Роман украинской писательницы Оксаны Забужко «Музей покинутих секретів» стал в нулевые годы одним из самых заметных литературных явлений Восточной Европы, а недавно в Польше вышла 300-страничная книга-интервью c Забужко «Украинский палимпсест». Театр. печатает русский перевод одного из этих интервью в надежде разобраться в секретах украинской идентичности.
Изабелла Хруслинская: Для меня «Музей заброшенных секретов» — это прежде всего роман об обществе без памяти. В нем вы затрагиваете самые болезненные для украинской памяти проблемы, сталкиваете ее с советской матрицей, благодаря чему возможным становится формирование сознания современных поколений украинцев. Ведь одно из самых слабых мест в истории независимой Украины — расчеты с историей ХХ века. Почему процесс реанимации памяти украинцев по-прежнему сталкивается с такими сложностями?
Оксана Забужко: После 1991 года Украина не прошла того пути, который прошла Польша. Впрочем, польский опыт коммунизма в сравнении с украинским намного короче, коммунизм в Польше не оказался столь разрушителен для национальной ткани. Украинцам еще 30 лет назад приходилось доказывать, что они народ. Кажется, в 1984 году Милан Кундера дал на Западе интервью, в котором он говорил о том, как после 1968 года в Чехословакии в результате сильной русификации начался процесс размывания национальной идентичности. Кундера опасался, что чехи могут вскоре прекратить свое существование как народ и что никто в Европе этого не заметит. Он ссылался на более раннее, по его мнению, «исчезновение 40 миллионов украинцев». Я помню, какой болью отозвались во мне его слова, потому что мы, украинцы, никуда не исчезли, хотя и должны были бы, учитывая историю ХХ века. До сих пор на Украине нет исторической матрицы, которая смогла бы заменить советскую. После 1991 года некому было этим заняться. На момент провозглашения декларации независимости Украина была не готова к этому ни институционально, ни кадрово, ни интеллектуально. По этой причине был выбран самый простой путь: переформатирование прежних коммунистических элит в постколониальные. Для Украины Союз не закончился в 1991 году, а оставленных советской системой авгиевых конюшен никто не расчистил. Из всех незавершенных дел отсутствие общественной памяти — настоящее проклятие. Это относится как к конкретным людям, так и к нациям. Большевики это прекрасно понимали, поэтому прервали связь между поколениями и объявили войну «проклятому прошлому». Чем короче у общества память, тем проще им манипулировать, а у нашего общества хроническая амнезия.
Украинцам все время приходилось бороться за собственную историю, за чтение книг о ней. Еще поколение моих родителей помнит, как за это сажали в тюрьму. Кроме того, с 1991 года идет война за память. Этот процесс фрагментарен, до цельного повествования еще далеко.
Вплоть до середины 2000-х годов, до оранжевой революции, украинские архивы были закрыты, борьба за их открытие началась при президенте Викторе Ющенко. Сегодня во главе государственной архивной службы Украины стоит коммунистка, член Коммунистической партии Украины Ольга Гинзбург. В 2008 году отчаянные письма украинской интеллигенции к тогдашнему премьеру Юлии Тимошенко с просьбой снять Гинзбург с этого поста ни к чему не привели. Речь прежде всего о символическом значении этого факта. Представьте на секунду, что во главе польского Института национальной памяти стоит кто-то из бывшей команды генерала Войцеха Ярузельского. Гинзбург занимала эту должность и при «оранжевом» правительстве, и при Януковиче. Когда историк Владимир Вятрович возглавил архив Службы безопасности Украины во время правления Виктора Ющенко, он думал, что там появится группа молодых украинских историков, которые рьяно примутся заполнять белые пятна в украинской истории. Но довольно скоро стало понятно, что этого не произошло. Причиной тому отсутствие реформ в украинском образовании.
