22 марта на Привозе в Одессе состоялся флешмоб — продавцы за прилавками преобразились в оркестрантов местной Филармонии и исполнили финал Девятой симфонии Бетховена, более известный как «Ода к радости» и гимн Евросоюза.
Акция на «Привозе» удивительным образом звучит как самое радикальное из высказываний — хотя чего тут такого. Ну, сидят в неожиданном месте — на самом известном рынке. Ну, пиликают на скрипочках. А эффект как от акций художника Петра Павленского.
Славой Жижек в своем фильме-лекции «Киногид извращенца: идеология» на «Оду» обрушивался всем внушительным корпусом — припоминая, что она эксплуатируется всеми тоталитарными режимами, использовалась в «Заводном апельсине» как любимая тема зомбированного героя. За скобками — что в сталинской культуре именно финал Девятой вроде бы подавался как образец композиторского творчества.
Судьба «Оды» в массовой культуре — наверное, зеркало судьбы романтизма и его идеалов вообще. Они стали орудием в руках тоталитарных режимов (как в «Кин-дза-дза» — надеть колокольчик и радоваться). Но не только. Самые известные присутствия бетховеновского гимна человечеству на экране — конечно, то, кубриковское, и в «Ностальгии» Тарковского. В этом фильме произошла уже полная коррозия текста, если не деконструкция: радость и братство это уже не просто косметика для убийств и тоталитаризма, это старая, хреново наляпанная на стенку штукатурка, которая обваливается и обнажает черт-те что. Радость, братство, «обнимитесь миллионы» — словесные штампы, потерявшие смысл. Строчки Шиллера — череда букв, мертвых, не имеющих смысла. Тем более смехотворно они звучат как гимн Евросоюза — мы тут все вроде как вместе, обнимаемся миллионами, люди братья. Ага-ага, вода мокрая, небо голубое. Набор банальностей — и только, тьфу.
Но в первую-то очередь «Ода» создавалась именно как гимн разуму, братству людей, миру. За сто лет эксплуатации ноты замусолились, сколько в них селедок завернули — не счесть. Но если сейчас взяться читать шиллеровский текст, звучит он как чистый экстремизм. Его, к счастью, никто особо не мусолил.
Кто сберёг в житейской вьюге
Дружбу друга своего,
Верен был своей подруге, –
Влейся в наше торжество!
Кто презрел в земной юдоли
Теплоту душевных уз,
Тот в слезах, по доброй воле,
Пусть покинет наш союз!
Союз, да. Таможенный, европейский, советский. Конечно, одесская акция — не просто исполнение известнейшего из возможных симфонических произведений в неожиданном месте. И даже не акционизм — не в первую очередь. Хотя есть тут и отточенность формы, и четкая драматургия. С разрастанием до невозможных размеров, с кульминацией в виде вступления огромного, замаскированного под толпу хора. В первую очередь это — культурная революция, событие глобального массштаба. Замусоленное произведение впервые звучит в своем изначальном, революционном смысле.
Собственно близость исполнения «Оды» акционизму тут даже в том, что ближайший «родственник» — последняя акция петербуржца Петра Павленского, во время которой он жег покрышки и стучал по стальным листам. Оба перформанса — перевод событий из новостной ленты на язык искусства. Но как код к пониманию природы украинских событий «Ода» дает сто очков вперед радикальному акционизму — что группы Femen, что Павленского.
В общем унылом рыночном пространстве (каким бы анекдотично-веселым не казался Привоз тем, кто там не был; рынок как рынок) среди надписей «Раки» и «Второй кулек 10 коп» контрабасист начинает вести тему Европы как земли свободы и человеческой воли. И своего стремления к этим идеалам — странного, глуповатого, наивного. Ишь чего захотел, чтобы вот миллионы взяли и обнялись. Как ты себе это представляешь? И тема эта — поначалу вообще неслышная, приобретает смутные очертания. Все разрастается, за глухим контрабасом и едва слышными виолончелями с гобоями вступают скрипки, тему вечного счастья всех людей начинают вести отчетливые, внятные, громкие скрипки. В точности по тексту:
Ты сближаешь без усилья
Всех разрозненных враждой,
Там, где ты раскинешь крылья,
Люди— братья меж собой.
И вот уже вступают медные духовые и литавры (интеллигенция, публичные фигуры — вслед за маргиналами, которым взбрело в голову желание быть свободными людьми).
Как светила по орбите,
Как герой на смертный бой,
Братья, в путь идите свой,
Смело, с радостью идите!
Наконец, появляется дирижер (лидер?) и вступает уже народный хор — до сих пор казавшийся только сторонними наблюдателями (у телевизоров). И финал — всеобщее ликование, когда и исполнители, и слушатели сливаются в единое целое: ликующее и апплодирующее.
Гордость пред лицом тирана
(Пусть то жизни стоит нам),
Смерть служителям обмана,
Слава праведным делам!
Говорят, был еще бис — покупатели раков и пакетов за 10 коп не хотели отпускать тех, кто принес им весть о свободе и братстве.
Собственно, исполнение «Оды» — рубеж. Не в истории перформанса (хотя в учебники этот случай занесут — будьте уверены) — в культуре вообще, в истории идеи романтиков. На наших глазах она оживает. Шиллеровский текст перестает быть статьей из Википедии, бетховеновские ноты — рингтоном с мобильника курортного шофера или окраинной библиотекарши. Отсюда эффект мистического акта, поэтому от акции на глаза слезы наворачиваются — это чистая соборность. Восстание казавшихся мертвыми, глупыми, наивными идей. Они снова актуальны. Это не пошлятина и замыленность, которую приличному человеку стыдно использовать — только если с заезженной пластинки или задом наперед. Это наивный, чистый романтизм, как будто вчера родившийся.
Но с поправкой на время (тьфу-тьфу) и место. У радикальных художников революция, цепь политических событий и действий. У наивных романтиков из одесского филармонического оркестра — другое, простое, человеческое. Потому более верное. То, что происходило в последнее время в Украине, не революция, не смена одних бюрократов на других. Это рождение нации как общности людей-братьев, у которых совместные стремления, идеи, один вектор движения. Поэтому все так следили за событиями на Майдане — это был процесс возрождения романтизма, который казался умершим, наивным и глупым. Назначать правительство вечевым методом смешно: это должны делать толстомордые бюрократы-политики, они для того родились и воровали всю жизнь. Защищать свободу, право говорить на своем языке глупо и наивно: пусть паны дерутся, а у холопов чубы трещат, лучше не высовываться, а чужой язык мы выучим как-нибудь. И это возрождение романтизма едва ли не важнейшее событие рубежа веков, последних десятилетий, утопших в иронии и сарказме, провозгласивших малые дела и неучастие в чем бы то ни было. Миллионы могут обниматься. Тираны могут быть свергнуты. Старый текст может оживать на наших глазах и становиться живой материей.