Долгожданная премьера начала года – «Р» Юрия Бутусова в «Сатириконе» с участием Константина Райкина и Тимофея Трибунцева, спектакль по мотивам «Ревизора» Гоголя, начисто переписанного Михаилом Дурненковым. Это, пожалуй, первый случай, когда для перелицовки классики режиссёр пригласил драматурга, поэтому и постановка получилась наименее «бутусовской» из всех предыдущих.
Юрия Бутусова мы знаем и любим как режиссёра, который берёт Чехова или Шекспира, Тургенев или Гоголя, разбивает их на атомы, встряхивает хорошенько, и из этой тонкой молекулярной взвеси образов, картин, отдельных фраз и жестов создаёт собственные художественные миры, имеющие довольно опосредованную связь с первоисточником. При этом текст у него всегда на десятом месте – после ярких актерских работ, громкой музыки, завораживающих мизансцен, изысканной сценографии, экстатических танцев и т.д.. Постановки Бутусова по современным пьесам, «Человек из рыбы» Аси Волошиной в МХТ или «Сын» Флориана Зеллера в РАМТе – исключения из правил. Но даже по сравнению с ними новый «Р» поражает своей логоцентричностью. Тут говорят много, долго, сидя на стуле и не двигаясь с места. Причем, говорят совсем не словами Гоголя. Текст создавался Михаилом Дурненковым по мотивам совместных разговоров и обсуждений на репетициях, в него вошли и личные истории артистов. Это – сегодняшняя рефлексия на темы «Ревизора». Уже в первой сцене на зрителей обрушивается поток современной новостной ленты: ужасная медицина, страшные лапы правосудия, подброшенные наркотики, стрельба в школах, перлюстрация переписки и т.д. Пикантность ситуации в том, что обличительный монолог о нравах в городе N. произносит не кто иной, как сам Городничий, Антон Антонович (Тимофей Трибунцев), сообщая чиновникам «пренеприятное известие». В программке все действующие лица обозначены лишь именами и отчествами, но я для удобства буду их называть, как в оригинале.
Тут надо сразу сказать, что «Р» – не только самый текстовой, но и самый социальный спектакль Бутусова. Никогда раньше он не высказывался на гражданские темы вот так – напрямую, в лоб, шершавым языком плаката. Видимо, повестка дня такова, что даже самых далеких от политики творцов заставляет спуститься с высокой башни из слоновой кости и высказать все, что наболело. Иначе трудно заниматься искусством и чувствовать себя порядочным человеком. Даже у нежнейшего Дмитрия Крымова последние спектакли – «Костик», «Двое» и «Борис» с участием того же Трибунцева, получившего за эту работу «Золотую Маску», пропитаны желчью и гражданским пафосом. В привычной нам поэтике Бутусова эти броские, обличительные заявления тоже выглядят декларативно и чужеродно. Ну это как фейсбучный пост вставить в поэму.
Но постепенно социальная тематика трансформируется в спектакле во что-то надбытовое, гротескное, символическое – вполне в духе гоголевской фантасмагории. Только если в «Ревизоре» этот карикатурный карнавал показан «сквозь видимый миру смех» (так назвал свою книгу о Гоголе Юрий Манн), то у Бутусова основной эмоциональной линзой, через которую он смотрит на действительность, становится ужас.
И правда, времена изменились. Если когда-то судья Ляпкин-Тяпкин всего лишь брал взятки борзыми щенками, сегодня он ворочает миллионами, легко может дать «трёшечку» за репост в соцсетях, а еще вчера — отправлял в расход. Шокирует (своей прямолинейностью, но и некоторой инфернальностью) сцена, где к Хлестакову (Константин Райкин) вместо комичной унтер-офицерской вдовы в качестве просителей, ища справедливости, приходят настоящие «мёртвые души»: ему зачитывают карточки с именами расстрелянных в 1937-1939 годах. Но ни справедливости, ни возмездия в этом мире нет, а зло продолжает твориться – просто и буднично. Городничий спокойным тоном сообщает Хлестакову, что надоедливый Бобчинский (Ярослав Медведев), не умеющий толком дать взятку, больше его не побеспокоит – кажется, утонул, хотя на дворе зима. И никто не виноват, и все мы прекрасные люди, как говорилось в другом бутусовском спектакле.
Мотив вины/невиновности – вообще один из ключевых в спектакле. Остановившись на дороге возле сбитого кем-то лося (вместо лося на сцену вытащат огромное чучело мёртвой вороны), слуга Осип (Артём Осипов) вспоминает случай в школе, когда дети насмерть забили щенка, бросая в него ледышками, и мучительно, по-достоевски, пытается восстановить в памяти – кидал он сам или не кидал. А память услужливо ему отказывает. В монологе Городничего та же тема повторяется в гипертрофированном, фантастическом формате. «Да, я виновен», – говорит герой Трибунцева, выходя на сцену с горбом на спине, как Ричард III, которого в легендарном спектакле Бутусова играл Константин Райкин. «Но мы — всего лишь клопы, мелкие кровососы. Зверствуем, но помаленьку. А если мы сдадим свой пост, на наше место придут вурдалаки пострашнее».