Ее реформа вряд ли возможна в ситуации, когда во многих академических центрах по-прежнему работают те же люди, что и при СССР, люди, которые в 90-е годы прошлого века прошли быстрый путь от «научного коммунизма» к «научному национализму».
На Украине только лишь поколение, появившееся после 1991 года, начинает оглядываться вокруг и задается вопросом, откуда оно взялось. Оно приходит к осознанию того, в какой степени у него украли прошлое. Это первое поколение, которое пытается вернуть историю собственной страны.
Тогда давайте попробуем, с помощью вашей книги, назвать важнейшие в истории Украины события ХХ века, не поняв которые нельзя вылечить амнезию украинцев.
Центральным событием остается Голодомор 1932–1933 гг. ((Закон о Голодоморе 1932–1933 годов был принят украинским парламентом 28 ноября 2006 года. Принятию этого закона Верховной радой Украины долгое время противились Партия регионов и Коммунистическая партия Украины. На окончательном голосовании «за» высказались 233 депутата из 435, то есть закон был принят с минимальным перевесом только благодаря тому, что два западноукраинских депутата из Партии регионов нарушили партийную дисциплину и проголосовали «за». Однако закон не удалось принять в первоначальной версии: из главы про ответственность убрали слово «коммунистический», заменив его на «тоталитарную систему».))
В официальном дискурсе после 1991 года эта тема была маргинальной вплоть до оранжевой революции 2004 года, но и позже она становилась предметом политических манипуляций. Хотя Виктор Ющенко как президент многое сделал, чтобы вернуть это трагическое событие коллективной памяти, его все же не удалось описать в полной мере. Мы остановились на полпути. Прежде всего, официально не названы виновные, поскольку в принятом с огромным трудом в 2006 году законе о Голодоморе 1932— 1933 годов из главы об ответственности убрали слово «коммунистический», заменив его на «тоталитарную систему». Кроме того, без анализа последствий политики Иосифа Сталина в отношении украинцев с 20-х до 50-х годов ХХ века, в том числе косвенных последствий Голодомора, невозможно закрыть эту главу украинской истории. А без этого нельзя понять проблемы современной Украины. Невозможно понять феномен таких людей, как Павел Лазаренко ((Павел Лазаренко (1953, Днепропетровская обл.) — украинский политик, с 28 мая 1996 года по 7 июля 1997 года занимал должность премьер-министра Украины. Его называют одним из предводителей днепропетровского клана. Семнадцатого февраля 1999 года Верховная рада постановила лишить его депутатской неприкосновенности. За неделю до этого он выехал в США, где был арестован и судим за нелегальные финансовые операции.)), премьер-министр времен Леонида Кучмы, Петро Симоненко ((Петр Симоненко (1952, Донецк) — украинский левый политик, с 1994 года является депутатом Верховной рады Украины. С 1993 года выполняет функции секретаря Компартии Украины.)), лидер Коммунистической партии Украины, или Владимир Литвин ((Владимир Литвин (1956, Житомирская обл.) — украинский политик, председатель Верховной рады Украины в 2002–2006 и 2008— 2012 годы, бывший глава администрации президента Леонида Кучмы.)), председатель Верховной рады Украины, то есть людей, формирующих политическую элиту.
Все они из крестьянских семей. Тех, что сначала пережили Голодомор, а затем голод 1947 года, пережили колхозы, несмотря на то что жизнь в них не сильно отличалась от жизни в лагерях. Украинский крестьянин, чтобы выжить в колхозе, должен был научиться красть и обманывать, собственное поле он возделывал ночью, а днем отрабатывал трудодни в колхозе. До 1960 года он не имел права иметь внутренний паспорт, не мог покинуть деревню без специального разрешения. После прихода к власти Никиты Хрущева крестьяне начали получать разрешения на выезд и массово устремились в города, однако у многих моральный хребет был уже сломан. Симоненко, Литвин и многие другие представители современной политической элиты — это дети того сломанного поколения. Это лишь один из примеров последствий политики Сталина — темы, которая не появилась в официальном украинском дискурсе после 1991 года.
