Пьеса Натальи Ворожбит была написана для проекта, согласно условиям которого каждый драматург должен был написать текст не больше, чем на пятьдесят минут, на трех (и не более) актеров. Эти формальные требования оказались очень удачной формой для сложных чувств, пережитых драматургом в связи с войной, что идет в ее родной стране
Украинская сторона воюет, но с кем? Российские официальные власти утверждают, что Россия в войне не участвует. Российские граждане в большинстве своем считают, что там этнические русские бьются с фашистами. Никому не известные люди из Донецка и Луганска ведут обширные военные действия и заявляют о своей независимости, но Украина не признает за ними самостоятельности.
Для Натальи Ворожбит, украинского драматурга, пишущего по-русски, автора многих пьес и сериалов, идущих в России (самый известный из них «Школа» Валерии Гай Германики), сюжет пьесы почти автобиографичен. Он о том, как умерший муж матери возвращается с того света, чтобы пойти на войну. Отчим Ворожбит так же, как и герой пьесы по имени Саша, был советским офицером, потом — отставником в независимой Украине. Потом он умер, незаслуженно обиженный судьбой. И ей осталось только додумать, а что было бы, если бы он и его сослуживцы, не дожившие до новой войны, захотели вернуться обратно в этот мир.
Собственно, это и есть главная коллизия пьесы. Сначала жена оплакивает мужа, взрослая дочь ее утешает, и они обе мечтают о том, чтобы Саша вернулся, пришел в свой дом, вынес, наконец, мусор. Вспоминают о его обычных мужских привычках, о конфликтах и надеждах, о любви и ссорах. А потом начинается война. Она идет где-то там, на востоке, далеко, но и близко, потому что в доме уже поставлен твердотопливный котел, куплены дрова, сделаны запасы еды, а в сарае есть «сто литров бензина, до Варшавы хватит, если что». Вот эта деталь — самая щемящая. Это ведь готовность к бегству от возможного наступления российских войск, тех самых, в которых когда-то, когда страна у нас была одна, служил тот самый Саша. И тут становится как-то ощутимо понятно, что уже навсегда нет одной страны, одного народа и общего пространства, где все жили примерно одинаково, ездили в Евпаторию отдыхать, пили вино «Черный доктор», пели одни песни и до сих пор покупают конфеты с одинаковыми названиями. Все отменено страхом («если бомбить будут»), который не забудется, который будет передан тем детям, ради которых теперь покупают печки, бензин и картошку.
Идет война, и мертвые тоже хотят принять в ней участие. Они же присягу давали. Но для последней «шестой мобилизации» мертвых нужно согласие живых, и муж просит у жены разрешения вернуться, чтобы пойти на войну. Жена разрешения не дает. Жена и ее беременная дочь не хотят возвращения защитника, им тяжелы мысли о вторичной потере, им не на что купить обмундирование, им не поднять новых поминок: «Берцы, форма, каска кевларовая, говорят, 500 баксов у перекупщиков, мы тут собирали на одного. Не потянем, Саша. А снова хоронить? Мы не потянем просто». Они не хотят его возвращения: «Мы тут сами перемучаемся».
Режиссер Виктор Рыжаков, поставивший Ворожбит в Центре имени Мейрхольда, доверяет тексту. Он вслушивался в пьесы Вырыпаева, Володина, находил в них поэтический ритм, небудничный строй. Для пьесы «Саша, вынеси мусор», казалось бы, такой бытовой и приземленной, он придумал незамысловатый прием: при входе зрителей встречает кухонный стол, уставленный едой. Клеенка, электроплитка, в сковородке жарится лук, на разделочной доске лежит селедка, тут же сало, капуста, зелень в пакете, все конкретное, пахучее, реальное. Таким образом «бытовуха» вынесена за границы пространства спектакля. Когда же зритель проходит в зал, то видит, что сцена почти полностью отрезана опущенным задником, для актеров оставлено буквально несколько сантиметров планшета и, конечно, нет никаких, даже самых условных предметов. Только скамейки-откидушки, на которые можно присесть бочком. Обе актрисы — Светлана Иванова-Сергеева и Инна Сухорецкая — оказываются прижаты к стене-экрану.
И текст пьесы с его конкретикой, с подробным описанием приготовления начинки для пирога, со всеми этими чувственными деталями перестает быть бытовым, слова больше не обозначают реальных вещей — это магия, заклятье, заговоры. Живые заговаривают боль утраты, перечисляя то, что связывает их с жизнью: «Нужно конфеты по кулечкам разложить. Ложи всех конфет по одной, тут восемь видов. Белочка, дарницкая, каракум, рачки, коровка, желейная, школьная, ромашка». Живые перед нами, и мертвый тоже тут, вместе. Только женщины про живое — тесто, цибулька, сало, деньги, печка, памятник. А мертвый — про присягу, про солдат, про воинскую обязанность, приказы командиров, государственную и военную тайну.
Звучащий текст дополнен цитатами на экране. На нем возникают ремарки, тексты от автора. И видеопроекции, рисунки — все очень условно. Как ни странно, именно этот «чтецкий» формат создает отчетливое и почти кинематографическое впечатление от той жизни, что прожили вместе Катя, Саша и маленькая Оксана, того прошлого, плотного, густого, реального, где жарят шашлык, купаются голышом и уже «изобрели раптор от комаров». Это прошлое окончательно похоронено теперь, когда Саше запретили возвращаться. Потому что некуда. Потому что тут уже не живут и даже не воюют, тут спасаются, экономят силы. Тут перерыв. Время, когда мир не создается, а истребляется, и еще далеко до создания нового.
Много было уже написано про антивоенный пафос спектакля. Конечно, он и про это, но о войне как противоестественном для живых состоянии написано и сыграно уже много. А вот то, что случившаяся на наших глазах катастрофа разрушила настоящее тем, что отменила наше общее прошлое, — это еще не было зафиксировано. В спектакле «Саша, вынеси мусор», коротком, на пятьдесят минут и троих актеров реквиеме когда-то бывшему, но теперь отмененному общему миру, говорится очень ясно.
Стена озаряется всполохами салюта. Звучит песня группы Scorpions «Ветер перемен», спетая на Потсдамер-плац через год после падения Берлинской стены. «Мир становится все теснее и теснее, / Разве мы могли когда-то подумать, / Что мы будем близки как братья?»
Все плачут.