Неожиданно сильной в спектакле оказалась женская тема – ну а как теперь без неё? Анна Андреевна и Марья Антоновна тут в кои-то веки показаны не пустышками, а жертвами мужского мира, вынужденными терпеть и приспосабливаться. Дочка Городничего (Марьяна Спивак) ведёт себя как типичный подросток – сидит в телефоне и не реагирует на мать, которая пулемётной очередью выдаёт «коронки» – обесценивающие фразочки типа «вот я в твои годы, да кто ты такая, кто тебя спрашивает, мне лучше знать, сама виновата, нашла чем гордиться…» – можете продолжить самостоятельно. Сослуживцы папочки лапают Марью Антоновну по углам, а родители делают вид, что не замечают, потому что бизнес на первом месте. И девушка в отчаянии уже готова вспороть обидчикам животы: и даже над обманувшим её Хлестаковым заносит нож, но застывает, как статуя карающей Немизиды. Потому что тот вдруг превращается в беззащитного маленького мальчика и вспоминает, как в детстве боялся идти ночью в туалет и… понемножку писал на ковёр, как щенок (ага, тот самый).
Анна Андреевна в исполнении Алёны Разживиной – вообще чуть ли не лучшая роль в спектакле, по крайней мере, самая неожиданная. Эффектная и честолюбивая красотка в этом маскулинном мире может продвинуться и реализоватьсяя только через мужа, поэтому вдохновляет Городничего на подвиги с остервенелостью леди Макбет и льстивостью Аркадиной, поднимая его боевой дух перед встречей с Хлестаковым быстрым сексом. Дома Анна Андреевна, конечно, самовластная хозяйка. В изумительном золотом платье, сверкая, как богиня, она дирижирует бестолковыми слугами, держит всё под контролем. Но её высокие каблуки застревают в щелях грубого дощатого помоста, у дорогого заказанного для концерта «Стэнвея» отваливается педаль – в общем, мечта о dolce vita постоянно разбивается о реальность.
Но если в жизни Анны Андреевны не хватает красоты, в сценографии Максима Обрезкова её достаточно, чтобы спасти если не мир, так спектакль. Его город N хоть и представляет собой выжженное пепелище, но пепелище эстетское: чёрное и белое с редкими вкраплениями красного, длинный ряд поющих хрустальных бокалов, гримёрные столики с зеркалами и лампочками, белый снег, чёрные камыши и огромное звёздное небо в финале. Волшебный свет Александра Сиваева тут и вовсе отдельное действующее лицо – огромный круглый прожектор ездит над сценой как всевидящее око. Но главным героем, вместо гоголевского смеха, тут становится сам театр. Причем, во втором акте его значительно больше, чем в первом. Спектакль начинается с музыкального интро, где артисты примеряют на себя разные костюмы и образы. Позже Хлестаков будет также репетировать перед зеркалом, пробовать позы и жесты, тренировать выражение лица, чтобы блеснуть перед местными чиновниками. Герой Константина Райкина, конечно, прирождённый лицедей, но он не столько обманывает, сколько обманывается сам. На мир он смотрит с восторгом, удивлением или страхом большого ребенка, и мгновенно включается в предлагаемые правила игры. Сцена вранья, которая могла бы стать его актёрским бенефисом, получилась неожиданно лирическим высказыванием на тему: «господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви». В порыве вдохновения он читает Пушкина и Мандельштама, о том, что «красота – не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра». И этот «простой столяр» – тоже человек театра, тот, кто посреди ада создаёт гармонию. Недаром в последней сцене, прерывая чтение злосчастного письма Хлестакова, Городничий с женой вдруг вспоминают, как познакомились в театральном буфете, и этот старый театр сейчас сносят, а вместо него собираются строить новый, но зачем?! (В этих словах звучит боль по старой сцене «Сатирикона», которую хотели открывать премьерой Бутусова, но опять так и не достроили). Вспоминают и спектакль «с какими-то куклами в финале» (критик Елена Алдашева предположила, что имеется в виду «Ревизор» арестованного в 1939-м Мейерхольда, где в немой сцене живых актеров заменяли манекенами). И этот старый театр кажется единственным спасением, ковчегом, убежищем посреди катастрофы – и при этом, увы, уже недоступным.
Поэтому все действующие лица вслед за Хлестаковым, лежащим в белой рубахе на груде ящиков со взятками (словно он жертва, принесённая золотому тельцу) трогаются в путь – мчатся куда-то, не разбирая дороги, словно гоголевская птица-тройка. В финале помимо занятых в спектакле артистов на сцену выходит ещё человек двадцать (кто они? живые? мёртвые?), и все они истерично дёргаются в такт музыке – так начинаются знаменитые бутусовские танцы. Вот только кто-то на сцене замечает, что в современных краш-тестах используют настоящие трупы – для достоверности. «Мне кажется, мёртвым тоже больно», – задумчиво отвечает герой Трибунцева. И эту фразу, пожалуй, можно вынести в эпиграф спектакля. Ничего более гуманистического за последнее время я не слышала.