Вы приводите в своей книге поразительные факты. По останкам незахороненных жертв Голодомора проложили многополосную автостраду, а местные жители до сих пор находят там человеческие черепа. Случается, что мальчишки играют ими как мячом. В 50-е годы ХХ века закатали в асфальт Бабий Яр в Киеве, где немцы массово расстреливали евреев, украинцев и представителей других национальностей. В 1961 году прорвало дамбу, удерживавшую вливавшийся туда бетон, и там оказались погребены сотни новых жертв.
Голодомор полностью замалчивался на протяжении жизни трех поколений украинцев. До конца 80-х годов ХХ века о нем нельзя было даже упоминать. Еще во времена моего детства людей отправляли в лагеря за одни только разговоры об этом. Леонид Плющ написал, что для сохранения кантовской системы этических ценностей в случае события такого масштаба, как Голодомор, необходима была не только немедленная «реакция общества», но и придание этой трагедии символического смысла, ведь голодная смерть миллионов людей противоречит человеческой природе. На Украине не только не было общественной реакции, но и запрещались любые попытки поиска подобного смысла, причем на протяжении трех поколений. Без понимания масштаба и общественных последствий этой трагедии нельзя говорить о расчете с прошлым на Украине и во всем западном мире.
Холокост, как и Голодомор, официально замалчивался в Советском Союзе не только из-за государственного антисемитизма, но и потому, что советские власти панически боялись темы геноцида. Поэтому говорили о «преступлении нацистов в отношении советского народа», чтобы не выделять отдельно евреев.
В вашей книге контекст наиболее важен для линии Павла Бухалова. На примере его судьбы вы показываете механизмы, при помощи которых власть духовно калечила людей.
На примере образа Бухалова я хотела показать то опустошение, к которому приводила общественная инженерия, производящая «нового человека». В этом контексте мы еще не прочитали историю ХХ века, и мы не можем сделать этого без открытия российских архивов.
Судьба Бухалова основана на реальных событиях. В книге я сделала его сыном еврейской девушки Рахили, спасшейся из гетто в Перемышле, и Адриана, деятеля украинского подполья. Ее, санитарку в Украинской повстанческой армии, пытали за отказ назвать отца своего сына и изнасиловали следователи Министерства государственной безопасности, после чего она повесилась в камере на собственной косе. Двухмесячного Бухалова усыновил капитан МГБ, чтобы воспитать его образцовым чекистом. Он применял те же методы обработки души, что и НКВД, а затем КГБ в отношении тысяч крестьянских детей, которых после трех-четырех классов начальной школы забирали из самых бедных семей, чтобы сделать из них настоящих чекистов. Роль таких людей, которых воплощает собой Бухалов, не закончилась вместе с развалом российской империи. Даже сегодня, имея доступ к архивам Службы безопасности Украины, они оказывают влияние на жизнь страны. Они решают, какие архивы и когда открыть. Это касается и архивов УПА, которые постоянно используются в политических играх.
Проблема УПА — ключевая проблема в украинском публичном дискурсе, хотя она постоянно играет замещающую роль. Поражает отсутствие явления, которое я бы назвала символическим оплакиванием, вниманием к трагической судьбе поколения партизан той формации, прежде всего тех, кто после 1945 года оказался в подполье, и членов их семей.
