Журнал ТЕАТР. об одной из самых ярких премьер осени.
Юрий Квятковский поставил «Занос» в «Практике», напомнив зрителям о провИдениях Владимира Сорокина (провИдение – не пророчество, а видение текущей ситуации на большую глубину). Фирменный режиссер Мастерской Брусникина снова показал свое умение создавать многослойную атмосферу. Понятие «атмосфера» сложно описать словами, зато можно схватить интуицией. Если вспомнить столетней давности театр, то и тогда понятие «атмосфера» было важным аргументом согласия/противостояния Михаила Чехова с Константином Станиславским. Без атмосферы, вообще-то, нет спектакля. Однако атмосфера – редкое явление на московской сцене. «Занос» оказался не только насквозь атмосферным, но страшным. Кстати, страшное как театральная категория – тоже редкое и, мне кажется, малоизученное явление. В современном театре (в отличие от древнегреческого) очень редко зрителям бывает страшно.
Что происходило? Сначала очередь за наушниками в маленький черный куб малой сцены. Там двое в костюмах талдычат что-то о первом отделе, инструктаже и берут отпечаток пальца вместо подписи. Говорят: запомните подозреваемых, фото на столе, а на них – Пригов и Сорокин. Потому что повесть «Занос» посвящена Дмитрию Александровичу Пригову. Наушники сразу можно включить и слушать «заносные» глоссолалии (в Википедии: «Речь. Состоящая из бессмысленных слов и словосочетаний, имеющая признаки осмысленной речи») в буфете «Практики». Но там уединиться не удается, слишком много знакомых, да и в наушниках обнаруживается целых три переключаемых канала. На инструктаже в первом отделе так и говорили – учитесь бдительности, товарищи. Наблюдайте за другими гражданами, кто и что слушает, для этого три канала имеют цвета: красный, синий и зеленый. Через полчаса начинается шоу на основной сцене, наушники зрителей расцвечивают темноту зала тремя цветами.
На синем канале первые двадцать минут – тревожное шуршание, на красном – какое-то нудное заседание Госдумы, на зеленом – начало «Заноса». На сцене же происходит нечто, напоминающее хоккей. У Сорокина долго и мучительно, из последних сил, на разрыв сухожилий, герой несет на спине огромный сундук с золотым песком, и высыпает его в священный сортир, в лесной ручей, расположенный внутри гигантского лесного храма, срубленного из цельных стволов. Это прямой смысл главного слова нынешних чиновников – занос. У Квятковского этот момент повести пролетает легко и невесомо: просто хоккеист, глава подмосковного семейства Михаил (Андрей Фомин) скользит и падает, по сцене разлетаются золотые слитки, похожие на хоккейные шайбы. Причем шайбы на воротах ловит смутно узнаваемый актер Петр Скворцов в полной хоккейной амуниции. Затем Скворцов преобразится в Бориса-скульптора, талантливо слепившего из торта главный символ государства – криптоклейда, древнего ящера.
У Сорокина в начале повести разверзается сон-кошмар, ад поклонения двойному, дубово-железному идолу Медвепуту, а в спектакле этого нет, нет Хранителя с лицом «затаенным, страшным, непредсказуемым». А текст, связанный с сундуком золота, убран в предварительный подкаст. «Все-таки время изменилось, вместо Медвепута появилось что-то вроде Кентавра», – произносит голос самого Сорокина у зрителей в наушниках. Дело в том, что режиссер взял долгое интервью у писателя и вложил его речь в канал. На третьем же подкасте вдруг прорезалась речь Дмитрия Александровича Пригова, ее озвучивает младший брусникинец Аскар Нигамедзянов, причем сидя на жердочке – в роли Попугая с накинутой на голову тканью. Этот третий канал с Приговым оказался самым неохваченным зрительским вниманием. На втором месте – прямая речь Сорокина, с массой воспоминаний о Подмосковье как о мекке сословия бизнесменом, приближенных к пирамиде власти. Но именно это сословие попадает под удар. Чей удар? Об этом вторая часть спектакля. Сорокин говорит в подкасте о 1937 годе как времени массового пьянства на государственных дачах. И наиболее популярный канал (что и понятно) – тот, что совпадает с действием на сцене. А происходит на ней тотальное подмосковное пьянство в апокалиптическом поселке элит-класса «Светлые ручьи», что на первом Успенском шоссе.
«Занос» даже более избыточен, чем давний хит Квятковского «Норманск», когда-то играемый на всех пяти этажах Центра имени Мейерхольда. Это парадокс, ведь сцена «Практики» – одна из самых маленьких в Москве. То есть избыточность неотделима в данном случае от сжатости. Во-первых, сразу три (по очереди) актера играют роль Михаила, хозяина поместья в элитном поселке: Андрей Фомин, Николай Фоменко и Максим Виторган. Каждый из них способен менять рисунок и атмосферу спектакля. Во-вторых, мы уже сказали про революционный для экспериментов зрительского восприятия гаджет – трехканальный наушник. В этом самая суть фрагментации – затопить процесс восприятия объектами восприятия, чтобы зритель строил в своей голове собственный спектакль. Фрагментация – правящий стиль совриска, начиная с конца 1960-х годов, но только сейчас этот тренд проявился в театре. Добавим, в хорошем театре, где разускорение восприятия неотделимо от его интенсификации.
