Римас Туминас нашел в Толстом Достоевского. Но Толстому это бы понравилось. Как устроена грандиозная “Война и мир” в Театре имени Вахтангова, разбирается Алена Солнцева.
Из декораций на сцене – только стена. Глухая, серая, подавляющая своим бескрайним размером, как будто петербургская, «каменная громада». Римас Туминас в принципе любит пустые пространства, где можно создать длинные, как в балете, диагональные композиции. Но глядя на этот гигантский подвижный цоколь, невозможно не вспомнить классический уже для истории сценографии тяжелый вязаный занавес в «Гамлете» Юрия Любимова – Давида Боровского. Символизируя время, занавес сметал персонажей, подталкивал, наступал, требовал от них действия. Созданная художником Адомасом Яцовскисом стена с теряющейся где-то в колосниках вершиной, абсолютно равнодушна к героям. Меняя положения, то пересекая сцену, то сдавливая ее, она просто есть, величественная и необъятная, как породившая ее империя.
Обращаясь к роману «Война и мир», Туминас свободен от той зависимости, которая свойственна соотечественникам русских классиков, со школьных лет подавленных ее духовной мощью, универсальными претензиями и авторитетом. Литовский режиссер, он пользуется преимуществами своей локальности, и смотрит на великую литературу как бы со стороны, искоса, что и позволяет увидеть в ней неожиданные ракурсы. Самым важным для меня в этом спектакле оказались неожиданные и неочевидные сближения внутри толстовского мира, предложенные Туминасом. Этот спектакль, как я его понимаю, поставлен о поражении, распаде и внутреннем кризисе.
С самого начала, с первой сцены, в которой Анна Шерер и ее гости обсуждают международное положение, возникает тема войны, поначалу далекой и не страшной. Острый пластический рисунок, как обычно у Туминаса, говорит больше, чем слова, но и слова экзальтированной светской энтузиастки о том, что «Россия одна должна быть спасительницей Европы», о высоком призвании государя, которому «предстоит величайшая роль в мире», звучат вполне гротескно, впрочем, как и задумано Толстым.
Но задача спектакля вовсе не в том, чтобы следовать за Толстым, или, уж тем более, создавать иллюстрацию к его текстам. Роман для Туминаса лишь предлагает материал к размышлению над ситуациями и персонажами, давно вошедшими в мировой культурный код. Из четырех томов эпопеи выбраны несколько ключевых сцен и важных монологов. Странным образом кажется, что весь сюжет четырех томов уместился в эти четыре с половиной часа сценического действия. Однако, это, конечно, не так. Инсценировка, сделанная самим Туминасом виртуозно выкраивает из многолюдия романа менее трех десятков персонажей, показывая весьма внимательно и при этом субъективно отобранную, но от того еще более интригующую версию событий.
Счастливые семьи счастливы одинаково, писал Толстой, но все три семьи, показанные в этом спектакле – Курагины, Ростовы, Болконские – очевидно, счастливыми быть не умеют. Князь Курагин в первой же сцене признается, что не любит своих детей. Граф Ростов детей любит, даже очень, но в его семье байроновским Чайльд Гарольдом бродит никому не нужная дочь Вера, в то время как экзальтированная и балованная Наташа помыкает всеми, как ей угодно. И ничего не может поделать с семейной стихийной чувственностью графиня-мать, привычно переживающая очередной загул мужа. Семья Болконских – образцовые клиенты для психоанализа: тут и деспотичный абьюзер-отец, и виктимная дочь, и навеки закаменевший в бесчувственной гордости сын с забитой в корсет послушания глупенькой женой.
В этом спектакле нет никакого преимущества «семейной мысли», семья для его героев, скорее – путы, оковы. Князь Андрей сжигает отцовские бумаги сразу после их получения, Пьер хватается за табуретку сразу после женитьбы… Свадьбе любящих друг друга Соне и Николая Ростова не бывать, потому что в благодарность приютившему ее семейству Соня должна пожертвовать собой. Как и княжна Марья. Как и потом Наташа. Как и Андрей. И даже Элен Безухова пародийно украшает себя венком жертвы. И жители Москвы жертвуют своим городом. И представители великосветской элиты в буквальном смысле снимают с себя последнее. Одни жертвуют собой напоказ, другие – совершенно искренне. Но все равно пренебрегают собой ради других – людей, ценностей, важных задач. И все несчастны.
Даже в первом акте, где персонажи еще грезят о любви и славе, где светские сплетни перемежаются бравурными вторжениями милой молодежи с ее шальными развлечениями, уже пахнет гарью. Где-то там, за стеной, на полях Европы, идет война, хотя как будто еще и не настоящая, немножко игрушечная, куда идут за славой. В третьем действии война приходит в Москву, и надо от нее бежать.