До 1991 года это было невозможно. Мало какие явления становились предметом таких манипуляций, как УПА. Советская власть боролась с ней до конца своего существования, менялись только формы этой борьбы. В то же время после 1991 года такая стигматизация имела и по-прежнему имеет место, проблему УПА активно используют в политических целях. До сих пор нет исчерпывающих исторических исследований, на основании которых у современного читателя мог бы сложиться полный образ «проклятой территории», какой стала Западная Украина в 1939–1954 годах, оказавшись между жерновами двух тоталитарных систем. А без понимания сложности ситуации тех лет нельзя восстановить в украинской памяти весь тот период. Это было поколение — а мы говорим как о солдатах УПА, так и об их семьях, — пережившее жестокости двух оккупаций: сначала советские репрессии в 1939–1941 годах, а затем немецкие, аресты и экзекуции, а позже снова советскую коллективизацию вместе с депортациями, в том числе в наказание за отданный партизанам кусок хлеба или отказ написать на них донос. Кроме того, как и всегда в условиях войны, шел процесс стихийного всплывания криминального элемента. Советская власть активно использовала его для спецопераций против украинского подполья. Трагедию этого поколения по-прежнему не осознают на Украине, поскольку большинству не ясно, кем были те, кто вступал в ряды УПА, а после 1945 года перешли в подполье, где и сражались до 1954 года, а порой и дольше. В подполье оказались преимущественно молодые люди, которые попали туда добровольно, хотя, по сути, у них не было выбора. Во время войны на Западной Украине тех, кто не пошел в УПА, силой забирали в Красную армию или же отправляли в лагеря или ссылку. Солдат подполья учили умирать геройской смертью, поэтому они зашивали в одежду капсулы с ядом и инструкцию, что делать, чтобы не попасть в лапы врагу. И действительно, большинство из них умерло в бою или от разрыва гранаты в бункерах. Те, кто не погиб в сражениях, получали 25 лет колымских лагерей. После окончания срока вплоть до развала СССР они оставались под постоянным наблюдением КГБ. Они жили с клеймом бандеровцев и врагов. Даже после 1991 года им приходилось защищаться от подобных обвинений, на каждом шагу они слышали, что у солдат УПА нет права считать себя воюющей стороной во Второй мировой войне. Как перевести столь драматическую ситуацию на язык литературы?
Очень легко объявить Украину страной, отстающей от остальной Европы, опоздавшей во времени. В действительности, мы говорим о прерванном процессе создания нации, который в остальных странах Европы завершился в XIX веке. Если бы в 1918 году Украина получила собственное государство, как Польша, Финляндия или Литва, наверняка как украинская, так и европейская история была бы иной.
Обычно эта украинская наррация развивается именно так. Украинцы выпали тогда из исторического процесса, но такой подход показывает позитивистское представление об историческом процессе как процессе линейном — так, как его видели Гегель и Маркс. Это теологическое видение истории, которая должна развиваться согласно определенной логике, определенному плану. В принципе, эта модель и сегодня остается актуальной, так по-прежнему чаще всего понимают историю. Однако это не отменяет того факта, что это упрощенная модель. Past not even past — то, что писателям легче всего заметить на примере отдельных судеб и значительно сложнее на примере масс, народов. В одно и то же время я — это я-сегодняшняя и та Оксана, какой я была в пять и 15 лет. Я одновременно вмещаю весь мой жизненный опыт.
То, что мы пытаемся выстроить хронологически, накладывается одно на другое, различные временные пласты одновременно присутствуют в нашей беседе, но в трансформированном, а не в неизменном виде. Это же явление свойственно народам, настоящее и историческое время сосуществуют независимо от того, осознаем мы это или нет. Как и отдельно взятые личности, нации несут свое прошлое, как улитка раковину. Так или иначе, невозможно повернуть время вспять, но элементы прошлого присутствуют в настоящем.
Основная идея «Музея заброшенных секретов» заключается в том, что мы никогда не узнаем, как было на самом деле. С этим нужно смириться, но в то же время это подстегивает человека в его потребности знать как можно больше. Разумеется, это задание до конца невыполнимо, мы устремляемся к горизонту, который все время от нас отдаляется. Но нужно как можно больше показать, объяснить, узнать (ведь это часть человеческой потребности — быть хозяином собственной жизни), как постичь свое «духовное тело», которое мы влечем за собой размытым во времени.
В каком-то смысле это ваша «тема»?
