Перед началом нового сезона хочется вспомнить то яркое, с чего начался сезон прошлый. Театр. уже писал про спектакль Крымова «Все тут», но мы решили к нему вернуться. Публикуем текст Ники Ерофеевой, теперь уже выпускницы ГИТИСа. Рецензия была написана на 4-м курсе.
Скудный луч холодной мерою
Сеет свет в сыром лесу.
Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.
Это из Мандельштама. Так, вспомнилось. На самом деле все начинается с другого луча: это “на востоке, вон там за нашей горой, только что показалось несколько полосок света”. Софитное солнце, подчиняясь властному жесту трости Помощника режиссера, медленно ползет по сцене, преображая созданную Марией Трегубовой декорацию — точь-точь сцена Школы современной пьесы (в ее стенах и поставлен спектакль), — те же цвета, лепнина, позолота — только будто бы после пожара. Обугленные стулья и кресла преображаются от прикосновения лучей, становятся медными, блестящими, как спинка майского жука. Такова первая сцена спектакля “Наш городок”, поставленного режиссером Аланом Шнайдером по пьесе Торнтона Уайдлера и увиденного в далеком 1973 году будущим режиссером Дмитрием Крымовым, сыном режиссера Анатолия Эфроса и критика Натальи Крымовой, дочери Анатолия Ивановича… Впрочем, об этом позже, а пока на сцене с нарочитой легкостью и непринужденностью появляются жители Гроверс-Корнерса.
Они танцуют, с дружными “ох!” и “ах!” приседают, уклоняясь от трости Помощника режиссера (Александр Феклистов), с удовольствием разыгрывают лихую интермедию с приготовлением яичницы. Миссис Уэбб и миссис Гиббс с победоносным видом, как заправские теннисистки, прямо сковородками ловят летящие на них с разных концов сцены яйца (одно из них улетит прямо в зал, вызывая смех у сидящих далеко зрителей), яйца эффектно бьются, разлетаясь брызгами по всей сцене. Но за всей этой легкостью и очаровательностью наблюдаешь издали, как будто смотришь в перевернутый бинокль, актеры где-то очень далеко, в другом времени и пространстве, нас отделяет пропасть, которую, кажется, невозможно перепрыгнуть. Поэтому, когда на сцене появляется Александр Овчинников, играющий самого Дмитрия Крымова (в программке он обозначен как Ведущий) и рассказывает о том, как сильно потряс его тот спектакль (для наглядности целое ведро пролитых слез выливается на усыпанные пеплом подмостки), — ему не то чтобы не веришь, скорее, с сожалением осознаешь, что испытать подобного ощущения сейчас не можешь.
Дмитрий Крымов не наводит мосты между прошлым и настоящим — он сам становится таким мостом, растягиваясь между двумя временами во всю длину своего роста. Я каждый день минувшего, как крепью, / Ключицами своими подпирал, / Измерил время землемерной цепью / И сквозь него прошел, как сквозь Урал. “У меня одна нога там, в 1973” — в руках протез ноги с надетым кроссовком. Выводя себя на сцену, становясь героем собственного спектакля и его голосом, Крымов переносит его из разряда драматического искусства куда-то в область поэзии. Хотя в названии это и не указано, перед нами, более чем когда-либо, спектакль — своими словами. Своими словами о себе, родителях, свойствах памяти. Но больше — о растерянности (“Странное чувство. Хочется взять очки и протереть”) — в которой пребывает человек. Как у Венички: “Все так. Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.” Крымов как будто сбит с толку, как сбит с ног потоком игрушечных автомобилей, вырвавшихся из детства, его сценический двойник.
