В Самарском ТЮЗе, он же СамАрт, прошла премьера спектакля «Буря» в постановке Мурата Абулкатинова. Из всех пьес Шекспира режиссер выбрал самую противоречивую и бурную, с множеством вопросов, на которые сложно найти ответы.
Для Шекспира «Буря» – последняя пьеса, для Абулкатинова – «последняя сказка», так он и другие создатели определили жанр спектакля и в подтверждение своих слов добавили трех рассказчиц – трёх девиц в кокошниках (Анжелика Кричмарь, Валерия Павлюк, Полина Паздерина), по совместительству – божественных представительниц греко-римского пантеона, наблюдающих за героями, полузгивая семечки, и цитирующих то Пушкина, то Булгакова. Они-то застали разные столетия: от XVII до XXI. Они давно уже поняли: что ни век, то волкодав, и люди все те же, только вопрос власти периодически мельчает – до квартирного и обратно.
Эпохи и стили не наслаиваются друг на друга, а сталкиваются, образуя некую полистилистику постмодерна – из музыки и поэзии. У композитора Альфреда Шнитке она появилась по окончании оттепели, у поэтессы Инны Искренко – с началом перестройки. Стиль эпохи перемен и разрушений, «выяснения обществом отношений с самим собой» и «разлада между людьми, вещами и природой».
Эта полистилистика есть и в сценографии (художник – постоянный соавтор режиссёра Софья Шнырёва): над песчаным холмистым берегом, на котором стоит единственное уже давно погибшее дерево в окружении высохшего ковыля, нависает бетонная труба, заменившая Просперо пещеру; и в музыкальном оформлении: на протяжении спектакля звучат три разных по стилю вокальных номера: академическая партия Ариэля, хип-хоп трех духов-девиц и душе- и ушераздирающая дворовая песня Калибана (композитор – Симона Маркевич). Свой номер на грани фола есть и у Тринкуло – он ведет телерепортаж с места встречи с полурыбой-получеловеком Калибаном.
Воспринимать все детали спектакля воедино непросто – так же, как при первом знакомстве с кубизмом Пикассо. Художник предлагал зрителю собрать раздробленный образ воедино у себя в голове, на что соглашался, да и до сих пор соглашается далеко не каждый.
Идти или не идти навстречу зрителю – право режиссёра. Выбрать милосердие, прощение или справедливость – право Просперо. «Буря» – своего рода прощание драматурга с театром, прощание, которое по-христиански должно бы сопровождаться идеей прощения. Но прощению здесь не оказывается места. Выстроив вдоль серой стены, будто для расстрела, своих врагов, законный герцог Миланский, в свете зелёной лампы (скорее булгаковской, но в связи с выстроенной мизансценой из головы не выходит мысль о моде на такие лампы в чиновничьей среде СССР 1930-х), изобличает каждого из них. Казалось бы, дело за малым: если сохранилась шинель (обитатели острова Просперо, Миранда и Калибан носят разные элементы костюма офицера царской армии), найдется и револьвер. Но нет. Месть не так сладка, как казалось герцогу долгие годы раздумий в одиночестве.
Как ни странно, ключ к шекспировской пьесе режиссёр находит в произведениях Михаила Булгакова. Мотив «Бега», кроме прямой цитаты, возникает в треугольнике героев «Просперо-Миранда-Фердинанд», тоже довольно прямо, но ещё еле уловимо: если булгаковские герои совершают побег в сны, то у Абулкатинова – в фантазии. Фантазия Просперо – месть. Вынашивая план долгие годы, готовясь к нему кропотливо, со всей тщательностью, обезумев от этой идеи, он оказывается абсолютно растерянным, бессильным перед свершающимися, им же созданными действиями.
Просперо (Петр Касатьев) серую с кроваво алым отложным воротником шинель носит уже без гордости, как непосильный груз, получая черты героя романов Достоевского. Он поднял свой топор, когда поднял бурю, которая, словно в бешеном танце (хореография Никиты Белякова), выбросила на его обитаемый остров людей в офисных костюмах: Алонзо (Евгений Гладких) и его свиту (Себастьян – Павел Маркелов, Антонио – Алексей Елхимов, Гонзало – Алексей Меженный, Адриан – Кричмарь, Тринкуло – Вероника Львова, Стефано – Сергей Макаров, Боцман – Юрий Коннов). А вот раскаяние пришло гораздо позже, когда законный герцог разглядел под топором собственную дочь (Миранда – трогательная Анастасия Вельмискина). Всё же Просперо – герой другой эпохи, той, когда время тянулось дольше. У Шекспира – уходящего Возрождения с его философией гармонии человека и мира, у Абулкатинова – уже наступившего маньеризма (частью искусствоведов выделяемого в самостоятельный стиль) с его отрицанием гармонии как таковой.
В спектакле Просперо – не бог-вседержитель. Он кукловод, управляющий живыми куклами не всегда виртуозно и удачно. В его театре жестокости их всего три. Одна из них – собственная дочь. Миранда – принцесса крови и дикий зверёк, никогда не видевший других людей, кроме отца, – одно из его орудий для достижения цели. Ведь это он волшебством заставляет её влюбиться в Фернандо. При встрече с принцем девушка выдает все возможные бессознательные реакции: замри, бей, беги; пытается изучить Фердинанда всеми видами чувств. Пока не чувствует главное и ответное. Трогательная сцена совместного труда решена не без эротизма, по-юношески конфузливого и тревожно.
Второй инструмент мести – Ариэль (страстная Ирина Бурич). В спектакле дух воздуха – жестокая к врагам амазонка в доспехах, солдат, выполняющий приказы своего генерала, до дрожи боящийся его и одновременно полностью зависимый (получив свободу, он не знает, что с ней делать, да и не только он). И третий – Калибан (Ярослав Тимофеев) – неудавшийся эксперимент по очеловечиванию дикаря. Он уже получил брюки, но все еще норовит встать на четвереньки. Он Шариков, которого не удается ни сделать частью цивилизованного общества, ни вернуть в прежний вид. Духи, накинув белые халаты, под, опять-таки, булгаковский текст, на этот раз из «Собачьего сердца», делают ему операцию, да только с летальным исходом.
Исход с острова совершат не все. Шекспировский хэппи-энд зачеркнут булгаковской рукой – за неправдоподобность. Черту под финалом Просперо, Миранды и Фердинанда подводят Хлудов, Серафима и Голубков. Изгнанник Просперо выбирает милосердие, но не прощение. Он, растерянный и растерзанный сомнениями, остается на чужбине, чтобы умереть. В то время, как остальные отправляются на другие берега – в неизвестность, которая может оказаться страшнее фантазии, сна и последней сказки. Остается только верить, что любовь все же сильнее бурь и лихолетий. Иначе зачем всё это?