Война для мужчин и любовь для женщин – обе битвы оказываются в спектакле проигранными. Как бы не была легка и прекрасна Наташа в сцене бала, как бы потом она капризно не била кулачками по сапогам застывшего как статуя Андрея, откладывающего свадьбу, никуда ей не деться: будет как княжна Марья – в темном платье и с гладкой прической – стоически одинока. Как бы смешон и ребячлив ни был Николай со своим военным рожком и саблей, ему придется биться с собственной тенью и, тяжело дыша, озираться между телами убитых (замечательно придуманная сцена боя-танца, где маленькая фигурка Николая отбрасывает огромную тень на стену, а саблей он поднимает с пола разбросанные шинели). Там, где пораженье от победы мы не сумеем отличить…
Версия театра не показывает ни триумфа русского оружия, ни победы в войне 1812 года, ни возращения в Москву, ни свадьбы Ростова с Болконской – в общем, никаких счастливых концов четвертого тома романа. Зато есть остро гротесковая (и несуществующая в романе) сцена встречи Пьера с княгиней Перонской перед сдачей Москвы. В ней играющая княгиню Людмила Максакова в белой рубахе и резиновых сапогах, с металлической канистрой бензина, неожиданно предстает патриотической фурией, в азарте уничтожения уже запалившей собственные конюшни и обещающей Пьеру «услужить», то есть, поджечь и его дом.
Последним актом спектакля стал третий том романа, посвященный поражению. Изгнанию из дома, уходу, бегству. Как не вспомнить тут и финал жизни Льва Толстого, тем более, что знакомый силуэт с бородой и в рубахе навыпуск внезапно появляется в последней сцене второго акта – как напоминание о судьбе автора, решившегося на склоне лет покинуть ту самую Ясную поляну, в которой когда-то он написал свой самый знаменитый роман («Как я счастлив… что писать дребедени многословной вроде „Войны“ я больше никогда не стану», – писал он потом Фету).
Стена, так эффектно возвышающаяся, в третьем акте почти не видна, закрыта то ли дымом сражений, то ли туманом. Почти незаметно примостилась в ее углу кажущаяся крохотной икона Богоматери (не помог князю Андрею образок, надетый любящей сестрой).
Пьер Безухов, внебрачный сын, в сущности, сирота, не имеющий никакой своей семьи, говорит в финале о счастье как об отсутствии несчастья. Находясь в плену, заключенный в ветхом деревянном балагане, он жует кусок черного хлеба, и эту лагерную пайку воспринимает с наслаждением, потому что только теперь, здесь, в страданиях плена и несводобы, понял, какое это счастье – просто жить. Ему повезло. Князю Андрею, который, смертельно раненым тоже это понял, жизни уже не досталось.
Эти странные люди не умеют пользоваться жизнью, им непременно нужна радость страдания, счастье жертвы. Маячит на заднем плане Наташа в платочке – русская женщина, готовая к несчастью, как голкипер к голу. Конец. Занавес. Аплодисменты.
При всем этом спектакль – остроумный, динамичный, увлекательный. И хотя идет четыре с половиной часа, не кажется длинным. Образцовый пример классического режиссерского театра, в котором мысль режиссера растворена в точных и неожиданных метафорах, поддержана актерами, сценографом, автором музыки, хореографией, костюмами, световой партитурой. И весь этот сложный механизм работает незаметно, как будто на ходу импровизируя.
Актерских составов в спектакле два, но я видела один, и очень интересно, конечно, было бы сравнить Сергея Маковецкого и Андрея Ильина, или Евгения Князева с Виктором Сухоруковым. Они не могут быть похожими, в то же время уже трудно себе представить иного старого князя, чем тот, которого воплотил Князев в невероятно концентрированном и эксцентричном рисунке, или иначе вообразить графа Ростова, чем в исполнении Маковецкого, семенящего и приплясывающего, пластически выразительного, какими бывают только диснеевские рисованные персонажи.
Я видела в роли Наташи дебютантку, третьекурсницу Щукинского училища Ксению Трейсер, и могу только восхититься как смелостью театра, так и талантом актрисы, выдержавшей столь трудную, большую, разнообразно выстроенную роль, нигде не фальшивя. Но и как выразительно Ася Домская сыграла Веру – вообще без слов. Не могу не вспомнить Ирину Купченко с необычной для нее манерой растягивать гласные в словах, с этой сдавленной интонацией «графинюшки», жены и матери, держащей себя в руках. Только однажды она вдруг засверкала, захотев поделиться воспоминанием о себе живой и юной, но никто ее услышал.
Невозможно рассказать обо всех, почти у каждого есть свой (хотя бы и маленький) бенефис, крупный план, неожиданное решение. Насыщенность спектакля требует дистанции, расстояния, чтобы разобраться в его нюансах. Несмотря на остро-драматический смысл, превративший жизнеутверждающего, эпического еще Толстого чуть ли не в Достоевского, именно мастерская изощренность сценического текста создает впечатление легкости и даже праздничности представления. Впрочем, вероятно, этому еще способствует атмосфера 100-летнего юбилея Вахтанговского театра, к которому и приурочена премьера «Войны и мира».