“Несомненно, то, что трепещет так в глубине меня, должно быть образом, зрительным воспоминанием, которое, будучи связано с этим вкусом, пытается следовать за ним до поверхности моего сознания. Но оно бьется слишком далеко, слишком глухо; я едва воспринимаю бледный отблеск, в котором смешивается неуловимый водоворот быстро мелькающих цветов; <…> Достигнет ли до поверхности моего ясного сознания это воспоминание, это канувшее в прошлое мгновение, которое только что было разбужено, приведено в движение, возмущено в самой глубине моего существа притяжением тождественного мгновения? Не знаю. Теперь я больше ничего не чувствую, оно остановилось, может быть, вновь опустилось в глубину; кто знает, вынырнет ли оно когда-нибудь из тьмы, в которую оно погружено? Десять раз мне приходится возобновлять свою попытку, наклоняться над ним.
<…> И вдруг воспоминание всплыло передо мной.”
Звон разбитого стекла — это треснули центральные двери, из которых появлялись недавно герои “Нашего городка”. Сейчас за ними стоят две неподвижные фигуры — Папа и Мама — будто находятся подо льдом, тот тоже расходится трещинами, если сильно ударить каблуком. Ожившие, но безмолвные, не до конца осязаемые, они смотрят с сыном спектакль Шнайдера и тоже проливают фонтанчики слез. Одно воспоминание сменяется другим, и вот на сцене уже другой “Наш городок”, поставленный Михаилом Туманишвили и посвященный памяти Анатолия Эфроса. Шумная свадьба за длинным белым полотном-столом — словно кусочек крымовского “Демона” (2006). А сцена похорон Нонны Скегиной интонационно напоминает почему-то “Смерть жирафа”(2008).
Какая горькая параллель — Нонна Михайловна Скегина (Мария Смольникова в золотом блестящем пиджаке, с дрожащим микрофоном в руке) рассказывает, как Эфрос лишился единственного своего театра и больше никогда его не обрел, и вот уже сам Дмитрий Анатольевич вздыхает: “Школа драматического искусства, школа драматического искусства”. Бесприютное кочевье по московским сценам. Странно, как слово «кочевье», обычно такое цыганское, легкое, балаганное, приобретает в случае Крымова оттенок неприкаянности. Наверное, потому что кочуют обыкновенно ватагами, семьями, в одиночку — скитаются. Там, в Школе драматического искусства. Там осталось кресло дедушки Анатолия Ивановича, с вырезанной на ножке аббревиатурой ВКПБ (под ним когда-то стоял чемодан с детскими игрушками), — а перед нами так, имитация, сделанная по памяти. Там же осталось и пальто Донкого Хота, которое должно было пересесть на плечи путешествующего по Сахалину Чехова.
Чехов все-таки появится на сцене — в другом, но похожем пальто, с другим, но похожим лицом — в небольшом отрывке-разговоре с Сонькой ─ Золотой ручкой (Мария Смольникова). На секунду кажется, что весь спектакль, может быть, для того и задуман, чтобы как будто случайно — так, к слову пришлось — показать нам кусочек из непоставленного “Острова Сахалин”. “Мы уже начали репетировать, но я ушел из театра, услышал звук лопнувшей струны и настоящее стало прошлым.”
Звук лопнувшей струны — это когда настоящее становится прошлым. “Все тут” — попытка обратить этот процесс вспять, сделать прошлое самым настоящим. Крымов окунается в былое, как Эмили из “Нашего городка”– в день своего четырнадцатилетия. Весь спектакль, по сути, проверяет на себе простую истину Шпаликова: Никогда не возвращайся в прежние места. / Даже если пепелище / Выглядит вполне, / Не найти того, что ищем, / Ни тебе, ни мне.
Действительно ли это так. А что будет, если вернуться? — “Ты будешь не только жить, но и смотреть на себя со стороны.”
А если хотя бы чуть-чуть глянуть через плечо? Разве не об этом, в сущности, финал крымовского “Евгения Онегина”? — о необходимости вовремя обернуться.
Утро, нежностью бездонное,
Полу-явь и полу-сон,
Забытье неутоленное,
Дум туманный перезвон.