Иллюстрация Анастасии Амировой
Мы попросили московского режиссера, работавшего в провинциальных театрах, рассказать о личном опыте. Но текст получился не столько о частном, сколько об общем: если театры похожи на семьи, то счастливы они обычно по-разному, а вот несчастливы более-менее одинаково, и особенно это заметно вдалеке от столиц.
Представьте себе, что вы из Москвы переселились на луну и что там душно.
Виктор Шкловский. Подписи к картинкам
Чтобы писать про провинциальный театр, нужно его знать по-настоящему. То есть много и долго там — в провинции и в театре — жить. Или хотя бы долго и упорно туда ездить. Я ездила всего три раза. В Очень маленький город, в Большой город и в Настоящий большой город. Мои впечатления случайны, замечания несправедливы и необъективны — я пристрастна.
Про размеры
Первое, что имеет значение, — количество жителей в городе.
В Очень маленьком городе, где живет несколько десятков тысяч человек, театр — нечто ненормальное. Он может быть только один. Им гордятся, как неким уродством: у нас есть, у других нет. Зрителей там так мало, что театр редко открыт больше трех раз в неделю (пятница, суббота, воскресенье, разумеется), и спектакль редко идет больше пяти, максимум десяти раз. Потом на него просто физически некому будет приходить.
Помимо театра, в таком городе может не быть никаких культурных объектов. Никаких вообще. Три школы, две библиотеки, техникум, кафе и два ресторана. Может не быть даже клубов и кинотеатров. Они были двадцать лет назад, потом закрылись, и их никогда не откроют заново —зрителей нет, а кинотеатры очень хорошо умеют считать деньги. Театр — другое дело, ненормальный объект может существовать и ради престижа. Это означает среди прочего, что ни зрители, ни артисты этого театра ничего кроме своего театра не видят. Вообще ничего. Конечно, теперь есть интернет, и постепенно это что-то меняет. Но еще несколько лет назад даже интернет в Очень маленьком городе выглядел по-иному. Он, например, стоил гораздо дороже, чем в Москве, и безлимитным не мог быть в принципе, ни за какие деньги. Наверное, сейчас уже иначе.
В Большом городе театров обычно три. Драма, ТЮЗ и куклы. Это норма советских времен. Самое уродливое здание в городе — как правило, театр драмы. Богатство, оставшееся от 1970-х. В драму же обычно администрация закачивает все выделяемые на культуру деньги — драма автоматически воспринимается как «первый», «парадный» театр. Остальное существует по остаточному принципу, но иногда именно там возможны какие-то эксперименты. Здесь уже есть формальная конкуренция и даже какая-нибудь местная премия. Еще здесь есть несколько кафе, кинотеатров, клубов, музеев и, может быть, даже два-три полулюбительских коллектива, дополняющие театральный пейзаж. Зрителей здесь больше, но ненамного. Еще в Большом городе может быть театральный вуз, а может и не быть. В последнем случае дела обстоят совсем плохо, потому что заманивать артистов из других городов театрам практически нечем. Большой город в провинции — камерное пространство, «лучший город для воспитания детей», но можно ли здесь на самом деле жить — вопрос, который постоянно висит в воздухе, и ответа на него нет.
В Настоящем большом городе может быть всё. Тут уже масса вариантов — зависит от города. Настоящий большой город начинается от миллиона. Если ты попадаешь в миллионник — это сразу же чувствуется. Он невыносимо грязен, забит машинами и чудовищной рекламой, которая стилистически отстает от Москвы на десять лет, но там есть воздух и можно как-то дышать. Там может быть какая-то параллельная, неизвестная, чужая, но относительно полноценная жизнь. Там может быть, например, какая-нибудь своя музыка. Там может быть даже больше трех театров.
Когда я однажды, после месяца жизни в Очень маленьком городе, попала буквально на полчаса в Настоящий большой город — три часа туда и три часа обратно, чтобы купить реквизит, — я чуть не плакала, потому что выскочила из машины около какого-то «арт-кафе», зашла туда, заказала рюмку коньяку и выкурила сигарету. Это были несколько минут счастья. В Очень маленьком городе не было ни одного кафе, где можно курить, и вообще за словом «кафе» там обычно скрывается столовая. Но Очень маленький город и не воспринимается как город, и, живя там, ты претензий к нему не предъявляешь. Это другая реальность, никакой жизни за его пределами просто нет. Это данность, более ничего не существует. Ты смиряешься и тонешь.
