации: женщина средних лет (Вероника Патмалникс) и молодые (Карина Пестова и Евгения Романова). Возрастной раздел проводится сознательно, так как между, собственно, серией вопросов к свидетелям, названным режиссером «песнями», мы смотрим видео, в которых Патмалникс, выступающая за старшую, и две девушки ходят по московским кладбищам в поисках памятников советских евреям. Дополнительная табличка перед пустым четвертым местом справа от актрис – с именем Александра Плотникова: он не сидит на сцене, но тоже «вопрошает» вместе с тремя актрисами, он один из тех, кто погружен в узнавание правды.
Каждый отвечающий тоже сидит к нам боком, а его лицо крупным планом транслируется на экран – мы можем смотреть на актёра, но чаще взгляд переносится в центр, на экран – на глаза говорящего человека. Интересно спросить: а этот персонаж из прошлого или из современности? И то, и другое. Факты из прошлого (мы это понимаем), но произносятся они с современной интонацией, рассказываются в ответах актрисам театра «Шалом» сегодня, сейчас, и поэтому автоматически создается ощущение, что рассказываемое произошло не 80 лет назад, а позавчера. Мимика, эмоции, движение мысли и памяти рассказывающего здесь предельно важны, так как они и только они – источник того, о чём нам предстоит подумать, догадаться, спросить самих себя и всех вокруг. Собственно, в вопросах, которые не задавались, и ответах на них актёров «Шалома», играющих несуществующих и одновременно очень реальных людей, собранных из нескольких документальных историй – содержится то новое (и это огромный поток информации), что мы получаем в этом спектакле. И понимаешь, что ты и правда ничего не знаешь из рассказываемого. Хотя брат и мать моего собственного дедушки погибли в минском гетто, я почти ничего не знаю ни об устройстве этого гетто, ни о еврейских белорусских партизанах. Практически ничего. Этого нет в моем культурном дискурсе – и, боюсь, не было этого в багаже знаний и у многих других зрителей.
«Красная книга» – действительно, о реституции. Реституции наших собственных знаний. Через полтора часа мы выйдем из зала с новым знанием. После семи песен, каждая из которых начинается выносимыми на экран цитатами из Библии. В «Песне о невидимой борьбе» мы узнаем о минском гетто, существовавшем с июля 1941 по октябрь 1943 года. Героиня Анны Терентьевой рассказывает о том, как вернулась в гетто с новорожденным ребенком, уже сбежав из Минска, так как одна она не смогла бы нигде выжить – её бы никто не укрыл у себя. Она рассказывает о том, как работала в пекарне и откладывала муку партизанам. Как им шилась и переправлялась одежда. Как люди умирали в гетто, как жили по 70 человек в квартире, так как на человека полагалось полтора метро. О том, как выпускница минской средней школы 1941 года, участница подполья Мерке (Маша) Брускина попросила выслать ей платье, носки и кофточку, чтобы выйти в них… на расстрел. Её героиня спрашивает тех, кто сидит перед ней – «вопрошающих», но косвенно всех нас – считать ли это геройством? Она повторяет эти фразы много-много раз – это герои? Это подвиг? Мы понимаем, что нет, это было нормально. Это была «новая нормальность». Но от этого она не становится нормальной. От этого становится страшно.
В «Песне о лесном Иерусалиме» упоминается концлагерь «Дрозды» около Минска, в который хотели увезти персонажа Николая Тарасюка (он сбегает по пути туда) и о его дальнейшей судьбе в партизанском отряде Шолома Зорина – о том, как его сначала хотели расстрелять встретившиеся советские солдаты, так как был слух, что евреи являются перебежчиками и шпионами, и о его жизни в еврейском партизанском отряде, часто вынужденном находиться в дальних лесных болотах; и о том, как уже в конце советский командир взвода, тоже еврей, расплакался, найдя остатки этого отряда – это были первые увиденные им за войну живые евреи.
В «Песне о языке» и следующем эпизоде мы узнаем о евреях, ставших солдатами и воевавших на войне – персонаж Игоря Цыбульского рассказывает о том, как дошёл до Берлина и как ему там пригодился выученный (он не знал его, стал учить уже в отряде на войне) идиш – уже в Берлине он смог разговориться с другим евреем, и пошутить о том, что нет в мире такого места, где бы не встретились два еврея. О руководителе танковой бригады Артёме Темнике, подорвавшемся на мине в Берлине. О неспелой черешне, завернутой в обрывки газеты «Эйникайт» (единство), издаваемой еврейским антифашистским комитетом с 1942 по 1948 годы. Персонаж Антона Ксенева рассказывает об участии в обороне Сталинграда многих евреев, часто совершавших подвиги, подобные тем, о которых мы знаем (тот же Александр Матросов), но не попавших в официальную советскую историю. Он, впервые срываясь на эмоциональность, рассказывает о них и злится на то, что об этих людях в истории осталось так мало.
Продолжает эту линию восстановления памяти и персонаж-историк Дмитрия Уросова – он напрямую рассказывает о всех умолчаниях, о том, кому не дали званий Героев Советского Союза, как сознательно, по сталинскому приказу, евреев снимали с представления к наградам – то есть, по сути, о советском антисемитизме. Его герой тоже эмоционален, доходит почти до срыва, а внешне выглядит историком, приглашенным на теле-шоу – но телевидение – это мы, сидящие в зале. Но самой болезненной и пронизывающей мне показалась «песня» персонажа Альберта Горбачева – о пытке с подвешиванием и выламыванием рук (о сходном повествует в одной из своих книг Винфрид Георг Зебальд), о невозможности не сознаться во всем (и выдать при этом других участников подполья), о той слабости и негеройстве, в котором он сам себя ощущает, о том, что он сделал и чего не сделал. Почему-то здесь меня пронзило четкое ощущение, что это были не только физические страдания – это ещё были и мучения вины, собственной неудачи, невозможности вынести боль, невозможности сделать что-то геройское. И в этом ощущении себя – такого – тоже надо было жить. И, кроме всех знаний о тех героях, о которых мы не знали, на спектакле «Красная книга» мы узнавали ещё и это – каково было жить в то время. Узнавали постепенно, через материал, тщательно и честно отобранный драматургом и режиссёром и удивительно сыгранном – на сложном стыке отстраненной документальности и присвоения себе эмоций своего персонажа.
Мы все выходим с «Красной книги», проделав сложную мысленную работу, изменив и свою, и коллективную память. И в этой тихой, негеройской, нормальной человеческой деятельности, импульс которой, как остановившимся внутри нас часам, дает спектакль – его самая большая ценность. Раз заведенный, этот механизм внимательного взгляда на историю и современность уже, хочется надеяться, будет не остановить. И это умение размышлять, понимать, вспоминать и сопереживать нам еще пригодится в оказавшемся не менее страшным, чем двадцатый, двадцать первом веке.