Выпустив «Мастера и Маргариту» ещё в декабре, Театр Наций решил показать спектакль критикам только сейчас. О театральной трансформации романа Булгакова в ста костюмах и пяти часах – Алёна Солнцева.
Когда Лепажу в 2007-м российские продюсеры впервые предложили подумать о постановке «Мастера и Маргариты», романа он ещё не читал, и, думаю, представить себе не мог, что для поклонников Булгакова его текст представляется чем-то вроде Библии, а внешний вид персонажей столь же сакрален, как облик супергероев. Через год прочёл – на французском – и решил, что перевод романа на язык театра невозможен. Но прошло несколько лет, и Лепаж на постановку согласился: да, театральная феерия о приключениях дьявола в Москве 30-х это интересно, хотя больше подходит для кино, чем для театра, но в том-то и вызов.
В 2018-м Лепаж пережил два больших скандала, связанных со сценическими интерпретациями. На Монреальском фестивале его обвинили в культурном присвоении страданий чернокожих (в его представлении Slav, построенном на песнях времён рабства, из шести женщин только две были чёрными, и показы отменили). В Париже против его спектакля о первых канадских поселенцах выступили члены общины коренных народов Канады (в готовую постановку пришлось вносить изменения). После этого открытый гей, свободный гражданин мира и один из самых изобретательных постановщиков визуального театра начал жаловаться на культуру отмены и… почувствовал родство с Булгаковым. «Неслучайно этот роман был написан тогда и там, где нельзя было говорить, путешествовать, нельзя было даже быть самим собой. Я думаю, это состояние невозможностей можно перенести и в сегодняшние реалии. Я не знаю, как обстоят дела в России, но в Северной Америке сейчас существует культура отмены: нам не разрешено думать и делать определённые вещи — всё это очень сложно», – говорил он в интервью перед премьерой. В России дела обстоят не совсем так, как в Северной Америке, но своих сложностей, что называется, хватает, однако не они стали основой для спектакля «Мастер и Маргарита», который с декабря идёт в Театре Наций.
Первое, что нужно рассказать об этой постановке, – вряд ли она заденет чьи-нибудь чувства. Столь классической, верной букве романа, старомодной по презентации и спокойной по сути версии московская публика ещё не видела. Хотя, думается, очень хотела увидеть. Лепаж осторожно и аккуратно сделал инсценировку, оставив все культовые сцены и поместив их в обстановку, очень близкую стандартным представлениям о мире романа. Кажется, что главной его заботой было создать декорации, в которых с максимальной нейтральностью представлены документальный советский быт 30-х; условная, как с картин великих мастеров, Иудея: и по-оперному пышная роскошь костюмов на балу Сатаны.
Самая интересная, впрочем, первая декорация. На авансцене система экранов – в три ряда по вертикали и в шесть по горизонтали – образует «московских окон негасимый свет», в каждом окне происходит некое действие, там бреются, моют посуду, стирают бельё, читают, делают гимнастику и играют в карты советские люди, испорченные квартирным вопросом. Видно, что в каждом окне-комнате очень много людей, куда больше обычного – как в фильмах Алексея Германа, где главный ракурс всегда перекрыт каким-то случайным движением впереди. А когда свет в окнах гаснет, видно, что все они образуют огромную решетку, закрывающую от нашего взгляда Москву.
Со второй сцены начинаются простодушные театральные фокусы: кинозадники сменяются театральными раскладушками-трансформерами, в которых динамично и просто разворачиваются сцены бытовой коммунальной жизни. Вот Маргарита с огромной жёлтой мимозой – на фоне чёрно-белой кинохроники, вот похороны Берлиоза – на фоне Кремлёвской стены, Пилат – на фоне башен Иерусалима. Больничные палаты превращаются в подвал на Арбате и наоборот, а в нехорошей квартире вполне зримо раздвигается пространство. Кажется, что освоение старинных театральных фокусов более всего интересует Лепажа, сценографа Женевьев Лизотт, художника по свету Лорана Рутье и художника по костюмам Викторию Севрюкову.
