Фото предоставлено пресслужбой Центра Онассиса в Афинах.
В декабре в Афинах, в Культурном центре Онассиса был показан спектакль «Demons» Константина Богомолова. Спектакль по «Бесам» Достоевского вышел на той же сцене, где два года назад прошли триумфальные гастроли мхатовских «Карамазовых». Но «Demons» режиссер поставил с греческими артистами. Корреспондент ТЕАТРА. побывал на одном из последних спектаклей в Афинах.
Ключевая история романа пролетает без малого за два часа, режиссер намеренно вырезает все любовные линии, чтобы не отвлекаться от главного — разложения и потерянности общества, процветания религиозно-националистических настроений в Европе в частности и в мире в целом. История Достоевского прекрасно отражается в дне сегодняшнем.
Все начинается со встречи Варвары Петровны и Марьи Тимофеевны. В пространстве, похожем то ли на морг, то ли на холодильную камеру (художник спектакля – постоянный соавтор Богомолова Лариса Ломакина) появляются четверо: двое мужчин, один из которых – в костюме медперсонала, красивая, хорошо одетая женщина и стоящая перед ними на коленях девушка в белом платье. «Ты Лебядкина?» — вопрошает статная Варвара Тимофеевна с легким презрением в голосе. «Нет, я не Лебядкина, я Ставрогина», — уверенно отвечает коленопреклоненная и оголяет плечо, на котором виднеется выжженный крест.
В это время на экране, расположенном над павильоном декорации, демонстрируется видеоролик, в котором к коже прикладывают стальной прут с раскаленным добела крестом на конце. Девушка на сцене кричит и бьется в конвульсиях.
Фамилия Ставрогин происходит от греческого σταυρός (ставрос) — крест, что делает один из главных атрибутов христианства символом Николая Всеволодовича. На протяжении спектакля он будет появляться с крестом наперевес — с тем крестом, который несет всю свою жизнь. Впрочем, это не значит, что он совершает духовные подвиги, — возможно, просто тащит на себе груз собственного имени, от которого никак не избавиться.
История тайного общества Петра Верховенского плотно сплетается с судьбой Ставрогина, который живет без каких-либо ориентиров и не понимает, чего от жизни хочет. Слегка сутулый, с выразительными темными глазами, собранными в хвост черными волосами и немного замедленными движениями, Николай Всеволодович перемещается по сцене крайне плавно и как-то даже обреченно.
Его играет Елена Топалиду, настолько точно впитавшая в себя образ, что о половой принадлежности задумываешься только, когда Ставрогин является к Кириллову на пуантах. Тут случается какой-то излом, словно вырываются последние капли души Николая Всеволодовича, осколки чистоты, непорочности, порядочности покидают тело. В ослепительно белой пачке танцует навеки отторгнутая Ставрогиным сущность: точеные движения балерины, балансирующей на кончиках пальцев, обрываются раз и навсегда.
Стоит сказать пару слов и о Кириллове, которого играет Яннис Пападопулос. Режиссер раскрывает этот образ, превращая его в приверженца ислама, скромного, не фанатичного, но правоверного юношу, который молится, преклоняя голову перед Аллахом, и работает в детском хосписе вместе с исповедующим христианство Шатовым. Голубоглазый светловолосый Кириллов выглядит крайне молодым и живым среди прочих героев. И именно этот молодой и живой выбирает смерть сам, преждевременно — не дожидаясь, пока настанет его час – торопит время.
Перед смертью Кириллов сменит наряд: надев белую рубашку, черный костюм и кипу, превратится из мусульманина в иудея. Задник сцены вдруг расступится – Кириллова поманит свет. Он шагнет в огненную печь концентрационного лагеря, где сгорит по собственным убеждениям и во имя идей Верховенского.
Будут сожжены и Лебядкин со своей сестрой. Раскачиваясь на высоченных каблуках (походке позавидовал бы любой трансгендер) и слепя ярко-алым маникюром, Федька-каторжник войдет в дом капитана Лебядкина: Достоевский, как говорят, «собрал» этого разбойника из воспоминаний о своем сокамернике, который отличался актерским талантом, легко перевоплощался из одного образа в другой. Так и в версии Богомолова, Федька, прикидываясь существом весьма безобидным, перерезает своим жертвам горло длинными и острыми ногтями. И тут вдруг кажется, что не маникюр на его пальцах, а запекшаяся кровь.
Встреча тайного общества под предводительством Верховенского, носящего сутану, перекликается с Тайной вечерей. И там, и там кому-то предрекается смерть. Омовение ног — обряд скрепляющий, убийство Шатова; «омовение рук кровью» тоже задумано Верховенским как некий ритуал единения.
В то же время, при упоминании сбора двенадцати, на экране мелькают свиньи. Роман Достоевского начинается с эпиграфа — цитаты из Евангелия от Луки, где говорится о позволении Иисуса войти бесам в стадо свиней. Там свиньи кинулись в воду и утонули, но в России времен Достоевского, равно как и в спектакле Богомолова, обезумевшие животные преспокойно остались жить и помыкать другими.
Достоевский признавался, что образ Ставрогина вышел из его сердца, пока он долго блуждал между безверием и верой, искал ответов, как и распятый собственными страстями Николай Всеволодович. Богомолов не дает Николаю Всеволодовичу ни малейшего шанса спастись, он показывает сцену покаяния (а покаяние ли это в романе, не бравада ли?) так, что ощущается вся гнилостность и персонажа, и самого мира, в котором он существует.
Придя к Тихону, Ставрогин не исповедуется, а извергает из себя все нечистоты, накопившиеся за годы. Причем в прямом смысле, тут режиссер не жалеет зрителя: Ставрогин читает монолог, сидя на унитазе, корчась в потугах и испытывая потом некое облегчение. Но более радикальным кажется другое.
Тихон, старец, живущий на покое в монастыре, не только не прогоняет скверного просителя, а с упоением, причмокивая, впитывает в себя все вышедшее из Ставрогина. Монах смакует каждую ложку дерьма (в прямом смысле слова), будто только ради этой порции и живет в заточении и аскезе.
Финальный монолог Петра Верховенского ставит все точки над «и». В версии Константина Богомолова Ставрогин не вешается в мезонине, а пускает себе пулю в лоб (вот почему на афише обезглавленная балерина в черном пальто).
Сцена решена очень эффектно: Верховенский, приблизившись на расстояние нескоьких метров к Николаю Всеволодовичу, с размаху кидает об стену кусок сырого мяса. Ставрогин оседает. По металлической поверхности декораций скатываются куски разбившегося жира, стекают капельки крови, мясо на холодной зеркальной поверхности очень напоминает мозг, размазанный выстрелом. Петр Степанович брезгливо держит руку полувытянутой, пальцы будто бы скрещены: кажется, пастор призывает к чему-то прихожан своей обители. Облаченный в сутану и фуражку, схожую с головными уборами солдат Третьего рейха, Верховенский с жаром читает монолог, постепенно рука его вытягивается, незаметно незаконченный жест руки превращается в нацистское приветствие. Голос оратора срывается, в нем уже уверенно звучат знакомые интонации, знакомые по записям выступлений Гитлера. Кажется, побеждает новая революция – революция ультраправых христиан, которые сейчас поднимают головы по всей Европе и предлагают обществу свои ценности.