Напоследок банальное замечание. Когда ты находишься «там» (размер в принципе не важен), ты в какой-то момент вдруг понимаешь, что на самом деле значит чеховское «в Москву, в Москву!». На физиологическом уровне. Описать это невозможно. И ты очень хорошо понимаешь, что в Москве ты не сможешь вспомнить это ощущение, как бы ты ни старался.
Про публику
У людей театра и у публики в провинции одни и те же проблемы.
Никто ничего не видел. Что привезли на гастроли, то посмотрели, с тем сравнивают.
Но на гастроли сейчас что-нибудь привозят очень редко, а стоящее еще реже.
Если театр ездит на фестивали или если сам проводит фестиваль и к нему приезжают — иногда кто-то что-то видел, если, конечно, сам в это время не работал. Ощупывание слона слепыми — у кого хвост, у кого ухо, у кого хобот. Хвост попадается чаще. «Мы когда учились в институте, нам показывали спектакли на видео» (то есть десять-двадцать спектаклей десяти-двадцатилетней давности, которые считали хорошими педагоги) — это почти все, что можно обсуждать. С другими театрами своего города у всех, как правило, контры — там не может быть ничего хорошего (скорее всего, так оно и есть, а исключения — это вариант пророка в своем отечестве). Сплетни про Москву обсуждать можно, но провинциальный артист не может позволить себе поехать в Москву смотреть спектакли, спектакли обсуждать бессмысленно. Артисты провинциального театра в театр практически не ходят — им некуда пойти. Единственный шанс получить хоть какое-то представление о внешнем мире — если из этого внешнего мира приезжает режиссер. Если это известный, хороший режиссер — им повезло.
С публикой еще хуже. Публика «из московского» видит прежде всего гастрольный чёс, то есть такие спектакли, которые в Москве никому не показывают, возят только в провинцию, с лицами «звезд» и с чудовищным сюжетом. Публика в провинции такая же, как и в Москве, на самом-то деле. Люди идут в театр, чтобы «провести вечер», они идут «туда, где чисто, светло» (это из названия рассказа Хемингуэя, которое когда-то меня поразило), тем более что в провинции кроме театра за этим, может быть, больше и некуда пойти. Они надевают туфли, всегда — как в Москве все делали тридцать лет назад. В Настоящем большом городе меня отказывались пускать в театр с рюкзаком, потому что «ну уж сумка-то, чтобы пойти в театр, всегда есть!». Они надевают красивые платья. Всегда, всегда, всегда. Не всегда, разумеется, и не все. Но общий подход давит. Чтобы было красиво. И на сцене ожидают того же.
В Москве тоже так, но в Москве такая публика — все-таки не вся публика, а тут практически вся. И статус зрителя тут не так важен. Самым провинциальным зрителем может оказаться именно местный интеллигент — он тоже хочет, чтобы было красиво, и еще он хочет, чтобы как двадцать лет назад, когда кто-то стоящий приезжал на гастроли. Очень может быть, что в интернете он заходит уже во всякие «прогрессивные» места. Но в интернете театра нет, и того, что театр — штука живая, он может и не знать. (Не удержусь от примитивного примера. В разных городах мне рассказывали одну и ту же историю, как после спектакля подходит зритель и говорит:
«Все хорошо, но нельзя ли вот тут задничек повесить?» или: «Ну почему бы вам не сделать все как полагается: раз дом, то чтобы стены и крыша?»
Даже чисто технически восприятие театрального действа находится на уровне столетней давности, и в этом смысле любой спектакль «на лестнице» — грандиозный разрыв шаблона. Но театры сами к такому повороту чаще всего не готовы.)
А другую публику — о, это отдельная песня, это кошмар любого человека, который хочет что-то изменить, — другую публику провинциальный театр привлекать не умеет. Люди с рюкзаками, расширенными интернетом представлениями и даже деньгами (потому что люди с деньгами в провинции встречаются) идут мимо — театр их не знает и, в общем-то, не желает их завлечь. Администраторы, завлиты, распространители театральных билетов, педагоги по воспитательной работе, люди, которые делают сайты, — кидать в них камни нехорошо, но очень хочется. В одном городе, например, завлит на электронную почту не отвечает, потому что компьютер стоит на столе у администратора, да и все равно завлит им пользоваться не умеет. В другом городе — администратор рассылку для прессы не делает, потому что это дело завлита, а его в театре нет, и кабинет его заперт. «Педагоги» работают только со школами, распространители тоже; единственная биомасса, которую легко можно загнать в театр, — это школьники. Они приходят классами, сидят, как пьяные, ничего не видя, кроме одноклассников, уходят — и никогда больше не возвращаются. Это везде так, но в провинции это практически только так. Пока и почти.