Итак, хозяин роскошного дома в элитном поселке пригласил к столу оставшихся с предыдущей пьянки друзей и тренера по настольному теннису – юную, сексапильную Таню (Алина Насибуллина). Хозяйку Нату играет редкая актриса Мила Кертеш, как будто специально переселившаяся с Рублевки на сцену, такой вот роскошный, избыточный для театра андрогинный типаж. За столом прислуживает стройный Сергей (Денис Ясик). Анзор (Гладстон Махиб, а в программке есть еще и Алексей Мартынов) читает матерный рэп под восторженное хихиканье. Геля (Алиса Кретова) питает вакханалию взрывами хохота, а Люда (Настя Великородная) спокойно прибирается в комнате. Пир происходит за стеклом, как будто в спектакле Кэти Митчелл «Кристина», но вместо экрана и киномонтажа есть более глубинная вещь – монтаж звуко-визуальный, настройка индивидуальной галлюцинации. Очень действенная вещь – произвольное переключение слуховых каналов, смыслов и впечатлений в наушниках. Это, кстати, любопытно уже тем, что намекает на бОльшую глубину залегания слухового восприятия, чем принято думать. Из-за трех каналов с подкастами спектакль можно смотреть три раза, и существенная разница восприятия гарантирована.
Точный кастинг – другое сильное место спектакля. Например, со сцены не сходит охранник, повар и судья, играемый Сергеем Фишером. Он не производит текст, наблюдая за шестью ламповыми мониторами, зато держит атмосферу. Через него зрители обретают особый взгляд на происходящее. Если каждый четвертый в стране что-то и кого-то охраняет, то этот взгляд не отменим и субстанциален для всех. Через него режиссер усиливает присущий нарративу Сорокина ужас. Не сразу понимаешь, что происходит, когда Фишер жарит мясо, распространяя одуряющий аромат, и передает, через головы зрителей, бифштексы трем сидящим по центру чиновникам: полковнику, генералу и депутату. Только потом, сопоставляя увиденное, понимаешь, что три богатыря в синих пиджаках питались человечиной.
Итак, Юрий Квятковский смог усилить «что-то вроде пьесы» Сорокина намеком на другой его рассказ – «Настя», где родители и гости дома запекают 16-летнюю дочку в печке, съедают и выполняют некий солнечно-золотой ритуал. Здесь и возникает кардинальный вопрос: как и с чем работает писатель. После спектакля очевиден ответ – работает, вылепляя из слов, предложений, абзацев и глав некие формы, которые практически еще не отрефлексированы литературоведением. Потому что есть гигантский раскол между абстрактно-всеобщими понятиями и конкретно-всеобщими. (Это как в споре Гете и Шиллера о прарастении. Гете считал прарастение конкретным живым организмом, притом всеобщим для всех растений, а Шиллер видел в этом только абстрактное обобщение). То есть Сорокин, сильно обогнав литературоведение, совершил революцию и конкретно рефлексирует над полем всевозможных литературных стилей, направлений, концепций и глоссолалий.
В театре очень сложно заниматься визуализацией таких текстов, но Квятковскому удалось. Кстати, Елена Петровская, исследовательница творчества Сорокина, в недавней статье «Ужин каннибалов, или о статусе визуального в литературе Владимира Сорокина» заметила: «Визуализацией мы можем считать выведение на поверхность табуированных отношений. Здесь дело не в легализации запрета путем его воображаемого нарушения, а в попытке показать бессознательное культуры, о котором мы, конечно, не имеем никакого представления».
Бессознательное культуры? Скорее, бессознательное, а может, сверхсознательное, но все же явно нечеловеческое ядро того странного, неизученного явления, которое в простоте мы называем государством. Вот о чем Сорокин провидит. «Занос» начинается мирной пьянкой, с типическими, узнаваемыми разговорами среднего класса, якобы достигшего независимости от государства. Но ведь средний класс в нашей реальности ничего не значит, его вместе с обслуживающим персоналом можно снести и закопать. Для этого в дом приходят разнообразные персонажи: сержант, прапорщик, майор ОМОН, полковник МЧС, депутат, силовик, тарификатор, сапер, прокурор и судья, дворник, пожарники. На сцене это адское нашествие решено на уровне пластики. За стеклом, за столом начинается судорожное подергивание, резкие конвульсивные движения, как будто тела швыряет неведомая сила: это похоже на ускоренное японское буто. Михаил жалобно кричит: «Предъявите ордера, гниды!» Три каннибала: Полковник (Алексей Смирнов), Генерал (Николай Родионов) и Депутат (Алексей Мочалов) – выходят из зрительного зала на сцену, поражая сходством с реальными прототипами. И поют вместе с удивительным хором (Екатерина Палагина, Александра Дешина, Екатерина Пыжова, аккордеон – Надежда Реутова). Почему хор этот удивителен? Потом что им удалось переложить реальную нечеловеческую речь «гослюдей» на музыку. В финале песни выходит на гигантских пеньках-лабутенах Юлия Джулай, играющая «ослепительной красоты девушку в парадной форме капитана судебных приставов».
В песню, отвечающую за подключку опричников к неведомой бессознательной силе, вошли примерно такие слова: «Где большое и малое? Где тени уюта, знаки победы? Лошадь! Где теплое? Мокрый ворон?! Опять?! Товарищ майор, он спокойный броненосец. Почему вечность заявлена на простой? Там теплая тайна. Нарывы нейтрализуй! Где печальный носорог? Где его торжественное пропихо? Какие бездны в доме? Белый камень! Друзья государства! Попрошу всех стать героями. А где случайное?»…
Все уничтожено, среднего класса нет, адвокатов и законов нет, как бы жители ни развлекались в своих домах, никакой собственности тоже нет. Причем в пьесе взорвали пять домов элитного поселка по разнарядке, жители тарифицированы и, заклейменные тарификаторами, вывезены в спецавтобусах. В спектакле после всего этого урагана выходит Анастасия Великородная в мужском костюме времен немецкого рейха и весело поет что-то на немецком языке. Так визуализировал режиссер внутренние игры бессознательного в пьесе. И последнее слово со сцены – от Попугая: «супрематизм»!