Мне давно не дает покоя вопрос, как то, чего мы о себе не знаем, влияет на нас нынешних в повседневной жизни. Я помню, как в подростковом возрасте меня взволновало одно открытие. Это был чисто женский подход, каждая девочка проходит через это, когда смотрит в зеркало, размышляя, какая она. Это этап создания своего женского образа. Я глядела в зеркало и видела в отражении своего лица улыбку бабушки, взгляд отца. Я думала о том, до какой степени я состою генетически из разных своих предков, близких и тех, кого уже нет в живых, кого я никогда не знала и уже не узнаю.
Этот вопрос появляется также у Шевелева: где есть это «я», что такое это «я», как его уловить, оно все время ускользает. Попытка показать это явление вылилась в первую сцену «Музея заброшенных секретов»: Дарина и Адриан рассматривают старые фотографии и в чертах одного из людей на фотографии Дарина узнает черты лица Адриана.
У этой темы много измерений и аспектов. Возможно, родись я не украинкой, эта тема не была бы для меня столь важной, хоть она и универсальна. Но для украинского исторического опыта эта тема центральная и наиболее болезненная. Потому что без возвращения себе этого «духовного тела» невозможно самоосознание народа. «Кто мы? Чьи сыновья? Каких родителей?» — вопрошал Шевченко. Похоже назвал свою картину Гоген — «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?».
Эпоха, в которой мы живем, рубеж ХХ и XXI столетий, — это, по сути, время трансформации идентичности на многих уровнях в очень широком спектре. Я не знаю ни одной страны, которая не пережила бы кризиса идентичности, ее изменения, потребности пересмотра ценностей, считавшихся традиционными, некоей попытки все это уравновесить; даже проблема иммиграции, которая не является сугубо политической, тоже исторически детерминирована. Самые большие проблемы с иммиграцией испытывают страны, которые прежде были империями; именно жители бывших колоний и их дети населяют сегодня Голландию, Францию или Великобританию. Такую цену платят эти страны за империализм, за колониализм. Мне вспоминается фраза из Ветхого Завета, которую любил цитировать Павло Тычина: «Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина на губах».
Несмотря ни на что, на Украине сохранилась преемственность культурной памяти и идентичности, принимая во внимание длительную политику уничтожения, проводимую прежде всего советскими властями, — ничего не должно было сохраниться. Как можно объяснить это явление?
Лично для меня осознание этого было очень важно и с интеллектуальной, и c эмоциональной точки зрения. Несмотря ни на что, преемственность сохранялась, процесс продолжался. Какими-то подземными путями, какими-то подводными реками, посредством некоего передаваемого детям и внукам образа, воспоминания. Для меня было столь важно использовать эту формулу в названии книги: «Музей заброшенных секретов». Но вопрос, перед которым мы стоим: как из этого неотслеженного незадокументированного «чего-то», что нельзя показать, предъявить как документ, — наррации, традиции — вдруг проявляется это нечто. Внезапно во время случайной встречи, разговора кто-то оказывается носителем этой традиции, хотя сам этого и не осознает. На Украине традиция устного предания греческого типа существовала всегда наряду с традицией, записанной в книгах. В определенные периоды она словно рассыпается, куда-то исчезает, но, несмотря на это, продолжает существовать. Вот такого типа вещи были и остаются для меня творчески и интеллектуально интересными. Мне самой, с моим автобиографическим опытом, было легче, я могла сказать: «Да, я это знаю, я могу проследить это на примере своей семьи».
Где-то у Шевелева сказано, что главная проблема состоит в том, что примерно раз в несколько десятилетий на Украине происходит разрыв традиции. Что в такой ситуации может здесь возникнуть?!
И все же возникло!
Перевод с польского: Мадина Алексеева
Журнал Театр. благодарит Польский культурный центр в Москве за помощь в подготовке материала.
Выходные данные книги: Iza Chruślińska, Oksana Zabużko Ukraiński palimpsest. Wrocław: кolegium Europy Wschodniej, 2013.