В общем, публика — это самое сложное и страшное, а в провинции театр от нее зависит чуть ли не больше, чем в Москве. Зритель — дико исчерпаемый ресурс. Он все время заканчивается, и его нужно приманивать на новое. Театр вертится как белка в колесе, он на игле — каждые полтора, максимум два месяца должна быть новая постановка. Хоть тресни. Чем меньше город, тем больше спектаклей должно выходить в сезон. Приглашенный режиссер — полтора месяца на постановку. Режиссер в штате — четыре постановки в год. Без остановки, без продыха. Еще, еще и еще. Иначе мы все сдохнем. И никаких изысков — публика не поймет. Сами артисты уверены, что публика не поймет. Публика напрягаться не хочет. Уверены, что только так и никак иначе. Хотя, может быть, давно уже и не так. Но страшно проверять.
Кто хозяин
Директору театра в провинции режиссер чаще всего вообще не нужен. Режиссер — фигура сугубо служебная. Он должен ставить спектакли так же, как монтировщик ставит декорацию: ровно и в срок. Приглашенный режиссер в этом смысле идеален — он точно знает, что в двенадцать часов все превратится в тыкву, самолет будет утром после премьеры, а стоит ему открыть рот на любую тему — тыква настанет и раньше двенадцати. Еще идеален — режиссер из своих артистов, которому дадут одну постановку в год. Директор должен думать о том, чтобы его не съели. Тем более что он ответственен за коллектив, ответственен перед учредителем, и в этом смысле он, в общем-то, в своем праве. Только кроме посещаемости и прочей отчетности никакого собственного взгляда на происходящее у него, как правило, нет.
Про репертуар
Самый популярный автор — Рей Куни. Комедия, ничего кроме комедии. И еще адюльтер. И чтобы до рвоты, чтобы ничего больше в глотку не полезло. Зрителю нужен актив, это правда. Зритель хочет подключаться к спектаклю, как к розетке, — быстрее, веселее и динамичнее. Это означает, между прочим, что он чего-то все-таки хочет, а не только «провести вечерок».
А еще есть Мария Ладо. «Очень простая история». Эта пьеса идет всюду, в Москве только про нее не знают. Это даже не очень плохая пьеса. Она слабая, сентиментальная, от нее в какой-то момент тошнит, а потом ты понимаешь, что, пожалуй, стремление смотреть эту пьесу есть самое лучшее в зрителе, который не знает ничего другого. Она восполняет потребность в «высоком» и «хорошем» — то, что ее смотрят, показывает, что такая потребность есть. Спасибо Марии Ладо. Другими способами эту потребность восполнять сложно. Спасает еще костюмная классика — чем смешнее и динамичнее, тем лучше. И проверенная мелодрама. Например, «Пять вечеров». (Это не ругань в адрес пьесы, не дай бог. Пьеса потрясающая. Но она как-то оказывается в одном ряду с Птушкиной, «Пока она умирала». Тоже идет с завидной регулярностью. И слава богу. Потому что это значит, что про людей еще хотят.)
А еще спасают западники. Это традиция: ничего своего, но чужое иногда съесть можно, потому что оно отодвинуто в пространстве и завернуто в фантик. Уильямс или Макдонах спасают одинаково. «Там» можно, потому что не «здесь». Самое авангардное «там» оказывается «здесь» в одном ряду с «комедией/ мелодрамой обыкновенной». Если же героев будут звать Саша, Петя и Маша и притом это не будет «деревенский детектив», тогда это слишком сложно, слишком опасно. Всегда можно сказать, что пьеса недостаточно хороша. Что в ней есть матерные слова. Что зритель не поймет. Что артисты этого не перенесут. Артисты в провинции, правда, очень не любят матерные слова.
Про артистов
Самое интересное в театре — конечно же, артисты. Города, здания и директора мало чем отличаются друг от друга, только артисты разные. Только ради них и имеет смысл туда ехать.
Начинать надо, конечно, все-таки с денег. Куда без них.