Собственной фантазии, обычно у Лепажа безудержной, в этих картинах не так много, но зато зритель радостно ахает, узнавая Патриаршие пруды, Тверскую, ресторан «Грибоедов». И нехитрый прием старинной оптической иллюзии (призрак Пеппера) в полётах над Москвой радует публику. Смеются в зале ровно в тех местах, которые 70 лет назад разошлись на цитаты. Артистам, чтобы тренировали воображение, предложено играть сразу по несколько ролей, перевоплощаясь с любимой режиссёром техникой quick-change (молниеносные переодевания). Лучшее свойство театра для Лепажа – это игра, дающая возможность одному человеку на какое-то время стать другим. В московском спектакле занято всего 13 актёров, но каждый изображает по нескольку персонажей, включая премьеров – Евгения Миронова и Чулпан Хаматову. Так что всего ролей более ста, побольше и поменьше, есть совсем крошечные. Но удивительно, что на 13 актёров в спектакле приходится всего три актрисы: театральный мир романа оказался очень мужским. Это неожиданно, поскольку, прочтя роман, Лепаж говорил, что с удивлением обнаружил: «Многие женщины в книге в той или иной степени голые. Это выглядит какой то одержимостью Булгакова: женщина постоянно оказывается голой… Мне и в голову не приходило, что в книге есть не только философское или духовное измерения, но и сексуальная фантазия». Но с демонстрацией обнажённого тела у нас примерно как с «культурным присвоением» в Европе и Канаде. Оно практически исключено на сцене, а если и прорывается, то спектакль обречён на скандал. Возможно, поэтому вместо естественной наготы на сцене присутствует нагота, изображаемая при помощи латекса, – маска наготы. Едва ли не единственная вольность постановщика – знаменитый бал Воланда. В романе обнажённые красавицы танцевали там с фрачниками, в театре же это дефиле экспонатов кунсткамеры: по-барочному монструозные грешники и грешницы с накладными обрюзгшими животами и грудями выходят из пылающего камина. Трём актрисам с такой толпой ведьм просто не справиться, поэтому женщин изображают мужчины. К счастью, московские феминистки пока не сочли это присвоением. К тому же не только женские роли в спектакле играют мужчины, случается и наоборот – Чулпан Хаматова очень смешно изобразила буфетчика Сокова, того самого, у которого осетрина второй свежести. В общем, настоящий карнавал с перверсиями.
С такой нагрузкой и таким темпом (спектакль идёт больше пяти часов, с двумя антрактами, и включает почти все основные сцены романа) актёры, конечно, работают в технике мгновенного портрета. К тому же диалоги у Булгакова представлены как неторопливыми, многословными рассуждениями, даже в сокращённом виде больше похожими на чтение вслух, чем на разговор, так и короткими эстрадного типа репликами, что тоже исключает психологическое вживание в роль. Так что определённая поверхностность исполнения неизбежна. Спектакль движется как человек, листающий книгу, то замирая и вчитываясь в одни сцены, то наскоро пролистывая другие. Идеальный формат для подростков, не способных уже одолеть толстый книжный том, но за один вечер получающих представление о сюжете и основных темах.
Однако, помимо технических задач, связанных с приспособлением известных мультимедийных методик к визуализации действия романа, в спектакле есть и кое-что другое, не сразу заметное. Лепаж всё же вряд ли был бы самим собой, если б не увидел в романе нечто личное. Например, с удивлением обнаруживаешь, что главный герой в спектакле всё-таки есть, и это не Мастер, не Маргарита и не Воланд, а Пилат. И дело даже не в том, что только лицо Андрея Смолякова, играющего этого персонажа, мы увидим на сверхкрупном плане. Этому персонажу отдано больше всего времени, его драма разобрана наиболее внимательно, именно его судьба оказывается завершением представления. Его линия совершенно выстроена: от пресыщенного равнодушия к происходящему до живого интереса к Иешуа, к сочувствию, попытке спасти, бессилию и счастью свершённой мести (хоть и при помощи секретных служб). И когда все закончено, остаётся вечное раскаяние и нежданное прощение, полученное, как кажется, за тот самый чистый пергамент, выданный Левию Матвею для написания истории пришествия. Каждый пишет, как он дышит. Лепаж, кажется, собирался ставить спектакль о свободе художника, а поставил о неизменной трусости благих намерений и о всегда проникающем сквозь щели вселенной милосердии.