Провинциальные артисты очень бедны. Они нищи, как церковные мыши. До ужаса. До парализующего чувства стыда — за себя, за свои московские истории, за московские вещи, которые они никогда не смогут купить, за еду и выпивку, которые ты можешь себе позволить. Что они едят и что они пьют — это самое жуткое. Да, так живут не все, и среди артистов есть люди состоятельные. Но правило действует сильнее, чем исключение.
Они практически не едят мяса. Они едят хлеб, пельмени, сделанные из туалетной бумаги, и «Доширак». Они пьют водку и пиво. Вино в нашей стране не пьют только потому, что оно дорого. Его не привыкли пить. Качество местной водки пугает, даже если ею никто не травится. Качество пива находится вообще за гранью добра и зла. Более того, именно пиво и кажется сперва главным злом мира. Молодые ребята — актеры и те, кто должен быть зрителями, — напиваются этим пивом в подворотнях по одной простой причине: кроме подворотни им некуда пойти, на кафе у них денег нет. «А ведь надо же человеку иногда куда-то пойти!» (После первой же поездки в провинцию пиво я пить практически перестала — воспоминания мешают. Не знаю уж, какой дихлофос туда добавляют, но одной бутылки отечественного провинциального пива свежему человеку достаточно, чтобы почувствовать себя тяжело и мерзко пьяным.) Потом выясняется, что есть еще одно зло: постепенно до театров добираются наркотики, легкие и тяжелые. И притом водку никто пить не перестает. Пьют не все, но пьют страшно. Кто не пьет, тот принимает решение не пить именно потому, что видит перспективу. Дай бог, чтобы их хватило «на подольше». Потому что после этого адского, безостановочного, эмоционально выматывающего труда не пить, конечно, практически невозможно.
При этом все как-то живут. Во что-то одеваются (да, смотреть обычно страшно), девочки как-то красятся, у всех есть мобильники, только денег на них никогда нет, все уже вышли в интернет (главный ресурс провинциальный артистов — «Вконтакте», «Фейсбук» — это больше для Москвы), даже машин появляется все больше и больше. Дай бог, чтобы у всех артистов появились машины! Потому что главная, технически, проблема репетиций — закончить надо тогда, когда еще ходят троллейбусы, ибо маршрутка стоит дороже, заставлять человека возвращаться на маршрутке — подло. (Это отдельная песня провинции — городской транспорт. В одном Настоящем большом городе он заканчивает ходить в девять, потому спектакли начинаются в шесть. Работающие зрители на них, естественно, не попадают. А если начало в семь — домой уже на такси.) А еще бывает, что артисты обедать ходят домой. Потому что не дома — слишком дорого. (Это когда все по КЗОТу — и между утренней и вечерней репетицией четырехчасовой бессмысленный перерыв. В провинции КЗОТ обычно чтут.)
Про заработки
Чтобы выжить, надо, конечно, еще как-то зарабатывать. Тут тоже — чем меньше город, тем страшнее. Потому что в Очень маленьком городе способ дополнительного заработка один — свадьбы. И иногда прочие корпоративы. В Большом городе свадьбы и корпоративы тоже есть. В Настоящем большом городе вариантов может быть больше, и, конечно, уважающий себя артист на свадьбы там не пойдет. Потому что свадьбы — это гроб. Артиста, который начал работать на свадьбах, видно по глазам. Это страшные пустые глаза, режиссер в них смотреть не захочет. Свадьбы — это депрофессионализация, практически без возврата. Никто себе в этом не признается, но окружающие видят, понимают. И тоскуют, как по покойнику. О, если бы в провинции снимали сериалы! Любое сериальное дерьмо, от которого страдают столичные актеры, там было бы спасением. Любая работа, с детьми, с больными, с непрофессионалами — за деньги. Но ее нет, как правило, нет, на всех не хватает. Ее — эту работу — надо просто специально там создавать, чтобы артисты не погибали как артисты.
Есть еще, конечно, совмещение профессий в театре. Это наименьшее зло, и так многие делают. Работают монтировщиками и осветителями, получают дополнительно какие-то гроши. Это считается нормальным. По мне — это тоже гроб, хотя и не такой очевидный, замедленного действия. Психология «цехов» постепенно начинает доминировать. Монтировщик или артист перед тобой — уже не понять. Артист должен играть, играть много — остальное слишком опасно, особенно в своем театре. Лучше уж подрабатывать вне театра, официантом, сварщиком, землекопом, таксистом. Но так делают редко. Традиции нет. В этом смысле, конечно, провинциальный актер, в отличие от столичного, дико инертен. Те способы выживания, в том числе профессионального, которые практикуют артисты в столицах, в провинции редко кому приходят в голову. Ролей можно ждать годами, можно рвать жилы, если в театре есть работа, но пойти бесплатно репетировать в какой-нибудь «Док», без помещения, расписания и помрежа, убегая с основной работы, только чтобы не стоять на месте, только чтобы развиваться, — такой модели в голове нет. Потому что нет «Дока». Нет вариантов. «Нет вариантов» — это огненными буквами написано там всюду.
Единственный вариант — бросить все и пойти торговать автомобилями. И этот вариант часто приходит к голову именно тем, кому имеет смысл работать, а не тем, кто ни на что не годен и сидит в театре до последнего.
Еще вариант — уехать. В другой город или в ту же Москву. На Москву решаются немногие. Горизонтальное передвижение — «из Керчи в Вологду, из Вологды в Керчь» —доступно, только пока у тебя нет семьи. Главным манком является квартира: если театр может дать квартиру, он может привлекать артистов из других городов.
Про безнадежность и про надежду
В провинциальных театрах играть почти некому. И главной проблемой является отсутствие «среднего возраста» — есть старики и зеленая молодежь, но приличный герой в театре может быть всего один, много два — и тогда ни одна нормальная пьеса просто «не расходится». Часть артистов при этом может вообще не иметь образования, как было в девятнадцатом веке, огромная часть получает его заочно: в маленьком городе это может быть единственный шанс заиметь актера — вырастить, то есть сперва взять его на работу, а потом отправить учиться. И дай бог, чтобы он не сбежал в Москву, на дневное — репертуар рухнет. А дальше — чтобы они по-настоящему выросли, репертуар нужен другой. Тот, которого нет.
Если бы их всех в приказном порядке прогнать через новую драму! Не ради самой этой драмы даже, не ради зрителя, которому это тоже нужно, чтобы не ждать «задничек», а ждать чего-то еще, — ради них, ради того, чтобы они взяли в рот слова современного языка, вспомнили самих себя и вспомнили, что границы между сценой и залом нет. И не в том дело, классический это репертуар или современный. Надо, чтобы с ними кто-то поэстетствовал, посидел в башне из слоновой кости — то, чего они всегда были лишены, потому что всегда надо было работать «для зрителя», как его понимают в театре, а не для себя. Тогда и зритель бы что-то получил. Но это, конечно, пустые мечты. Это никому не нужно и страшно.
А еще в провинции все актеры выглядят старше на десять лет. А в Москве — на десять лет моложе. И если их поставить рядом, ровесников, — они будут принадлежать к разным поколениям.
Это не так. Я преувеличиваю. В каждом конкретном случае это, может быть, и не так. Не так очевидно. Просто видно иногда. В Москве тридцатилетний — еще мальчик. В провинции — уже взрослый, очень взрослый, безнадежно взрослый, еще немного — и почти старый человек. Молодость его кончилась, а вместе с молодостью почти кончилась и жизнь, как было всегда, до тех прекрасных времен, в которые нам вроде бы довелось жить. Но в провинции жить тяжелее. И от этого хочется выть. Потому что всех жалко. Вне зависимости от того даже плохие они или хорошие.
И, конечно, все не так страшно, потому что ужасы можно описать и попытаться систематизировать, а все остальное описанию не поддается. И пять минут смеха и слез, пять минут ощущения «общего» и возможности что-то с кем-то разделить стоят всего, даже если ощущение это потом пропало. А общее никогда долго не живет, всегда пропадает. Но если хоть на пять минут было — все не зря.
Если ехать куда-нибудь «туда» зимой на поезде, первое, что бросается в глаза, — немыслимое количество труб, которые дымят во всех городах и поселках, кроме Москвы. Бесконечно, бесконечно дымят эти трубы, маленькие на домах, большие на котельных, в городах и в деревнях у дороги, всюду. Едешь, смотришь, как они дымят, из последних сил, изо всех сил желая согреть, каждая труба изо всех сил старается согреть, каждый человек изо всех сил старается выжить, труб так много, как и людей, — и как-то резко понимаешь, как выглядит история человечества в целом. Бесконечное множество в принципе бесплодных усилий, которые все-таки дают каждому продержаться несколько десятков лет, — и все пыхтят с такой надеждой.